Полчаса спустя мы выстроились на подиуме перед тремя микрофонами. Мэдлин вполне пришла в себя и с легкостью с нами управлялась — хоть среди нас были чуть ли не самые могущественные создания на земле. Ну, если бы величие подавляло или тем более пугало Мэдлин, она бы не проработала семь лет с королевой Андаис. Дойл и Баринтус даже напомнили ей, что время у нас ограничено. Она поменяла любимую потрепанную куртку Галена на искусно сшитый пиджак. Парку Китто пришлось засунуть подальше — этого я ожидала, но я не подумала, что джинсы и рубашка-поло тоже окажутся не к месту. На наше несчастье, плечи у Китто были широковаты для подростковой одежды, а одежда на взрослых мужчин была ему длинна — так что в Лос-Анджелесе мы ничего подходящего ему не нашли. Надо полагать, королева ожидала чего-то такого, так как прислала шелковую рубашку жемчужного цвета с длинными рукавами, подходящую к черным брюкам, которые нам все же удалось отыскать. Но присланный ею черный пиджак не подошел — оказался широк в плечах и рукава слишком длинны. Мэдлин пришлось согласиться, что водной рубашке Китто выглядит лучше, чем в пиджаке. Все остальные, как она нехотя признала, смотрелись хорошо. Хотя на самом деле никто из мужчин не смотрелся просто "хорошо". Потрясающе, грандиозно, великолепно — но не "хорошо".
Мне самой нужна была юбка покороче. Мэдлин такую привезла — в мелкую складочку, едва прикрывающую зад. При моем пристрастии к чулкам это означало, что я буду сверкать кружевным верхом чулок при каждом движении. А если не поостерегусь, поднимаясь на подиум, то покажу и гораздо больше. Я порадовалась, что белье у меня без завлекательных дырочек или кружевных вставок. Максимум, что смогут увидеть счастливчики, — это плотный черный шелк. Разумеется, к новой юбке мне нужны были другие туфли. Мэдлин их привезла — лаковые, на четырехдюймовой шпильке. Ходить на таких каблуках я умею, но я вытребовала у нее обещание, что смогу переобуться, прежде чем выйти на снег. В шпильках по снегу гулять можно, только если хотите переломать ноги.
Я стояла на подиуме у стены между Холодом и Дойлом. Прочие стражи выстроились по бокам от нас. Слегка похоже на то, как выстраивают приговоренных к расстрелу — хотя полукруг полицейских перед подиумом вроде бы гарантировал, что до расстрела не дойдет. В душе я была уверена — если только королева не скрывает от нас что-то важное, — что полиция нужна для того, чтобы репортеры не ломились на сцену. А может, я просто побаивалась такой толпы журналистов. Что-то близкое к клаустрофобии, словно люди отбирали у меня воздух.
Я участвовала в пресс-конференциях сколько себя помню, но после смерти отца и всеобщей шумихи по поводу его убийства мне не бывало так легко с репортерами, как прежде. В самые горькие минуты моей жизни они лезли ко мне с вопросами: "Что вы сейчас чувствуете, принцесса?" Обожаемого мною отца убили неведомые мерзавцы. Что, черт бы их всех побрал, я могла чувствовать? Но королева ни разу не дала мне сказать это вслух. Только не правду. Нет, королева Андаис, только что потерявшая брата, заставила меня встречаться с журналистами и вести себя по-королевски. Вряд ли когда-то еще я так ненавидела свое королевское происхождение. Если вы из королевской семьи, вам не дадут тихо оплакать свою потерю. Ваше горе растиражируют в телевизионных новостях, в ежедневных газетах, в глянцевых журналах. Куда бы я ни взглянула — везде были портреты моего отца. Куда бы ни повернулась — снимки его мертвого тела. В Европе напечатали даже те фотографии, которые не решились опубликовать в Америке, — кровь с них почти текла. Мой высокий, сильный отец, превращенный в кровавое месиво. Волосы черным плащом разметались по траве, а все остальное неузнаваемо.
Наверное, я всхлипнула, потому что Дойл тронул меня за руку. Он прошептал, нагнувшись ко мне:
— Что с тобой?
Я качнула головой, показывая, что все в порядке, облизнула внезапно пересохшие под помадой губы и опять качнула головой.
— Просто припомнила еще одну такую же людную пресс-конференцию.
Он сделал то, чего никогда не делал на публике, он, Мрак королевы: он меня обнял. Одной рукой, правда, чтобы не потерять возможность выхватить оружие. Я прижалась к кожаной куртке и теплому сильному телу Дойла под ней. На фотовспышки я не реагировала, стараясь не думать о том, что завтра же этот снимок обойдет все существующие газеты и журналы. Мне нужно было, чтобы меня обняли, и я прижалась к Дойлу и постаралась отогнать горе. Мне предстоит говорить о поиске мужа, принца, будущего короля. Это радостное событие, и королева ждет от нас улыбок.
Мэдлин приняла первый вопрос, пока я еще стояла в обнимку с Дойлом. Разумеется, задали его мне.
Дойл еще раз меня приобнял, и я скользнула вперед на моих четырехдюймовых каблуках. Вопрос был уже знакомый. Вряд ли сегодня будет много новых вопросов.
— Вы уже выбрали мужа, принцесса Мередит?
— Нет, — ответила я.
Поднялся другой репортер:
— Тогда в чем цель вашего визита на родину? Что вы хотите нам объявить?
Королева меня проинструктировала заранее.
— Мой дядя, Король Света и Иллюзий, дает бал в мою честь.
— Вы берете с собой своих стражей?
Вопрос коварный. Если я скажу "да", напишут, что без телохранителей я не чувствую себя в безопасности при Благом Дворе. Что, по существу, верно, но всем это знать не обязательно.
— Мои стражи везде следуют за мной… — Я сделала паузу, и Мэдлин шепнула мне на ухо: "Стив". — Стив, — повторила я. — В конце концов, там будут танцы, так не оставлять же мне лучших моих партнеров сидеть дома и считать ворон?
Смешки, улыбки — и дальше, дальше.
Женщина-репортер:
— Королева Андаис объявила, что сегодня будет бал в вашу честь при вашем дворе. А когда начнется ваш визит к Благому Двору?
— Он планируется через две ночи от сей. — "Планируется" я сказала на случай, если что-то стрясется и визит покажется нам слишком опасным. "Две ночи от сей" — потому что прессе нравится, когда мы употребляем непривычные или архаичные обороты — или то, что они такими оборотами считают. Я принцесса эльфов, и некоторые люди чувствуют разочарование, когда я говорю как средняя американка. Так что иногда я пытаюсь говорить так, как этого ждут от эльфов. Из стражей у большинства сохранился хотя бы намек на прежнее произношение. Только я говорю как девчонка со Среднего Запада. Ну, еще Гален.
— Не собираются ли дворы примириться?
— Насколько мне известно, мы не находимся в состоянии войны — разве что вы в курсе чего-то новенького, Мори. — На этот раз я припомнила имя репортера сама. Улыбнуться, головку чуть склонить к плечу, показать им, как я юна, — если хочу показаться юной. Моя замена глазам олененка Бэмби: "Только посмотрите, какая я безобидная и милая, не обижайте меня!"
Моя игра заслужила одобрительный смех и новые вспышки, едва меня не ослепившие. На следующий вопрос я отвечала сквозь круги перед глазами. Я бы надела темные очки, если б тетушка нарочно не предупредила этого не делать. Темные очки вызывают подозрение. Нам нельзя казаться подозрительными. Впрочем, стражам она очки разрешила — едва ли не впервые на моей памяти. Что показывало, как она встревожена — сильнее встревожена, чем в нашу последнюю встречу. И никто из нас причин ее тревоги не знал.
Надо сказать, стражи в темных очках напоминали мальчиков из подпевки. "Мерри и ее веселые парни"[4]. Так нас прозвали журналисты. Не самое оригинальное название для рок-группы, но бывают и похуже.
— Кто из ваших стражей лучший в постели?
Женщина спросила. Я встряхнула головой, так что волосы разлетелись в стороны и блеснули изумруды сережек.
— Ну… — Мэдлин шепнула мне ее имя. — …Стефани леди берегут честь джентльменов.
— Но ты не леди! — крикнул кто-то из задних рядов. Я узнала голос. Все затихли, и следующий возглас прозвучал очень ясно: — Обычная эльфийская шлюха. Королевское происхождение ничего не меняет.
Я наклонилась к микрофону и сказала низким волнующим голосом:
— Барри, ты ревнуешь!
Несколько полицейских уже пробивались к задним рядам. Барри Дженкинс всегда входил в список нежелательных лиц. У меня со времени гибели моего отца имелся судебный ордер, запрещавший ему ко мне приближаться. Он сделал самые удачные — самые кошмарные из всех — снимки тела моего отца и меня, рыдающей над телом. Суд признал, что Барри систематически нарушал права несовершеннолетней — мои права. Он не имел права получать выгоду, эксплуатируя несовершеннолетнего ребенка. А значит, все фотографии, которые он не успел еще продать, стали для него бесполезны. Продавать их ему запретили. А деньги, полученные за уже опубликованные снимки и статьи, он должен был пожертвовать благотворительным организациям. Он уже рассчитывал на Пулитцеровскую премию — а тут такой облом. Это, а еще небольшой инцидент на заброшенной дороге, где я совершила свою месть, он не мог мне простить.
Впрочем, он тоже отомстил — в какой-то степени. Именно он стоял за решением моего бывшего жениха Гриффина продать таблоидам кое-какие интимные фотографии. Я уже не была несовершеннолетней, а Гриффин пришел к нему сам, так что Барри даже не понадобилось приближаться ко мне на пятьдесят пресловутых футов, чтобы написать свой пасквиль.
Моя тетя, Королева Воздуха и Тьмы, объявила Гриффину смертный приговор. Не за нанесенное мне оскорбление, а за то, что он выдал смертным наши внутренние тайны. Это непозволительно. Насколько я в курсе, его до сих пор ищут. Если б за ним послали Дойла, думаю, он был бы уже мертв, но у Мрака королевы нашлись занятия поинтереснее мести. Королеве важнее, чтобы я была жива и забеременела, чем наказать Гриффина. Черт возьми, это и мне важнее.
Мне не нужна смерть Гриффина. Она никак не исправит того, что он натворил. Ничего не изменит. Не изменит, что он был моим женихом семь лет и обманывал меня со всеми, с кем мог. Мы три года не виделись перед тем, как он продал меня прессе. Он, кажется, воображал, будто хорош настолько, что я все ему прощу. Но его заблуждения меня не волновали. Так что он вернулся на службу королеве — и к целибату, поскольку я его отвергла. Если не со мной, то он ни с кем теперь спать не мог. Эта мысль доставляла мне удовольствие — мне нравились и месть, и просто ирония событий. На следующий день в таблоидах появились наши снимки и его интервью с Дженкинсом.
Полицейские у двери не дали Дженкинсу сбежать, так что ему осталось только дожидаться, пока его возьмут под ручки другие копы.
— Что, Мередит, правда глаза колет?
— Судебное предписание запрещает вам, Дженкинс, находиться от меня ближе чем в пятидесяти футах. В этом помещении столько не наберется.
Он так шумел, что майор Уолтерс послал еще троих на помощь. Думаю, он скорее боялся, что репортеры полезут к Дженкинсу и он в свалке поломает какое-нибудь ценное оборудование, чем действительно считал его угрозой для моей или чьей-нибудь еще жизни.
Оставшиеся полицейские старались закрыть разрывы в цепочке, но их было маловато. Если бы журналисты ринулись к нам сейчас, нам бы пришел конец, но они слишком заинтересовались устроенной Дженкинсом сценой. Скандал наверняка завтра появится в ленте новостей. Ничего интереснее этой свалки пока не произошло, и если мы не дадим им материала посвежее, они займутся Дженкинсом и нашей старой распрей.
Дойл и Холод одновременно шагнули прикрыть меня. Дойл даже притянул меня за руку поближе к стене, поближе к прочим стражам. Я качнула головой и прошептала:
— Не хочу, чтобы газеты опять мусолили убийство моего отца. Во второй раз мне этого не вынести.
Даже сквозь темные очки было видно его недоумение.
— Они опять все вытащат, Дойл. Чтобы объяснить подоплеку истории с Дженкинсом.
Холод тронул Дойла за плечо:
— Может, она права.
Дойл отрицательно мотнул головой:
— Твоя безопасность важнее всего.
— Безопасность бывает разная, — заметил Холод. Никаких капризных нот, которые стали мне уже ненавистны. Холод вел себя как положено взрослому, и я так этому обрадовалась, что обняла его за талию. Это было так замечательно — держаться за него. Я и не думала, что настолько устала и встревожена.
— Так что мы должны делать? — уже мягче спросил Дойл.
Кожу мне закололо, как в присутствии сильного волшебства. Мы все трое огляделись, и прочие сидхе сделали то же самое. Чары, но чьи и зачем?
Полицейский из оцепления пошатнулся, словно споткнулся на ровном месте. Он медленно повернулся к нам — я видела, как изумленно раскрылись его глаза.
Холод развернулся, подставив ему спину, и принялся выталкивать меня прочь со сцены. Я это после увидела на снимках, но в тот момент я ничего не видела, кроме рубашки Холода, ничего не чувствовала, только как он хватает меня в охапку, бросается бежать. За нами взорвался выстрел и сразу же второй — звуки почти слились. Холод бросился на пол. Я чувствовала, как он увлекает меня вниз, а видела только его белую сорочку и разлетевшиеся полы серого пиджака. Пороховая гарь обжигала легкие.
Звуков не было. Грохот выстрелов так близко от меня, в маленьком помещении с отличной акустикой лишил меня слуха, я надеялась — временно. Рядом оказались ноги — Галена, подумала я за миг до того, как на меня лег дополнительный вес. Он бросился на Холода сверху, образуя на мне живой щит. Еще новая тяжесть, и еще, и я не видела, кто там, даже догадаться не могла.
Первый звук, который дал мне знать, что я не совсем оглохла, был стук Холодова сердца прямо у меня над ухом. Потом звуки стали возвращаться — обрывками, как порванная видеолента. Крики. И еще крики. Вопли и визг.
Что происходило, я узнала только потом, по видеосъемке, по фотографиям. Ленту крутили по всем новостным каналам. Полицейский целится Холоду в спину, пытается убить меня и будто не видит Дойла на расстоянии вытянутой руки с пистолетом, практически уткнувшимся ему в грудь. Другие полицейские с оружием на изготовку растерянно оглядываются по сторонам и никак не могут понять, что опасность исходит от одного из своих. Один целится в Дойла. Заколдованный полисмен успел выстрелить, когда стоявший рядом с ним наконец сообразил, в чем дело, и стукнул его по плечу. Но Дойл выстрелил раньше, чем первая пуля пролетела мимо, пробив стену за нами. Копы повалили своего околдованного собрата наземь, не заметив, что он уже ранен. И еще крупный план Риса и Никки за спиной у Дойла, в одной руке пистолеты, в другой — мечи, а потом картинка Баринтуса с остальными стражами в живой стенке вокруг меня.
Пока все это происходило, я лежала, придавленная бело-серым Холодом, а слух постепенно возвращался, и слышала я большей частью вопли. Что-то теплое капнуло мне на лоб, что-то тяжелее и гуще, чем пот. Повернуть голову и посмотреть я не могла, но вторая капля нагнала первую и покатилась по лицу — и я различила сладковато-металлический запах крови.
Я попыталась столкнуть с себя Холода, узнать, тяжело ли он ранен, — но это было все равно что пытаться сдвинуть с места гору. Мне только и удалось проговорить:
— Ты ранен, Холод!
Если он и услышал, то не обратил внимания. На меня никто не обращал внимания. Как будто мое участие в происходящем не имело значения. Это меня пытались убить, но сейчас на первом плане были стражи и полицейские, но не я.
Я слышала, как орет майор Уолтерс: "Тащите ее прочь!" Крик подхватили, словно боевой клич. "Уводите, уводите ее!" — орали мужчины, так много мужских голосов, и все орали.
Груз на мне уменьшился, я снова увидела свет. Возгласы: "Господи, она ранена!" Крик опять подхватили: "Она ранена, принцесса ранена!" Мои фотографии с текущей по лицу кровью тоже еще появятся в печати, но кровь была не моя. Впрочем, в тот момент только я это знала.
Китто стоял на коленях возле меня — я поняла, что он тоже лежал в груде заслонявших меня тел. Баринтус протянул мне руку: "Малышка Мерри…" Он уже сто лет меня так не называл. Я взяла его за руку, а Гален пытался осмотреть плечо Холода, и Холод его отпихивал. Мне даже не взбрело на ум, что Баринтус сегодня еще не касался кольца.
Он наткнулся на кольцо, когда поднимал меня на ноги, — и в шоке застыл посреди движения. Стражи, которых он привел, принялись высматривать новый источник угрозы, они почувствовали порыв магии. Мои прежние стражи тоже почувствовали, но поняли, что это не новое покушение. Я слышала, как Холод воскликнул: "Да спасет нас Консорт!", а Рис высказался короче: "Мля". И все исчезло во всполохе магии.
Вода была теплая, теплая как кровь. Баринтус помогал мне плыть в этой воде. Почти невидимые на суше перепонки между пальцами теперь развернулись, одной сильной рукой он греб, второй прижимал меня к себе. Мы оба были наги, но я не сразу это заметила — такая теплая была вода. Как раз температуры тела. Я чувствовала, как движутся его ноги, удерживая нас на плаву посреди необозримого водного пространства, синего, как его волосы, и зеленого, как его волосы, и серого, как его волосы. Волосы струились у него по плечам и уходили в воду, и каждая прядь словно превращалась в струю воды и цветным ручейком уплывала прочь, и я не могла уже различить, где кончались его волосы и начиналась вода, и только его тело оставалось мне твердой опорой. И одна часть его тела становилась все более твердой, пока мы терлись боками в теплой-теплой воде.
— Мерри, — позвал он. — Что ты наделала?
Я открыла рот, но вылетело совсем не то, что я собиралась сказать:
— Я несу тебе океан, Мананнан Мак Лир, приди ко мне и возьми его.
Он закрыл мне рот ладонями, и несколько мгновений только его сильные ноги удерживали нас на плаву.
— Не называй меня так, ибо я не он. Я им не был долгие годы. — Он глядел потрясенно, словно слышать это имя причиняло ему страдания.
Я смутно понимала, что не одна теперь в своем теле, что не вполне владею собой. Эта мысль должна была меня напугать, но не напугала. Овладевшая мной сила так утешала, несла такое чувство безопасности… Словно меня закутали в спокойствие.
— Приди испей из меня, прижми к губам.
Мое тело оплелось вокруг него, обернуло нас обоих теплой водой. Я словно ждала, что он попытается меня оттолкнуть, — и предотвратила попытку. Теперь он не мог высвободиться. Мои тонкие руки стали нежными цепями, ноги вокруг его пояса отвердели, словно корни горы. Я чувствовала странную уверенность, что теперь он не смог бы меня сбросить. Отвергнуть мог, но не отбросить прочь. Мой вес вынудил его перевернуться на спину, одна лишь голова выступала из спокойных вод.
Глаза у него распахнулись испуганно, сверкнули белки.
— Ты не Мерри.
— Я Мерри, — сказала я, чувствуя, что говорю правду.
— Но не только Мерри. — Руками и ногами он бороздил воду, и тело его вжималось в меня так, как никогда прежде нам не случалось.
— Нет, не только.
— Дану, — шепнул он, словно волны прошелестели по далекому берегу.
Я обхватила его руками за шею и скользнула вверх, пока не коснулась губами его губ, а он не нашел вход в мое тело. Его прикосновение слегка привело меня в чувство, немного отогнало умиротворяющую силу — как раз достаточно, чтобы я пришла в себя.
— Баринтус… — выговорила я.
— Ты согласна, Мерри? Бог и Богиня хотят добра, но они не прочь использовать людей против их воли — а я больше не верю, будто цель оправдывает средства.
Я подняла голову и окинула его взглядом. Он лежал на воде подо мной, волосы плыли вокруг ореолом синевы, бирюзы, зелени, а лицо сияло посреди этого буйства плывущих красок. Нас окружала лишь вода — она текла, двигалась, перемещалась, покачивалась крохотными волнами. Только его тело и было твердым и постоянным в безбрежном движении воды. Но я не цеплялась за него, я его оседлала, а он меня держал, и никакого страха не было — ни в нем, ни во мне. Им владело то же спокойствие, какое я ощущала в себе. Океан называют коварным, но море качало нас, а я смотрела в голубые глаза Баринтуса, чувствовала, как твердо он прижимается ко мне, упруго и длинно, и всего одного короткого движения бедер достаточно, чтобы вовсе уничтожить разделяющее нас расстояние, — и я видела одну только нежность у него в глазах. Он отказался бы от всего, все бы уступил, все отдал — стоило мне прошептать "нет".
Я наклонилась к самому его лицу, так что даже вздох мог оказаться поцелуем, и сказала:
— Пей из моих губ.
Я коснулась его губ губами и выговорила прямо в губы, словно воровала слова у него изо рта и отдавала обратно:
— Дай мне почувствовать твою силу во мне.
Он чуть отстранился, чтобы сказать:
— Будет не все, что могло бы, ведь ты смертная и можешь утонуть.
И с последним этим предупреждением его губы потянулись к моим, и он вонзился в мое тело. Сила рванулась у меня изо рта и пролилась в него, пока он вонзался в меня, — и магия словно лилась из меня и в то же время в меня вливалась. Мы замкнули круг губ и тел, магии отдаваемой и принимаемой, жизни и каждодневной маленькой смерти, его силы — державшей нас на воде, моей слабости — тянувшей вниз. Словно противоборствовали два заклинания, одно поднимавшее нас, другое — тянувшее на дно. Посреди жизни — смерть, посреди веселья — угроза, посреди океана — земля. Сама земля взывала ко мне, за сотни метров под нами. Земля ворочалась под одеялом морей, и я ее чувствовала. Я чувствовала, как перемещается земля, как переворачивается, — и словно земля прочла мои мысли, она заворочалась с боку на бок в своей постели.
Я ощутила поднимающуюся со дна волну силы, словно огромную черную тварь, плывущую быстрее и быстрее, — скользкую, темную, смертоносную тварь. Она ударила в нас, взметнув башнями океанские волны, и вскипятила само дно — так что воздух наполнился клубами пара. Вода стала не теплой, а горячей, такой горячей, что я вскрикнула и отпрянула от губ Баринтуса. Я видела его лицо, руки у себя на бедрах, чувствовала, как он бьет в меня, и не одна только его упругая длина в меня вонзалась. Словно мили и мили океанской воды стремились в меня, втекали в меня, сквозь меня, через меня, и мы взлетели в воздух на гребне вертикальной волны — водяной колонны, сверкавшей как хрусталь, жидким огнем разбрасывавшей капли плавящегося камня. Я поняла теперь, почему он просил моего разрешения: ведь я не богиня, я просто Мерри, я не могла выдержать все, что он мне предлагал. Я закричала от наслаждения в оргазме — и от страха, что конца ему не будет.
Поверх грохота кипящих волн я услышала его голос: "Довольно".
Я лежала на подиуме, и полубессознательный Баринтус лежал на мне сверху. Мы беспомощно моргали друг другу в лицо, и моя растерянность отражалась у него в глазах. Я понимала, где я, и знала, что произошло, но переход был слишком резкий.
Мой Дойл и другие мои стражи стояли вокруг нас, к нам лицом, сцепившись вытянутыми руками — они создали магический круг. Я различала силу круга, так поспешно ими образованного, чтобы не выдать происходящего внутри. Стражи, пришедшие с Баринтусом, в удивлении смотрели на нас, полицейские все орали: "Уведите ее прочь!" Прошли секунды, не больше.
Баринтус поднялся на колени и взял меня за руку — не ту, что с кольцом, — чтобы помочь сесть.
Это послужило сигналом остальным, они одновременно разомкнули руки. Круг распался, и вода хлынула наружу — небольшое наводнение, затопившее подиум, и первые ряды кресел, и всех полицейских. Брюки Холода из светло-серых мгновенно стали темными, шелковый плащ Риса превратился в тряпку. И только двое в центре водяного потока остались сухими — я и Баринтус.
Майор Уолтерс подошел, вытирая воду с глаз:
— Что это еще за дела?!
Дойл попытался что-то сказать, но Уолтерс отмахнулся:
— К черту все, убирайтесь отсюда, пока еще чего не стряслось.
И поскольку все только переглядывались ошарашенно, но никто не двигался с места, майор наклонился прямо к лицу Дойла и проорал голосом, сделавшим бы честь любому громиле-сержанту:
— Бегом!
И мы побежали.
Игра слов в оригинале: Merry and her Merry men, "merry" в переводе с англ. "веселый".