Шалфей, стоя на цыпочках и почти уткнувшись носом в стекло, гляделся в зеркало над комодом. Он разглядывал свои новые глаза, которые его, кажется, совершенно зачаровали. А меня, кажется, совершенно зачаровал он. Каждый раз, как он попадался мне на глаза, я прилипала к нему взглядом. Просто не могла справиться с собой. Кожа у него была такая нежно-желтая, словно его выкупали в солнечном свете. Он весь был точеный, как статуэтка: от ступней — вот так, когда привстал на носочки, — через икры и бедра, через округлость ягодиц, гладкую спину, разлет плеч и до самых кончиков сложенных за спиной крыльев.
Широкая желтая полоса с ярко-синим напылением и пятнами оранжевого и красного сияла яснее, чем когда-либо. Черные жилки, каркас для нежно-желтой материи крыльев, казались широкими и четкими, как миниатюрные дороги; наверное, я могла бы пройти по ним и оказаться где-то в другом месте. В волшебном месте, где ко мне на зов слетятся крылатые любовники и нет никаких забот. И трона. И убийц.
Я нахмурилась и закрыла глаза руками, чтобы не видеть блистательного зрелища: Шалфея у зеркала. Не так уж мне хочется попасть в то место… Хотя, конечно, здесь я кривлю душой. Разве не самая моя заветная мечта — жить так, чтобы в мою постель стремились потому, что я желанна, любима или хотя бы просто нравлюсь, а не потому, что я наследница трона и дочь Эссуса? Настоящий гламор, настоящие чары питаются вашими же чаяниями и желаниями. Чем они интимнее, чем больше скрыты — тем труднее устоять.
В холодной тьме под закрытыми веками я сосредоточилась на ритме дыхания. Когда Шалфей не маячил перед глазами, было полегче. Я смогла начать думать о чем-то еще, кроме секса, который у нас только что был и которого мне хотелось еще, хотелось трогать крылья, узнать, могут ли широкие черные жилки и вправду проложить дорожку к самым заветным мечтам…
Стоп, Мередит! Не туда. Я попыталась не думать совсем, а только считать вдохи и выдохи. Я глубоко вдыхала и медленно выдыхала. Когда пульс поуспокоился, я бросила считать частые глубокие вдохи и перешла к обычному счету. Досчитав до шестидесяти, я медленно отвела руки.
Взгляд уперся в живот — рельефный до неправдоподобия. Я знала, чей это живот. Я глянула вверх и обнаружила грудь, а потом и лицо Риса.
— Как ты себя чувствуешь, Мерри?
Я качнула головой.
— Не знаю, — прошептала я, словно боялась заговорить вслух. До этого момента я и не понимала, что напугана. Но чего я боюсь?
Я почувствовала движение кровати и только потом сообразила, что у меня за спиной Никка. Он уже не казался обжигающе-горячим, зато будто хранил тепло самой земли. Тепло, которое остается в жирной коричневой почве и хранит семена и защищает от долгой зимы маленьких зверушек. Когда руки молодого стража легли мне на плечи, мне показалось, что меня завернули в самое теплое и мягкое одеяло в мире. Так тепло, так уютно и спокойно, что кажется — можно свернуться калачиком и заснуть на полгода, а потом встать свежим и новым, и земля тоже словно родится заново. Магия самой весны была в этих ладонях.
Что-то, наверное, отразилось у меня на лице, хотя был ли это страх, желание или еще что-то — одна Богиня знает, потому что я точно не знала. Рис опять спросил:
— Что с тобой, Мерри?
— Позови Дойла, — прошептала я. Только это мне и удалось сказать, прежде чем Никка развернул меня к себе и поцеловал в сгиб шеи. И я утонула в благоухании свежевспаханной земли и густом аромате весенней зелени. Его губы пахли весенним дождем. Мои руки скользнули на его плечи и наткнулись на крылья — от чего я открыла глаза и прервала поцелуй, чтобы взглянуть за плечи Никки на их новый облик.
Когда крылья были лишь рисунком на спине Никки, детали различались с трудом. Сейчас же их ширь и яркие краски двумя куполами возвышались над плечами стража. Основной тон был бледно-бежевый, как светлая львиная шкура, а кончики верхних крыльев будто окунули в темно-розовую и красновато-лиловую краску. По краю крыльев шли фестоны из темных лиловых линий, перемежающихся с белыми и фиолетовыми, отороченные сбоку красновато-коричневым, словно на загар легла прядь темно-рыжих волос. Эта волнистая радужная полоса — лиловый, белый, фиолетовый и красно-коричневый — на нижних крыльях дублировалась, и бежевый фон по бокам от нее был золотистого оттенка. На верхних крыльях красовался "глазок" крупнее моей ладони, зеленовато-синий в центре, окаймленный черным, желтым (почти совпадавшим по тону с общим светлым фоном) и ярко-голубым кругами, и над этим ярким "глазом" лежал красно-фиолетовый штрих, словно задранная в удивлении бровь. Второй "глазок" — на нижних крыльях — был больше моей головы, походил на сияющее голубовато-зеленое озерко, и каждое кольцо красок в нем было обведено черной линией, словно нарочно подчеркивавшей цвета. Светло-желтое кольцо вокруг искрящегося голубовато-зеленого центра, потом мерцающая синяя линия и надо всем — изогнутая полоса красновато-лилового. Внешнее черное кольцо у больших "глазков" было крупнее, и этот густой черный бархат, окружавший великолепие красок, омывался розово-оранжевым морем. Зубчатая цветная полоса обтекала край нижних крыльев, как и на верхних: лиловый, белый, фиолетовый и красно-коричневый цвета соседствовали с ярко-розовым и оранжевым и уходили вместе в длинные изогнутые "хвосты", так что эти дополнительные украшения крыльев казались темными из-за густоты цветных линий.
Нижняя поверхность крыльев была словно приглушенная копия верхней, и только "глазки" сияли насквозь с той же ослепительной яркостью. Густые каштановые волоски словно шелковистым мехом прикрывали основания крыльев, так что не разглядеть было, где они отходят от спины Никки.
Никка целовал меня в щеку, но я не могла оторвать глаз от его крыльев. Когда он добрался до подбородка, а я так и не взглянула на него, он слегка куснул меня в шею. Я ахнула, но в лицо ему так и не посмотрела. Он выбрал местечко ниже на шее и укусил посильнее. Достаточно сильно, чтобы я зажмурилась, а когда я открыла глаза, передо мной было его лицо.
Лицо было то же, что и прежде, это был Никка, но все же совсем другой. В нем появилась какая-то одержимость, в глазах, на лице, на губах я читала вопрос. Я видела жажду в карих глазах. Пульс бешено забился. Меня напугало желание на лице стража. Не желание даже, потребность.
Он низко рыкнул.
— Я хочу впиться в тебя зубами. Я хочу кормиться тобой! — Он схватил меня за руки, сжал их до синяков, в глазах вспыхнул страх. — Что это со мной? Во что я превращаюсь?!
— Ты голоден? — Я слышала, как задаю вопрос, но не помнила, как он пришел мне в голову. Пульс замедлился, я была совершенно спокойна, умиротворена.
Никка мотнул головой.
— Нет, ни есть, ни пить я не хочу. — Он встряхнул меня, потом вроде опомнился. Я видела, как он пытается разжать хватку у меня на руках, но он так и не отпустил меня. — Я хочу тебя, Мерри, тебя.
— Хочешь секса?
— Да… Нет… — Он нахмурился, а потом завопил от отчаяния: — Я не знаю, чего я хочу!
Он ошарашенно на меня посмотрел:
— Я хочу тебя, но так, словно ты и пища, и питье, и любовница.
Я кивнула и положила руки ему на локти. Даже там кожа у него была мягкая. Была ли она такой нежной до того, как у него выросли крылья? Я не могла припомнить. Я вообще не могла припомнить Никку без крыльев. Словно он стал настоящим, только когда крылья вырвались у него из спины.
— Она — Богиня, — проговорил Дойл от порога. — Любой из нас жаждет прикосновения божества.
В глубине своего неестественного спокойствия я точно знала, что он прав.
— Я могу превратить его в то, чем желает его видеть Богиня. Сейчас, этой ночью.
— Но она — Богиня, а ты — смертная, и тебе нужно больше сна, чем ей, — возразил Дойл, скользя в комнату, словно обрывок самой тьмы. Он подошел к дальнему краю постели и после секундного колебания нагнулся. Он так и остался на коленях у кровати, но давление на меня, о котором я прежде и не подозревала, ослабело. Я смогла дышать, и пульс вернулся к бешеному ритму. Страх возник опять с выплеском адреналина, от которого у меня голова пошла кругом, но тут же исчез — так же быстро, как появился. Никка растерянно моргал.
— Что это было, вот сейчас? Что это было? — Он выпустил мои руки и осторожно попятился по постели, стараясь не повредить крылья.
Дойл не двинулся с места.
— Похоже, чаша обладает собственной волей.
— О чем ты? — спросила я.
— Она не завернута и лежит на боку.
Я перебралась на другую сторону и увидела, что он вытащил чашу из-под кровати, потянув за край шелковой наволочки, на которой она по-прежнему лежала, хоть уже и развернутая.
— Я ее завернула, Дойл. Даже если б она упала случайно, она не могла так аккуратненько развернуться, да еще и шелк разгладить.
Дойл посмотрел на меня, стоя на колене и держа уголок шелка двумя пальцами.
— Я уже сказал, Мерри, чаша имеет свою волю, но будь я на твоем месте, я убрал бы ее подальше от постели. Или ты будешь очень весело проводить каждую ночь, когда кто-то из нас будет с тобой.
Я вздрогнула:
— Да в чем дело, Дойл?
— Богиня решила вновь заняться нашими делами, насколько я понял.
— Расшифруй, пожалуйста.
Он посмотрел мне в глаза:
— Чаша вернулась, и в день ее возвращения милость ее пролилась на нас снова. Кромм Круах опять среди нас, как и Конхенн. Те из нас, что были богами, вернулись к прежней славе, и те, что богами не были, приобретают силы, о которых им и не мечталось.
— Богиня использует Мерри как посланника, — предположил Рис, но нахмурился и качнул головой: — Нет, скорее Мерри напоминает живую версию чаши. Она наполняется благодатью и проливает ее на нас.
— Я не имею отношения к тому, что сила вернулась к тебе, — буркнула я, положив руки на бедра.
Рис улыбнулся:
— Может, и так.
— Ты был в той комнате, — припомнил Дойл.
Я посмотрела на него и встряхнула головой:
— Нет, Дойл, с Мэви и Холодом совсем не то произошло, что с Рисом.
Дойл поднялся и провел руками по незастегнутым джинсам, словно пытался стереть с пальцев какое-то ощущение. Какое? Силы, магии, прикосновения шелка? Я едва не задала вопрос, но Шалфей меня перебил:
— Посмотри на мои глаза, Дойл, посмотри — вот что сделала наша прелестная Мерри!
Шалфей обежал кровать, чтобы дать Дойлу полюбоваться своими глазами.
— Рис мне сказал, что твои глаза теперь трехцветны. Крылья Шалфея чуть обвисли, словно от разочарования, что его сюрприз подпортили.
— Я теперь сидхе, Мрак, что ты на это скажешь?
Губы Дойла чуть искривила усмешка, какой я у него еще не видела. У кого-нибудь другого я бы эту усмешку назвала жестокой.
— А ты не пробовал еще уменьшаться?
— А что такого? — насторожился Шалфей.
Дойл пожал плечами, улыбка стала заметней.
— Ты пробовал сменить форму с тех пор, как изменились твои глаза? Просто ответь.
Шалфей замер, стоя между мной и Дойлом, и я увидела, как затрепетали его крылья, словно цветок на сильном ветру. Он вздрогнул еще раз и еще, а потом запрокинул голову и завыл. Без слов, без надежды — отчаянный, щемящий плач.
Я будто приросла к месту, пока не затихли последние отзвуки этого крика.
— Что случилось?! — Я потянулась к его плечу поверх крыла. Он отпрыгнул.
— Не тронь меня! — Он попятился к двери. За его спиной возник Холод, и Шалфей отпрянул и от него. Кажется, мы все его пугали.
— Что случилось? — снова спросила я.
— Для крылатых быть сидхе имеет свою цену, — бросил Дойл со злорадной ноткой. Я уже догадывалась, что у них вышла какая-то грызня, но я и не представляла, насколько она была злобной. В жизни не видела, чтобы Дойл опускался до подколок.
Шалфей ткнул пальцем в сидящего на кровати Никку:
— Он о крыльях не знает ничегошеньки! Он никогда не плыл над весенним лугом, не знал, как чист и медвян бывает ветер! — Он стукнул кулаком в голую грудь. — Но я знаю! Знаю!
— Я не понимаю, — сказала я. — Что такого страшного для Шалфея в том, что он стал сидхе?
— Ты украла у меня крылья, Мерри, — ответил он, и на лице появилось выражение такой невыносимой утраты, что я потянулась к нему. Мне надо было его обнять. Прикоснуться к нему. Попытаться стереть это выражение из его глаз.
Он выставил мне навстречу бледную желтую ладонь.
— Нет, довольно, Мерри. С меня на сегодня сидхе довольно.
Рис откашлялся, и Шалфей опять испуганно вскинулся — и обнаружил, что Рис стоит почти вплотную к нему, пройдя к зеркалу через всю комнату. Шалфей загнанно огляделся, словно ища выход из ловушки, в которую мы его поймали. Холод и правда перегораживал единственный выход, но Шалфей не был в ловушке. Во всяком случае, в том, что я называла ловушкой.
Шалфей опять указал на Никку:
— Знаешь, как мы звали бы его, если бы он с такими крыльями родился?
Все вокруг попытались состроить непроницаемые лица, хотя получилось в результате что угодно от сарказма до высокомерия. Рис сказал наконец:
— Я сдаюсь. Как вы звали бы Никку, если бы он родился с крыльями?
— Проклятым! — выплюнул Шалфей, словно слова грязнее в мире не было.
— Почему проклятым? — не могла понять я.
— У него есть крылья, а летать он не может! Он слишком тяжел, чтобы крылья ночного мотылька могли поднять его в воздух. — Шалфей стукнул себя по груди: — Как и я теперь слишком тяжел для моих.
— Что тут у вас?.. — спросил с порога Гален, протирая глаза. Его спальня была отсюда самой дальней.
Никто из нас не успел сказать ни слова, как Шалфей промаршировал к нему, протиснувшись мимо Холода.
— Глянь, глянь, во что меня превратили!
Гален вытаращился на Шалфея:
— Что… Твои глаза!
Шалфей оттолкнул его с пути, прошипев напоследок через крылатое плечо:
— Злые, злые сидхе!
И ушел.