Я отворачиваюсь и смотрю на темницу. Грязное место с низким потолком. Стена напротив увешана цепями, а камни покрыты гадким черным пятном. Мы с Мирабель далеко не единственные заключенные. Каждая камера занята, и там не что иное, как комки кожи, костей и пустые глаза. Мужчина с другой стороны от меня царапает прутья в медленно, повторяя движения, кончики его пальцев кровоточат. А старик напротив меня лежит лицом вверх на земле, плача с именем Жанна. И где-то в конце женщина хихикает, как шут.
Но ни один из них не раздражает так, как Мирабель. Она тихо плачет, кажется, вечность, и звук хуже, чем визг убиваемых свиней. Как гвозди в барабанные перепонки. Она не имеет права так плакать. Вести себя так, будто она умирает от душевной боли, хотя могла это предотвратить. Все, что ей нужно было сделать, это держать язык за зубами и позволить мне умереть. Я стискиваю зубы и зажимаю уши руками, но ее хныканье все еще просачивается сквозь щели. Поэтому я поднимаюсь на ноги и продолжаю корчиться и биться о прутья. Все что угодно, чтобы ее заглушить.
Часы спустя, когда мы оба рухнули на землю и сидим в утомленной тишине, она шепчет:
— Прости, Йоссе. Мне очень жаль.
Я не отвечаю. Этого «прости» мало.
25
МИРАБЕЛЬ
Я то засыпаю, то просыпаюсь. Тонкое платье прилипает к коже, мокрое от пота, слез и всех ужасов, которые плавают в лужах на полу. Мои глаза чешутся, опухшие, голова раскалывается. Может, меня и не пытали, как Йоссе, но я так переполнена горем, что у меня нет сил затащить себя в чашу с неопознанной жижей, которую подвигают в мою камеру. Когда я вижу, как червяки движутся в гнилой пище, у меня пропадает аппетит.
Я закрываю глаза и качаюсь вперед и назад, рыдая, пока во мне не остается ни капли воды. Затем я давлюсь тихими слезами, когда ужасные моменты в лаборатории снова и снова крутятся в голове.
Как я могла так легко поверить?
Я не виню Йоссе в том, что он меня ненавидит.
Я ненавижу себя.
Невозможно сказать, сколько времени прошло. Единственное окно, высоко на стене, не шире моей руки, а тусклый луч света, пробивающийся сквозь тьму, представляет собой вечный оттенок серого. Время от времени я позволяю себе взглянуть на Йоссе, и каждый раз я жалею, что сделала это. Его пятнистая кожа пульсирует болезненным сиянием дезинтегратора, и он настолько слаб, что с трудом удерживается в вертикальном положении, но продолжает бросаться на решетку. Кровь льется из ран на его лице, руках и спине, но тусклый, пустой взгляд его глаз раздирает душу. Как будто он выпил Яд Змеи. Словно спасая его, я нанесла последний смертельный удар.
«Я не хотела предавать твоих сестер», — беззвучно кричу я. Он должен это знать. У меня не было выбора! На карту было поставлено слишком много жизней.
Или я думала, что они поставлены на карту.
Через несколько часов, а может быть, и дней, к нему подходит страж и опрокидывает ведро с водой на спящую фигуру Йоссе. Йоссе вскакивает, задыхаясь и кашляя, а страж смеется.
— Просыпайтесь, просыпайтесь, высочество. Ты не можешь пахнуть как свинья на казни, — затем он поворачивается ко мне и обливает мою голову ледяной водой из второго ведра.
Он открывает наши камеры, и служанки матери приносят бруски бергамотового мыла и груды хорошей одежды. Йоссе бьет их по рукам и кричит:
— Зачем беспокоиться? Разве палачу не все равно, как я выгляжу?
Но я знаю причину. По этой же причине мы хотели, чтобы Людовик выглядел презентабельно, спасая урожай. Мать хочет, чтобы люди узнали нас. Она хочет, чтобы они знали, что даже ее дочь или сын короля не могут бросить вызов Теневому Обществу.
Горничные вытирают мое лицо, пока оно не начинает болеть так же, как мое разбитое сердце, и наносят макияж под стать маме, превращая мои глаза во впадины. Затем они втискивают меня в откровенное платье из бледно-лилового атласа, которое, как я подозреваю, будет соответствовать платью Маргариты. Когда они заканчивают, я выгляжу ужаснее, чем когда-либо в канализации.
Ла Ви больше нет. Мирабель мертва. Остается только La Petite Voisin.
Страж, который нас «купал», возвращается с несколькими товарищами в масках, и они застегивают кандалы на наших запястьях и лодыжках. Холодный металл вонзается в мою кожу, когда они выводят нас из темницы — сначала Йоссе, потом меня. Я пытаюсь поймать его взгляд, но он отказывается поднимать глаза от своих нелепых туфель на каблуке. Они белоснежные, с синими лентами — что-то подходящее для Людовика, а не для бастарда с кухни. Весь наряд Йоссе такой же безвкусный и унизительный, как и мой: роскошный парчовый дублет синего цвета с красной тесьмой и миниатюрными пуговицами в виде геральдической лилии на манжетах. Королевский герб вышит золотом по всей его спине.
Его сразу узнают.
На секунду я задаюсь вопросом, не беспокоит ли его публичное признание в смерти больше, чем в жизни.
Когда мы выходим во двор, солнечный свет режет глаза. Я прищуриваюсь, но это все равно, что смотреть в сердце огня. Я почти испытываю облегчение, когда они заталкивают нас в затхлый мрак ожидающего тюремной кареты. Он тоже наряжен по такому случаю — украшен изумрудно-сливовыми шторами и знаменем с двуглавым орлом матери — чтобы мы точно привлекали как можно больше внимания, пока едем по городу.
Стражи толкают меня на скамейку у одной из стен, и Йоссе падает на скамейку напротив. Он по-прежнему не смотрит на меня, хотя наши колени практически соприкасаются. Я выдавливаю кашель, но он продолжает игнорировать меня.
«Ты хочешь отправиться на нашу смерть так? Без слов?».
Прекрасные черные экипажи с матерью, Лесажем и Маргаритой отправляются под звуки труб и фанфар, и наша повозка грохочет за ними. Это пугающе напоминает поездку в Версаль в момент зарождения этого безумия: вот я подпрыгиваю на неровной дороге и смотрю в окно, беспокоясь о том, куда мы направляемся. У меня все сжимается в животе, когда лошади переходят Пон-Нёф и везут нас в дальний конец острова Сите, где двойные шпили Нотр-Дама исчезают в облаках, как лестницы в небеса. Собор хмурится при нашем приближении — изящные аркбутаны опускаются, как брови; окно-роза сжимается, как губы. Как будто чувствует грядущие ужасы.
Мы въезжаем во двор через западные ворота, и наша повозка медленно ползет, пока мы пробираемся сквозь толпу. Злодеи из Общества кишат вокруг нас, как собаки, дерущиеся из-за куска мяса. Куда ни посмотри — бархатные маски и яркие накидки. Они радуются, кричат и стучат по бокам кареты. Призывая к нашей казни.
Я сжимаю скамью и медленно выдыхаю, но стены давят на меня. Крики становятся громче. Я не могу поднять руки, чтобы закрыть уши, поэтому складываюсь пополам и зарываюсь лицом в юбку. Когда мы с грохотом останавливаемся, я совершаю ошибку, поднимая взгляд. Под архивольтом собора находится наспех построенный эшафот с котлом измененного Яда Змеи. Мои руки начинают дрожать. Я не могу отвести глаз от коварных завитков сапфирового дыма, поднимающихся в воздух.
«По крайней мере, это будет быстро», — говорю я себе. Но это плохо утешает, когда я представляю, как Йоссе, Анна и Франсуаза кричат и извиваются, как стражник в подземелье. Рвота поднимается по горлу, и меня тошнит на пол, я чуть не попадаю на обувь Йоссе. Он ругается и отодвигается.
Ему должно быть противно.
Я виновата во всем. Я сказала маме, где скрываются члены королевской семьи. Я изобрела противоядие от Яда Змеи, вызвав эту дьявольскую новую смесь. Это была моя идея — посыпать посевы огнестрельным порошком. Из-за меня Лесаж может владеть дезинтегратором и призывать дымовых зверей, и я настолько глупа, что не нашла способ контролировать магию.
Я запрокидываю голову и смотрю в потолок, беззвучно крича на отца за обещание стать великим алхимиком, хотя мои таланты принесли больше боли и страданий, чем облегчения.
Двери распахиваются, но вместо стражей из Теневого Общества за нами пришла моя сестра. Короткий миг мое сердце бьется с надеждой. Она послушалась меня, когда мы были вне лаборатории. Она мне поможет.
Но затем ее губы изгибаются в ухмылке, пока она смотрит на мое платье. Как и предполагалось, оно совпадает с ее. Она хватается за наши цепи с недовольным фырканьем.
— И снова ты все испортила. Я должна терпеть позор, ведь предательница в таком же платье. Я должна водить тебя, как няня, а не стоять рядом с мамой, где мое место, — она дергает за цепь, и я чуть не вываливаюсь из кареты лицом вперед. — Не отставай.
— Подожди, Марго. Пожалуйста, — я хватаю ее за руку, но она вырывается и плюет на мое платье.
— Не трогай меня.
— Прошу, — умоляю я, голос едва слышен. — Подумай о ночах, которые мы провели в шкафу, держась за руки…
— Ни слова больше! — она отворачивается и ведет нас по ступеням эшафота.
Я чувствую, как Йоссе наблюдает за нашим обменом мнениями, и на короткую секунду я вижу проблеск сочувствия на его лице. Но когда я оглядываюсь, он исправляет выражение лица и смотрит в сторону.
Когда мы оказываемся возле котла, мать выходит из кареты, машет своим шумным последователям и сияет самой сладкой улыбкой. Лесаж проводит ее через толпу, которая стала такой густой, что выливается из двора на окрестные улицы. Есть сторонники Общества и не только. Все пришли посмотреть на суматоху. Я прищуриваюсь в море лиц, надеясь заметить вызывающий хмурый взгляд Амелины или зубастую ухмылку Гаврила, но Ла Трианон и Аббат Гибур — единственные знакомые лица рядом с платформой. За ними люди смешиваются, как травы в котле. Даже если наши старые союзники присутствуют, у них нет причин снова нам помогать. Не тогда, когда они так много потеряли.
— Готовы ли мы устроить торжество? — спрашивает мама у Лесажа с натянутой улыбкой, когда они занимают свои места рядом с нами.
— Фернанд должен прибыть с королевской семьей в любой момент, — уверяет он ее.
Глаза матери сверкают от раздражения.
— Так сложно задержать несколько маленьких девочек и неумелого дофина?
Лесаж успокаивающе кладет руку ей на плечо.