— Давай за ним, Рис, — скомандовал Дойл. — Присмотри, чтобы ничего не случилось.
Рис подчинился без возражений. Ушел он нагишом, как и Шалфей. Я понадеялась, что снаружи никто не притаился с инфракрасной камерой, а потом сообразила, что снимки в газетах — не самая большая наша беда. Слишком я давно оставила волшебную страну и живу среди людей, а то вообще бы о такой ерунде не подумала.
— А что может случиться? — спросила я.
— Что-нибудь с самим Шалфеем.
— То есть как бы он с собой чего не сделал от отчаяния, что лишился способности летать?
Дойл кивнул.
— Бывало, крылатые фейри таяли и умирали, когда теряли крылья.
— Я не хотела ему вреда…
— Сидхе опасней всего, когда не хотят вреда, — сказал Холод с горечью, которой мне у него наблюдать еще не приходилось.
— Сегодня моя ночь, — напомнил Никка. До сих пор он в разговоре участия не принимал, и стоило мне взглянуть в его карие глаза, как у меня внизу все напряглось. Желание Никки было не просто откровенным, оно было свирепым, совсем не то что обычная его нежность.
— Судя по твоему виду, — сказал Дойл, — ты все еще опьянен силой. Думаю, чаша на сегодня с тобой не закончила. Я боюсь, что для Мерри это обернется плохо.
Никка помотал головой, не отрывая взгляда от меня, словно все остальное для него не существовало.
— Моя ночь.
Гален перешагнул порог и уставился на крылья Никки.
— Ух ты, это что-то новенькое!
— Многовато сегодня новенького, — настороженно заметил Дойл.
Никке не было дела ни до чего.
— Моя ночь. — И он протянул ко мне руку.
— Нет, — сказал Дойл, взял меня за руку и отвел подальше от кровати.
— Она моя сегодня! — возмутился Никка, и я подумала, что сейчас они подерутся или по крайней мере поругаются.
— Формально — не твоя, а Риса, — поправил Дойл, — и оба вы свое уже получили.
— Если Рис свое получил, то следующий на очереди — ты, Дойл, — сказал Холод.
Никка сжал кулаки:
— Нет! Мы не закончили! — Голос его словно исходил откуда-то из глубин. Может, Никка и стал крылатым, но энергия его была не от воздуха, а от земли.
Дойл передвинул меня себе за спину, отгородив от Никки. Крылья укрывали стоящего на коленях в кровати стража, будто волшебный плащ.
— Приди в себя, Никка. Я не знаю, какие виды на тебя имеет Богиня, но пока мы не убедимся, что для Мерри это безвредно, нам нужно быть осторожней. Твоя божественность не стоит жизни Мерри. Ничто на свете не стоит такой цены.
Я выглянула из-за черной гладкой руки Дойла и увидела, как Никка пытается справиться с собой. Казалось, что он борется с какой-то чуждой силой, и этой силе плевать на то, чего хочет или не хочет Никка.
Страж повалился на четвереньки, крылья улеглись у него вдоль спины, волосы густой каштановой волной накрыли лицо и половину кровати. Он вздохнул так глубоко, что содрогнулся всем телом, радуга крыльев затрепетала. Когда Никка поднял голову, на лице у него была страдальческая гримаса, но он кивнул:
— Дойл прав, прав. — Он шептал это снова и снова, словно убеждал самого себя или ту силу, что им владела.
Дойл шагнул к нему и нежно тронул за лицо.
— Прости, брат, но безопасность Мерри — на первом месте.
Никка кивнул. Вряд ли он почувствовал руку Дойла. Глаза у него будто ничего не видели.
Дойл отступил от кровати, оттесняя меня все дальше, словно по-прежнему не доверял Никке.
— Никто, не получивший еще божественности, не должен спать с Мерри, пока мы не поймем, чего добиваются чаша и Богиня.
— Так что остаются только Рис и Холод, — сказал Гален. Не слишком обрадованный.
— Только Холод — пока не выясним, как много силы вернулось к Рису, — поправил Дойл.
— Не так много, как я надеялся, — сказал появившийся на пороге Рис. — Шалфей задурил мне голову, как вино в субботний вечер.
— А где Шалфей? — спросила я.
— Вся эта магия, видимо, привлекла внимание Конхенн. Она занялась утешением нашего свежеиспеченного сидхе.
— Я думал, с него на эту ночь сидхе хватило, — удивился Гален.
Рис пожал плечами:
— Конхенн умеет уговорить.
— Это ж до какого отчаяния она дошла, что позвала его к себе, — сказал Холод.
— Ну, не знаю, — сказала я. — В последние две недели она без всяких околичностей дала понять, что обрадуется любому из нас в своей постели.
— Мы и так спим в ее постели, — заметил Дойл.
Я посмотрела на него укоризненно:
— Только чтобы быть рядом, пока она не нарыдается и не заснет. Я не это имела в виду.
Дойл позволил себе намек на улыбку.
— Когда скорбь Мэви пошла на убыль, она… дала понять, что была бы не против более ощутимого "присутствия рядом".
Улыбка меня поразила. Наверное, попытки Мэви соблазнить моего Мрака были "ощутимей", чем мне казалось. Рис фыркнул:
— Сейчас ее утешают очень даже ощутимо.
— Вы не понимаете, — сказал Холод. — Никто из вас не понимает.
— Чего не понимаем? — спросила я, глядя в холодное красивое лицо.
— Насколько велика ее нужда, что она приняла Шалфея.
— Он теперь сидхе. Не знаю, надолго ли, но на сегодня — точно.
— Это навсегда, — сказал Холод.
Я нахмурилась:
— Нет, магия может превратить в сидхе на время, как Слезы Бранвэйн. Но сидхе нужно родиться.
— Это неверно, — возразил Холод.
И мне припомнилось вдруг прекрасное дитя, танцующее на снегу. Почему-то казалось нормальным, что изначально бесплотное существо превратилось в сидхе. Но малые фейри или люди в сидхе превратиться не могут. Они не становятся сидхе, так просто не бывает.
— Когда-то мы собирали новых сидхе словно грибы в лесу, — сообщил Холод. — Они росли как после дождичка.
— Отец мне о таком не рассказывал. — Я не хотела сказать, что не поверила, но тон выдал мои сомнения.
— Это было две тысячи лет назад, если не больше, — объяснил Дойл. — С первым великим заклятием мы потеряли способность творить новых сидхе. Мало кому из нас хочется говорить о настоящих утратах.
— Подозреваю, что наши утраты были не так безвозвратны, как нас заставили поверить, — заметил Холод.
— Нас никто не обманывал, — сказал Дойл.
Холод смерил его долгим взглядом:
— Чашу утратил Благой Двор, Дойл. И они же вынудили нас расстаться с большей частью нашей сущности.
Дойл мотнул головой.
— Я не стану спорить на эту тему. Ни с кем из вас, — добавил он, взглянув на Риса и Галена.
Гален развел руками:
— Я никогда и не спорил.
— Ты слишком молод, — согласился Дойл.
— Ну так, может, объяснишь что-нибудь тем, кому еще не стукнуло полтыщи лет?
Дойл улыбнулся уголком губ.
— Почти все великие реликвии, что исчезли бесследно, принадлежали благим. Реликвии неблагих остались, хотя потеряли в силе. Поговаривали, что Благой Двор разгневал Богиню или Консорта, раз они лишились благодати.
— Мы считали, будто они совершили что-то настолько дурное, что божественный лик отвернулся от них, — сказал Холод.
Я повернулась к нему:
— То есть ты так считал.
Он кивнул. Его лицо казалось лицом прекрасной статуи, слишком красивым для живого лица, слишком надменным, чтобы к нему притронуться. Он опять спрятался за холодной маской, которую веками носил при Неблагом Дворе. Я знала уже, что маска была способом защиты — камуфляжем, если хотите, — чтобы прятать за ней боль. Несколько слоев этой защиты я сдернула и увидела, что за ней скрывается. К сожалению, на этой стадии копания в обидах и страданиях мы и застряли. Мне ужасно хотелось двигаться дальше, к следующему слою. Не одни же обиды у Холода за душой. Я в этом уверена… почти.
— Так считают многие, — сказал он.
Дойл пожал плечами:
— Все, что я знаю, — это что мы многое потеряли и что переселились в Западные земли. Кроме этого, я ни в чем не уверен. — Он сердито глянул на Холода. — И ты тоже.
Холод открыл было рот, но Дойл поднял руку:
— Нет, Холод, мы не станем бередить эту рану. Сегодня не станем. Мерри будет только твоей, пока мы не убедимся, что не опасны для нее. Тебе этого мало?
— Пойду-ка я спать, — довольно неожиданно сказал Рис, и все повернулись к нему. — Старые склоки мне неинтересны, а после того, как я мгновенно поддался гламору Шалфея, я не уверен, что вновь стал Кромм Круахом. А если я не бог, то слоняться возле Мерри мне не стоит. — Он послал мне воздушный поцелуй. — Спокойной ночи, моя принцесса! Поутру нам всем нужно будет собраться и успеть на самолет в Сент-Луис. Так что не проболтайте тут всю ночь.
Он погрозил нам пальцем и удалился. Гален поглядел на нас с Дойлом и Холодом.
— Мне тоже пора, наверное. — Он взглянул на меня с болью и сожалением. — Что бы тут ни происходило, надеюсь, мы скоро со всем разберемся.
Я сказала ему в спину:
— Посмотри, как там Китто, хорошо? А то он наверняка проснулся от этого шума.
Он кивнул и ушел, очень стараясь не оглядываться, словно не хотел нас видеть.
— Никка, ступай-ка тоже к себе, — велел Дойл.
— Я не ребенок, чтобы отправлять меня в детскую!
Мы все на него вытаращились, потому что Никка никогда не спорил с Дойлом. Вообще-то он ни с кем не спорил.
— Кажется, с крыльями ты и храбрости набрался, — отметил Дойл.
Никка посмотрел на него очень хмуро:
— Я уйду, если ты уйдешь тоже.
— Намекаешь, что Дойл хочет выставить тебя, чтобы остаться со мной самому? — спросила я.
Никка промолчал, злобно глядя на Дойла.
Холод вынырнул на миг из своей хандры, чтобы сказать:
— Это я просил Дойла остаться.
Никка перевел мрачный взгляд на Холода:
— Зачем?
— Он может обеспечить безопасность Мерри.
Никка сполз с постели и встал перед нами очень прямо — стройное, атлетичное, бронзовое видение, обрамленное буйной гривой волос и еще этими крыльями. Кажется, крылья привлекали меня больше, чем должны были. То есть, конечно, они были прекрасны — но они просто притягивали мой взгляд, мое внимание. Что-то во мне хотело их потрогать, покататься по их великолепию, покрыть все тело многоцветной пудрой пыльцы.
Дойл взял меня за руку, и я вздрогнула. Сердце скакнуло к горлу — непонятно почему.
— Тебе нужно уйти, Никка. Ты зачаровываешь ее, как змея зачаровывает птичек. Не знаю, какой ценой можно разорвать эту твою власть над ней, но не стану рисковать ее жизнью, чтобы это выяснить.
Никка зажмурился, плечи у него ссутулились — но из-за этого крылья мазнули по полу, и ему пришлось снова выпрямиться. Тонкой рукой он откинул волосы с лица, и они упали сбоку каштановым водопадом.
— Ты прав, мой капитан. — По его лицу скользнула тень страдания. — Я поищу, осталась ли еще свободная кровать. Если мы и дальше так будем обходиться со спальнями, их на нас не напасешься.
Я потянулась потрогать его крылья, когда он проходил мимо меня, и Дойл перехватил мою руку, привлек меня к себе и сжал оба моих запястья.
Никка посмотрел через плечо на меня, потом на Дойла.
— Мы вернемся к этому разговору, Мрак. — Голос опять был будто не его, и взгляд такой я у него никогда не видела.
Дойл даже попятился, прижав меня теснее.
— С радостью, но не сегодня.
Холод встал рядом с Дойлом, забыв собственные претензии от удивления при виде Никки, угрожающего Дойлу.
— Уходи, Никка, — сказал он.
Никка повернулся к нему:
— С тобой тоже разговор будет, Убийственный Холод, если пожелаешь.
— Не надо, Никка, не бросай им вызов, — сказала я.
Он тем же мрачным взглядом смерил меня с ног до головы. Взгляд меня почти напугал: он как будто намекал на что-то большее, чем жажда секса. Скорее в нем была жажда обладания, собственничество.
— Ты просишь меня не бросать им вызов, а сама стоишь, прижавшись к полунагому телу Дойла.
Такого выражения лица я никогда у него не видела — словно какой-то незнакомец с лицом Никки стоял сейчас передо мной. Никка повернул к Холоду это незнакомое лицо.
— И ты, кто никогда не был богом, ты теперь станешь править нами? Если тебе одному будут принадлежать ее ночи, ты станешь королем! — Его голос был пропитан такой яростной ревностью, что она уже походила на ненависть.
Холод чуть выдвинулся вперед, загородив нас.
— Давно я не видел такого взгляда, но я помню эту зависть и ревность и помню, чего она нам стоила.
— Диан-кехт! — воскликнул Дойл. — Ты попал под власть диан-кехт!
Я не понимала, в чем дело, но пахло чем-то недобрым, это было ясно даже мне.
— Диан Кехт был одним из первых детей Дану, богом-целителем, но о какой власти вы говорите?
— А что еще ты о нем знаешь? — спросил Дойл.
— Он убил из зависти своего сына, потому что сын превзошел его в целительском искусстве.
Дойл кивнул.
Никка злобно зашипел, и лицо его на миг превратилось в жуткую гримасу. Но в следующий миг его красота вернулась, только в глазах сохранилась ненависть.
— Он одержим, — едва выговорила я, с ужасом это осознавая.
— Ты прервал их, когда еще не все кончилось, — сказал Холод. — Могла из-за этого случиться такая дрянь?
— Не знаю, — опять сказал Дойл, но я затылком почувствовала, как его сердце забилось сильнее. Он был встревожен, но проявилось это только в учащенном пульсе.
Никка вдруг осел на пол едва ли не в обмороке. Он поднял голову, и я увидела в его глазах ужас.
— Я был зол, что ты нас остановил. Я ревновал. Чаша дает тебе то, что ты даешь ей. Во всем виновата моя злость. — Он застонал: — Я не могу с этим справиться!
Я взмолилась, как делала уже сотню раз:
— Помоги ему, Мать!
Едва выговорив эти слова, я ощутила, как напрягся весь мир — словно сама вселенная задержала дыхание. По комнате разлилось сияние, словно у кровати взошла луна. Мы все повернулись к источнику света. Чаша стояла у стены, где Дойл ее и поставил, но теперь из нее лился свет. Я вспомнила сон, в котором мне впервые явилась чаша, вспомнила вкус чистого света, чистой силы на губах.
— Пусти меня, Дойл, — сказала я. Его ладони тут же разжались. Не знаю, то ли он меня послушался, то ли просто был поражен изливающимся из серебряной чаши лунным светом.
Лицо Никки снова стало прежним, но я почему-то была уверена, что улучшение лишь временное. Что диан-кехт вернется, как только погаснет свет. Закончить нужно до этого.
Я потянулась к руке Никки, склонилась к нему, но по лицу его пробежала уродливая тень. Диан-кехт осталась на месте, а Никке хватило бы сил пробить кулаком стену.
— Встань на колени, — скомандовала я, и он так и сделал без всяких вопросов, потому что это был Никка. Он чуточку замешкался, устраивая крылья так, чтобы они не помялись на полу, а потом терпеливо, с ожиданием посмотрел на меня. — Кто-нибудь, держите его за руки.
— Зачем? — удивился Холод, а Дойл просто подошел, взял Никку за запястья темными ладонями и вытянул его руки вперед.
Я зашла Никке за спину, осторожно переступив через расстеленное на полу нежное великолепие крыльев. Босыми ногами я встала между его голенями, и он расставил колени пошире, давая мне встать ближе; я прижалась к его ягодицам, спине, плечам, его голова легла мне на грудь. Крылья взмахнули, окутав меня на миг; их бархатистая ласка оставила у меня на коже мерцающую россыпь красок. Запустив пальцы в волосы Никки, я пробралась сквозь их теплую массу до затылка, чтобы почувствовать жар его тела. Потом, зажав его волосы в горсти, я оттянула голову назад, как за ручку, обнажив безупречный выгиб шеи. Прямо передо мной оказались карие глаза, приоткрытые навстречу мне губы.
Тот мерзкий незнакомец попытался в какой-то миг проглянуть сквозь Никку, вложить в добрые глаза свою зависть и злость, но я держала стража за волосы, запрокинув голову для поцелуя, а Дойл стягивал ему запястья будто черной веревкой. Диан-кехт опоздала со своей борьбой. Я поцеловала Никку и ощутила, как сила льется из моих губ ему в рот. Словно само мое дыхание было волшебством, и я вдохнула его в рот Никки одним долгим, прерывистым вздохом.
Крылья Никки сомкнулись вокруг меня бархатной пеленой, мягкой и опутывающей, удерживающей на месте, потому что я боялась их раздвинуть, боялась порвать. Никка дрожал под моими губами, и крылья дрожали тоже, крошечные частички цветной пыльцы сыпались на меня сухим дождем. Сила пошла на убыль, и когда она исчезла, Никка впился в меня губами. Крылья смыкались вокруг меня объятием более нежным, чем прикосновение мысли, и снова распахивались, и с каждым взмахом крыльев на меня просыпался сияющий водопад пыльцы.
Я вся отдалась этому поцелую, трепещущим крыльям, бархатной ласке осыпающейся пыльцы — и увидела Никку посреди пестрящего летними цветами луга. Стояла ночь, но Никка сиял так ярко, что цветы раскрывали головки ему навстречу, словно навстречу солнцу. И вдруг воздух наполнили феи-крошки — не несколько десятков, как мне случалось видеть, а сотни. Словно разверзлась земля и выбросила их в небо. И тут я поняла, что это были цветы; что цветы отрастили крылья и взлетели в небеса.
Никка поднялся в воздух, словно взбежал по верхушкам травинок, — и я поняла, что он летит, летит к облаку фей.
А потом я как будто провалилась опять в свое тело. Я так и стояла, прижавшись к Никке, одной рукой вцепившись ему в волосы, но смотрела я в лицо Дойлу. Его глаза широко открылись, и он начал что-то говорить, но было поздно. Ко мне он не притрагивался, но он прикасался к Никке, как и я.
Меня окружала ночь, и лес стоял вокруг, где я никогда не бывала. Надо мной крышей нависал огромный дуб, его коренастый перевитый ствол был размером с дом, а ветви обнажены, как в пору позднего листопада. Я почему-то знала, что дерево живое, только уснуло, готовясь к морозной зиме. Вдруг древесную кору прорезал тонкий луч света, он стал шире, и я поняла, что это открывается дверь — дверь внутри ствола. Вместе с потоком золотистого света во тьму пролилась музыка, кто-то в черном плаще появился в двери, шагнул в осеннюю ночь, и дверь закрылась за ним. Ночь показалась еще темнее, словно свет меня ослепил. Незнакомец откинул капюшон, и я узнала Дойла — он вглядывался сквозь ветви в холодные звезды над головой. Тени по обе стороны от дерева вдруг сгустились, потом задвигались, обрели форму, повернулись и уставились на меня горящими глазами — красными и зелеными. Они оскалили пасти, полные кинжальных клыков, а потом одна за другой вытянули к небу огромные черные морды и залаяли. Дойл стоял во мраке, слушая эту жуткую музыку, и улыбался.
Я услышала голос Холода, далекий как сон:
— Мередит, ты слышишь меня, Мередит?
Я хотела сказать "да", но забыла, как это — говорить. Забыла, где я. На летнем лугу, в облаке пестрых крыльев, — или в ночи, пронзенной лаем гончих? Или я стою, прижавшись к Никке, и смотрю Дойлу в изумленные глаза? Где я? И где я хочу быть?
Последний вопрос был полегче. Я хотела быть в своей спальне. Хотела ответить встревоженному голосу Холода. И стоило мне только это подумать, как я оказалась в спальне. Я шагнула прочь от Никки, так и стоявшего на коленях на полу. Дойл, пошатнувшись, попятился к стене. Никка упал на четвереньки, едва удержавшись, чтобы не рухнуть ничком.
— Мерри, — с трудом выдохнул Дойл. Произошедшее словно обессилило их обоих. А тогда, с Холодом и Мэви, без сил осталась я. Я повернулась к Холоду — он смотрел на меня со смесью страха и восторга.
— Теперь я себя усталой не чувствую, — сказала я ему и шагнула вперед, оставив Дойла с Никкой в изнеможении валяться на полу, ловя ртом воздух.
Холод от меня попятился, явно мало что соображая, потому что забился между кроватью и туалетным столиком, сам себя загнав в ловушку. Он снова и снова качал головой:
— Глянь на себя, Мередит, посмотри на себя! — Он показал на зеркало.
Первое, что я увидела, — это краски. Кожа у меня покрылась бежевыми, розовыми, лиловыми, фиолетовыми полосами и еще белыми, но белое терялось на моей сияющей белизне. По бокам струились красновато-коричневые ленты, похожие на засохшую кровь. На плечах и на ногах переливались зелено-голубые, очерченные черным и желтым круги, а по краю шел мазок синевы такой сверкающей, что казалось, будто он сейчас запляшет, играя светом, по икрам и плечам. Моя магия была в силе, и кожа сияла словно жемчужина с заключенной внутри нее свечой, но цветные пылинки действовали как призмы, и магия вспыхивала в каждой капле цвета, так что за мной тянулся радужный шлейф, будто крылья Никки распустились у меня за спиной. Глаза мои горели трехцветным огнем — расплавленное золото, нефритовая зелень и изумруд ярче всех драгоценностей мира. Но сейчас цветные кольца не просто светились, нет, — каждый цвет пылал костром, словно глаза выбрасывали языки пламени. Я вспомнила золотые и зеленые отсветы, полыхавшие, когда я занималась любовью с Никкой и Шалфеем, и поняла, что именно так должны были выглядеть тогда мои глаза: цветное пламя, перетекающее из цвета в цвет, как в настоящем костре, — неутихающая, непрестанная смена красок. Я застыла у зеркала, вытянувшись на носочках, чтобы рассмотреть все поближе, и поняла, что стою точно как Шалфей немного раньше. Волосы у меня сияли рубинами, но сегодня словно каждая прядь горела отдельным огнем, и волосы пылали у лица и ласкали плечи.
Мне случалось видеть себя в сиянии магии, но такой — никогда. Этой ночью я буквально горела силой.
— Я тебе не нужен, Мерри, — сказал Холод. — Я не родился сидхе, я не могу быть консортом богини.
Я обернулась и посмотрела на него пылающими глазами. Я почти ждала, что, повернувшись, увижу что-нибудь новое, но все осталось на местах. А чувство было такое, словно должно было появиться новое видение.
— Я видела, как ты танцевал на снегу. Ты был похож на прекрасное дитя.
— Я никогда не был ребенком, Мередит. Не был рожден. Я был мыслью, представлением, идеей, если хочешь. Да, идеей, которую оживили боги. Те самые боги, чья сила теперь струится в моем теле. Их ревность к росту моей силы, к моему превращению в Убийственного Холода — вот из-за чего я не остался при Благом Дворе.
Я шагнула к нему, отойдя от зеркала.
— Неужели они так уступают Убийственному Холоду королевы?
— Не в том дело, Мередит. Они мне равны. Может, с оружием я их превосхожу. Но они смотрят на меня и вспоминают время, когда превосходили меня во всем, и это их ранит.
— И потому они тебя изгнали.
Он кивнул.
Я стояла теперь прямо перед ним, так близко, что смогла провести рукой по его халату, легко-легко, почувствовав только шелк, но не тело под ним. А я хотела тело. Мне вдруг представилось во всех красках, как я прижимаюсь к белой коже Холода, перемазывая его всего сияющим водопадом пыльцы. Видение было таким живым, что глаза у меня сами зажмурились, спина выгнулась, и руки потянулись вперед.
Холод поймал меня за локти.
— Что с тобой, Мерри?
Я открыла глаза навстречу его встревоженному лицу. Посмотрела на руки, сжимающие мои локти. Как раз там осталось несколько дюймов кожи, не тронутой пыльцой, так что его ладони пока сохранили белизну.
— Со мной все хорошо. И даже еще лучше. — Голос мой звучал странно, как-то глубоко, почти объемно — словно я была пустой морской раковиной, из которой доносились слова. Я отняла свои руки у Холода и потянулась к поясу его халата. Один рывок — и узел развязался, полы халата разошлись.
Холод перехватил мои ладони.
— Я не хочу делать тебе больно.
Я рассмеялась каким-то диким смехом:
— Ты мне больно не сделаешь.
Его хватка у меня на руках стала почти болезненной.
— Ты опьянена магией, Мередит, но смертной ты быть не перестала.
— Божественность дается только раз, и ты свое уже получил, — сказала я. — Сейчас это только новая сила, с которой тебе нужно научиться обращаться. Дело практики, дисциплины и самоконтроля.
Я отдернула руки, и он ослабил захват, давая мне высвободиться. Потянувшись к разошедшимся полам халата, я нащупала тонкую завязку, которая их еще удерживала, и дернула за нее. Халат распахнулся, обнажив полосу бледной кожи.
— И я знаю, что с дисциплиной и самоконтролем у тебя проблем нет, Холод… — мои руки скользнули под шелк, тронули кожу, — …и если практика может создать совершенство, то это точно ты.
Тут он рассмеялся — коротко и едва ли не удивленно.
— Почему тебе всегда удается привести меня в хорошее настроение? Я ведь тебя сегодня чуть не убил.
Я провела руками по его торсу, по груди, обвела пальцами соски, заставив задержать дыхание.
— Нам всем сегодня выпали неожиданности, Холод. Но, кажется, у меня все лучше получается приносить сидхе божественность.
Я добралась до его плеч — пришлось встать на цыпочки, чтобы снять с них халат. Он отодвинулся от стены, позволяя халату соскользнуть на пол, и шелк серой лужей разлился у его ног.
— Вижу, — выговорил он еще ниже и тише, почти задыхаясь.
Я смотрела на его наготу, и она показалась мне еще прекрасней, чем в первый раз, когда я его увидела. Радость видеть Холода раздетым никогда не становилась меньше. На него было почти трудно смотреть, сердце рвалось от его красоты.
Я поцеловала его в грудь, прямо над сердцем. Лизнула кожу, а потом сосок — очень коротко, и он вздрогнул и засмеялся одновременно. Я смотрела в радостное лицо и думала, что вот этого я от него и хочу. Больше секса, больше чего бы то ни было мне нужна его радость.
Он посмотрел на меня серыми глазами, в которых еще светился смех.
— Я смотрю тебе в глаза, и они все те же.
Я принялась целовать дорожку вниз по его груди.
— Те же? — переспросила я.
— Ты не стала думать обо мне хуже, — пояснил он.
— Я о тебе думаю лучше. Много лучше!
Он вцепился пальцами мне в волосы и оторвал от себя, заставил взглянуть себе в глаза.
— Ты не считаешь меня хуже потому только, что я не родился сидхе?
Я попыталась вернуться к поцелую, но его рука сжалась у меня на волосах, и я судорожно вздохнула. Пульс у меня забился быстрее, чем от ощущения его во рту.
— Бог вдохнул в тебя жизнь, Холод. Если это недостаточно хорошо, то я не знаю, что достаточно.
Он вздернул меня на ноги за волосы так резко, что мне стало больно, он меня почти напугал. Не по-настоящему, а тем страхом, что приправляет жесткий секс. Он поцеловал меня, и поцелуй оказался свирепым, с ищущими языками, нетерпеливыми губами, с зубами, словно он не мог решить, то ли поцеловать меня, то ли съесть. Он разорвал поцелуй, оставив меня задыхающейся, с идущей кругом головой.
Глаза у него сверкали ледяным серебром, кончики волос мерцали, как иней на свету.
— Я хочу, чтобы ты всего меня измазала в этом. — Он провел свободной рукой у меня по плечу, перемазавшись в металлически-синем, зеленом, пурпурном. Он размазал пыльцу у меня на лице, на губах и поцеловал меня опять — нетерпеливо, алчно. Когда он отстранился, щека и губы у него были покрыты сверкающей пыльцой, словно частичками неоновой пудры.
Я закинула руки ему на шею, а он обхватил меня за талию, приподнял, протащил по себе вверх. Сияющие краски размазались у него по коже, и я застонала от одного этого вида. Холод осторожно опустил нас на кровать и, едва я коснулась бедрами матраса, ударил в меня.
Я завопила, запрокинув голову, зажмурив глаза, и другой вопль вторил мне. Пока Холод не прекратил движение, не застыл надо мной, я не поняла, что кричал не он.
Я открыла глаза. Холод смотрел не на меня, а куда-то в изножье кровати. Вопль повторился — мужской крик боли, бессловесный, мучительный, и где-то очень близко.
Холод оттолкнулся от меня, перекатился через кровать. Я взобралась на четвереньки и подползла к краю кровати. Холод стоял на коленях у головы Дойла, Никка — у его ног. Спина у Дойла выгнулась, руки хватали воздух. Все его мышцы словно напряглись одновременно — и совершенно несогласованно. Если б он был человеком, я бы заподозрила яд, но сидхе отравить нельзя, во всяком случае, стрихнином.
У него вырвался еще один крик, и все тело скрутило спазмом.
— Помогите ему!
Холод замотал головой.
— Не знаю, что с ним.
Я скатилась с кровати, но не успела до него дотронуться, как кожа у него будто лопнула, и тело потекло словно вода — если бы вода могла кричать, и корчиться, и истекать кровью.