Холод успел схватить меня за руку и оттащить от Дойла.
— Мы не знаем, в чем здесь дело.
Я не сопротивлялась, потому что Холод был прав. Я просто съежилась у него в руках, не зная, что делать. Вроде бы я — принцесса фейри, а могла сейчас только сидеть и смотреть, как сильное тело Дойла превращается в массу мокрых от крови мышц и влажно блестящих на воздухе костей.
Дойл закричал опять, и я закричала тоже. В спальню с мечами и пистолетами сбежались все — и никто не знал, чем тут помочь. Я взмолилась, точно как за Никку, но на сей раз из чаши не полился свет. Ничего не изменилось, только Дойл бился в судорогах и кровавая лужа все шире расплывалась по ковру.
Холод отполз подальше от края лужи. При этом он на миг потерял равновесие и выпустил мою руку, а я поступила очень глупо — наперекор всякому здравому смыслу, — но иначе поступить не могла. Я должна была потрогать то, что лежало на ковре, потому что это не мог быть Дойл. Эта извивающаяся масса мышц, костей и жил не могла быть моим высоким красивым Дойлом. Просто не могла.
Мои пальцы уткнулись в теплое влажное мясо, не в кожу. То, чего я коснулась за миг до того, как Холод отдернул меня прочь, прежде было где-то глубоко внутри тела, ничья рука не должна была этого трогать.
Холод с ужасом смотрел на кровь у меня на пальцах.
— Не надо так больше, Мерри.
— Это что, шерсть? — спросил Рис, ткнув бледным пальцем.
Я оглянулась на то, что осталось от Дойла, и поначалу ничего не увидела. А потом среди остатков темной кожи разглядела такую же темную шерсть, медленной волной укрывающую груду мяса, прежде бывшую человеком. Шерсть затопила блестящие кости, и они, скрытые от глаз, немедленно принялись ворочаться и перестраиваться, рокоча как камни. Из хаоса шерсти и костей возникла пасть — и она испускала человеческий вопль.
Когда же все кончилось, в луже крови и лимфы на боку лежал огромный черный пес. Я напрасно пыталась уместить это в мозгу, отыскать в мохнатой твари что-то от Дойла — это был пес, самый настоящий. Огромный и черный, похожий на мастиффа. Я припомнила призрачных псов, что соткались в моем видении из теней деревьев. То, что лежало перед нами, было их близнецом.
Огромная косматая голова чуть приподнялась, но тут же бессильно упала обратно. Я хотела ее погладить, но Холод мне не дал.
— Пусти меня, — сказала я.
Рис присел возле задних лап собаки.
— Собачий облик Дойла. Я думал, что больше его не увижу. — Он протянул руку, в которой не держал пистолет, и погладил мохнатый бок.
Пес поднял голову, посмотрел на Риса и опять повалился на ковер, словно движение отняло слишком много сил.
Я глядела на мохнатую тварь и была невероятно счастлива, что Дойл жив, а не валяется грудой мяса, и мне плевать было, собака он или кто. Это было настолько лучше того, чего я боялась! Он не умер. А я давно уже знала, что пока есть жизнь — есть надежда. Только в смерти надежды нет. Я искренне верила в реинкарнацию, я знала, что в другой жизни встречу своих мертвых снова… Но это было слабым утешением в восемнадцать лет, когда погиб мой отец. И вряд ли стало бы утешением, если бы Дойл превратился в нечто такое, что нельзя вылечить, а можно только прикончить из жалости.
— Пусти меня, Холод!
Страж нехотя освободил меня.
— Ты меня слышишь, Дойл? — спросила я.
— Я все тот же, Мерри. — Голос у него был ниже обычного, отдавал рычанием, но определенно это был его голос.
Я подползла к Дойлу на коленках, проваливаясь в мокрый ковер. Кровь уже остывала. Я потрогала длинное шелковистое ухо, и Дойл ткнулся огромной головой в мою ладонь.
Рис гладил его по лохматому боку.
— Всегда вам, оборотням, немножко завидовал. Думал, что, должно быть, здорово иногда побыть зверем. — Он задержал руку на груди Дойла, над сердцем, как будто слышал что-то еще, кроме его гулких ударов. — Но мне не случалось видеть такого болезненного превращения.
Я провела рукой по теплой и на удивление сухой шерсти — как будто она не выплыла из-под всей этой крови. Впрочем, может, и не выплыла. Я не слишком хорошо представляла, как происходит метаморфоз, да и никто не представлял. Способность менять облик была едва ли не первым, что потеряли фейри с исходом из Европы. Те из нас, кто хоть и бежал в Америку, но держался все время в наших полых холмах, многое со временем вернули, но мало кто из фейри не был чуточку ретроградом — они недолюбливали современную науку, а то и просто в нее не верили. Так что ученые это явление не исследовали.
Шерсть была невероятно густая и мягкая.
— Превращение бывает таким трудным, когда один сидхе заставляет другого превратиться против его воли.
Моя рука скользнула по шерсти и наткнулась на руку Риса. И от этого легчайшего касания по всей руке, по плечу и груди пробежала дрожь — мускульный спазм, одновременно приятный и болезненный. У меня перехватило дыхание, я большими глазами уставилась на Риса.
Грудь Дойла вздымалась и опадала под нашими ладонями, сердце стучало огромным барабаном.
— Магия еще не ушла, — хрипло проговорил Рис.
Дойл перекатился на спину, огромная пасть широко открылась, блеснули зубы размером с небольшие ножи. Мы с Рисом дружно отдернули руки — на случай чего. Ведь Дойл сказал нам всего несколько слов. В животной форме все по-разному сохраняют память о себе самом — кто больше, кто меньше. Я никогда не видела Дойла в другом облике, кроме сидхе.
Дойл вытянул вверх лапы, каждая шире моей ладони. Он зарычал, но в рыке слышались слова:
— Оно растет, растет внутри меня, я чувствую!
А потом собачье тело вдруг лопнуло, как кожура семечка, и из него вырвалось что-то огромное, черное, с шерстью много короче, чем у пса. Нам с Рисом пришлось податься назад. Холод схватил меня в охапку и уволок к стене, очистив пространство для огромного тела, поднимающегося у изножья кровати.
Оно струилось вверх, как джинн из бутылки, вот только бутылкой было тело Дойла. Гигантская черная лошадь заклубилась в воздухе — так мог бы клубиться дым или пар, но твердая плоть в норме не выстреливает фонтаном в воздух и не валит столбом, как дым от костра.
Мэви и Шалфей вошли в дверь как раз вовремя, чтобы увидеть, как конь окончательно обретает плоть. Тело собаки просто исчезло, изошло дымом у громадных копыт коня.
Пес был размером с небольшого пони, а конь — куда крупнее. Запрокинув голову, он едва не ободрал нос о потолок. Шея была потолще моей талии. На ковре оставались отпечатки копыт размером с суповую тарелку. Конь неуклюже переступал длиннющими ногами, и при малейшем его движении все отшатывались в стороны. Все мои стражи глядели на него во все глаза. Китто, кажется, испугался больше всех. Он пробрался к выходу и, наверное, только загородившие дверь Мэви с Шалфеем не дали ему удрать. Еще одна фобия к списку проблем моего гоблина.
Молчание прервал Шалфей:
— Да будь я проклят!
— Дождешься, — ответил конь. В голосе по-прежнему слышались интонации Дойла, но уже без собачьего рычания. Голос стал выше и утратил звериный тембр. Кажется нелепым, что лошадиный голос звучал более по-человечески, чем собачий, но так оно и было.
Дойл тряхнул гривой такой же черной, как его прежняя шевелюра.
— В этом облике я не бывал со времен Первого заклятия.
Рис шагнул вперед и потрепал гладкую шею. Лошадиная шкура блестела, как черный самоцвет.
Я тоже попыталась подойти к коню, но Холод меня задержал, крепче прижав к себе голой спиной. Возбуждение у него прошло, я почувствовала. Он прошептал:
— Еще не кончилось, не чувствуешь разве?
— Что?
— Магию, — выдохнул он одними губами.
— Так в тебя вжавшись, я только тебя чувствую. Вы все для меня пахнете магией.
Тут он посмотрел на меня внимательней, и я поняла по его глазам, что эта мысль раньше не приходила ему на ум.
— То есть мы мешаем тебе воспринимать другую магию?
— Да, — кивнула я.
— Это нехорошо, — сказал он.
Я потерлась о него всем телом, и он немедленно отреагировал.
— Мне это нравится, — сказала я. — Мне нравится, что вы со мной.
Не знаю, что он ответил бы, потому что конь попытался встать на дыбы, но места ему не хватало. Он возвышался над нами будто черный демон, копыта молотили по воздуху. Рис бросился прочь, покатился по полу, пока не уперся в чьи-то ноги.
Огромное тело распахнулось посередине, будто черный плащ. Из отверстия высунулись черные крылья, и лошадиное тело тут же изошло черным дымом, а может, туманом.
Когда этот то ли дым, то ли туман рассеялся, на ковре стоял огромный черный орел. Размах крыльев у него был футов восемь, а то и больше. Одно крыло уперлось в стену и подогнулось. Ему здесь было тесно.
Орел был почти с меня ростом. Никогда не видела такую огромную птицу, да еще так близко. Орел глянул на меня искоса черным на черном глазом, и, к моему удивлению, взгляд был совершенно Дойлов.
Рис наконец сумел встать.
— Прелестно, еще и орел. Не знал, что ты и птицей бываешь.
Черный клюв открылся, мелькнул бледный язык:
— Раньше не бывал.
Голос прозвучал совсем уж высоко, скорее орлиный клекот, чем человеческий голос.
Теперь никто не попытался подойти ближе. Никто не попытался дотронуться до него. Орел на миг сложил крылья и снова их распахнул, и мощная грудь раскрылась как плащ — Дойл шагнул к нам из сгустка тьмы, который клубился как дым, но пах туманом.
Секунду он постоял перед нами, совершенно голый, и медленно осел на ковер. Я бы рванулась к нему, но Холод меня опять удержал. Никка и Рис подбежали к Дойлу первыми. Он сумел подставить руку и не упасть ничком.
— Как ты, капитан? — спросил Никка.
— Зрелище было — высший класс! — ухмыльнулся Рис.
Дойл попытался улыбнуться, но тут рука у него задрожала и медленно подогнулась. Дойл лег на бок на ковер. Завязка из его косы исчезла вместе с одеждой, и пряди расплелись, разметавшись по полу.
— Пусти меня, Холод, сейчас же!
— Ты хочешь к нему подойти, — с нескрываемой печалью сказал страж.
Я оглянулась на него:
— Конечно, как к любому из вас, если он ранен.
Холод качнул головой:
— Дойл для тебя не любой.
Я нахмурилась:
— Да, как и ты.
Он опять покачал головой и нагнулся, прошептав мне прямо в лицо:
— С тех пор, как он делит твою постель, ты от меня отдалилась. — Он выпрямился и отпустил меня. Я видела, как он собирается на глазах в высокого, красивого Холода. Величественного, бесстрастного, с гордой осанкой и надменным лицом. Только в глазах так и остались страдание и злость.
Я тряхнула головой:
— Сейчас не время.
Он смотрел в сторону, будто меня и не было.
Я повернулась к остальным:
— Рис, с Дойлом ничего страшного?
— Не-а, просто упадок сил. Это все то первое превращение — он сопротивлялся как проклятый.
Дойл произнес тихо, но отчетливо:
— Чем меньше я сопротивлялся, тем легче все проходило.
— Хорошо. Поднимите его на кровать, ему нужно отдохнуть, — велела я и снова повернулась к Холоду. Глядя ему прямо в глаза, я сказала: — Потом все уйдут, кроме Дойла, Риса и Холода.
Тут все принялись переглядываться.
— Давайте, ребята. Не тяните.
Я тоже устала. И не только физически. А еще с меня хватило. Хватило моего великолепного Холода. Я решила прибегнуть к грубой правде, потому что все прочее я уже попробовала.
Наверное, что-то такое было у меня в голосе, потому что никто не стал спорить. Приятно для разнообразия.
Когда дверь за ушедшими закрылась, а Рис устроил Дойла на кровати, я занялась Холодом.
— В других обстоятельствах я поговорила бы с тобой наедине, но только почему-то никто из вас не хочет меня слушать, пока мои слова не поддержит кто-нибудь еще из стражей. Я хочу, чтобы ты правильно меня понял, Холод.
Страж окатил меня ледяным взглядом:
— Я понял, что сегодня в твоей постели будет Дойл.
Я покачала головой.
— Нет, Холод. Проблема не в Дойле в моей постели, проблема в тебе.
Он смотрел куда-то вдаль, изображая внимание, но ничего вокруг не видел и не слышал.
Я крепко стукнула его в грудь — до лица мне было не достать. От неожиданности он посмотрел на меня, и на миг я разглядела у него в глазах настоящее чувство. Но миг прошел, и он опять превратился в надменную статую.
— С этими надуванием губ пора кончать.
Он холодно на меня глянул:
— Я не надуваю губы.
— Надуваешь. — Я повернулась за подтверждением к Дойлу и Рису.
Рис укрывал своего начальника одеялом.
— Надуваешь, — кивнул он.
Дойл не повернул головы — может, даже такое движение было ему непосильно.
— Увы, старина, надуваешь.
— Не понимаю, о чем вы говорите, — заявил Холод.
— Стоит задеть твои чувства, и ты обижаешься. Померещится тебе, что кто-то может занять твое место у меня в сердце, — и ты обижаешься. Проигрываешь в споре — обижаешься.
— Я не обижаюсь.
— У тебя прямо сейчас на лице обиженная гримаса.
Он открыл рот от удивления.
— Это не обида. Обижаются детишки, воины так не поступают.
— Тогда как ты называешь свое поведение? — спросила я, уперев руки в боки.
Он немного подумал и сказал:
— Я просто веду себя в соответствии с твоими поступками. Если ты предпочитаешь мне Дойла, я ничего не могу поделать. Я предложил тебе лучшее, на что способен, и этого оказалось мало.
— Любовь — это не только секс, Холод. Вот это мне от тебя не нужно.
— Что — это?
— Это. — Я ткнула пальцем ему в грудь. — Эта поза холодного безразличия. Мне нужно, чтобы ты был собой, самим собой. Настоящим.
— Настоящий я тебе не нравлюсь.
— Неправда. Я люблю тебя настоящего, но тебе нужно перестать обижаться на каждую мелочь. Перестать дуться. — Я отступила на шаг, чтобы смотреть ему в глаза, не задирая шею. — Я слишком много думаю о том, как бы не задеть твои чувства. Мне нельзя так отвлекаться на твои переживания, Холод.
Он отошел от стены.
— Понимаю.
— Куда ты? — удивилась я.
— Ухожу. Ты же этого хочешь?
Я повернулась к стражам:
— Объясните ему, а?
— Она не хочет, чтобы ты уходил, — сказал Рис. — Она тебя любит. Больше, чем меня, к примеру. — У него в голосе обиды не было, просто констатация факта. Я не дернулась возражать, он говорил правду. — Но каждый раз, натягивая эту высокомерную мину, ты отталкиваешь Мерри. Она отдаляется от тебя, когда ты дуешься.
— Высокомерная мина, как ты ее называешь, только и спасает мой рассудок от штучек королевы.
— Я не королева, Холод, — напомнила я. — Мне не нужны мальчики для развлечений. Мне нужен король рука об руку со мной. Мне нужно, чтобы ты повзрослел.
Глупо говорить, что пора повзрослеть, мужчине, который старше меня на века. Но приходится, к сожалению.
Дойл заговорил, не поднимаясь с подушек, и слышно было, что говорить ему трудно:
— Если б ты справился со своими эмоциями, ей бы не нужен был никто другой. Стоило тебе понять это вовремя, и никакого соревнования между нами не было бы.
Я в этом не была так уверена, но говорить это вслух не стоило. Я промолчала.
— Какая разница, кого она любит, если нет ребенка! — бросил Холод.
— Для тебя разница есть, судя по твоему поведению. — Дойл закрыл глаза, будто заснул.
Холод растерянно нахмурился:
— Я не знаю, как с этим справиться. Этим привычкам сотни лет.
— Давай так решим, — предложила я. — Как только ты начнешь надувать губы, я тебе скажу, а ты попытаешься остановиться.
— Не знаю…
— Попробуй, — сказала я. — Просто попробуй, больше я ничего не прошу.
Лицо у него стало очень серьезным, он кивнул:
— Попробую. Вы не убедили меня, что я дуюсь, но я попробую этого не делать.
Я его обняла. Он улыбался, когда я его отпустила.
— Ради твоего взгляда я бы пошел на целое войско. Разве это не важнее, чем какие-то эмоции?
Если кто-то думает, что биться с целым войском проще, чем разобраться в собственных чувствах, то ему пора к психиатру.
Но это мнение я тоже оставила при себе.