На какое-то время следователь словно окаменел. Единственный его левый глаз, острый и жгучий, бегал, ощупывая Анатолия, Бориса, Ивана.
Собаки, положив голову на лапы, тоже смотрели на только что прибывших.
Неожиданно Вольф вскочил с кресла и засеменил к ребятам. Вскочили и овчарки.
— Kusch![3] — приказал им следователь.
Собаки послушно легли на коврики.
Вольф подошел почти вплотную.
— Ай-я-яй, вон как вас!.. — сострадательно покачал головой, разглядывая распухшие мальчишеские лица со следами засохшей крови.
Ребята молчали.
— Чего стоите? Садитесь, — сказал следователь и указал на кожаный диван, стоящий у стены.
Даже не шелохнулись.
— Ну, чего вы? Чего? — Вольф положил руки на плечи Анатолию и Борису. — Как у вас говорят, ноги не казенные и правды в них нет.
Ребята присели на краешек широкого низкого дивана.
Следователь устроился справа от них, на круглом длинном диванном валике.
— Кто это вас так разукрасил?
Не отвечали.
— Есть, есть, к сожалению, и у нас любители мордобоя, — произнес он осуждающе. — Тьфу, как противно!.. Ненавижу мордобой!..
Поднялся с валика, направился к столу.
После сырой камеры, после езды на морозе Анатолия и Ивана в душном кабинете начало знобить. А Бориса бросило в жар. Он хотел рукавом ватника вытереть вспотевшее лицо, но стоило ему поднять руку, как обе овчарки вскочили, оскалили зубы.
Вольф посмотрел на собак.
— Ну, глупенькие, ложитесь! Kusch, kusch! — он похлопал обеих по спине. — Эти молодые люди не тронут. Разве они осмелятся тронуть того, кто хочет их спасти!..
Сел в кресло, выдвинул ящик стола, достал синюю папку, развязал ее, просмотрел какие-то бумаги.
— Это ты — Буценко? — уставился глазом на Анатолия.
— Я.
— А ты — Сацкий? — спросил Ивана.
— Сацкий.
— Тогда, значит, ты — Гайдай, — перевел следователь взгляд на Бориса.
— Угу, — буркнул Борис.
Вольф улыбнулся, потер ладони. По-видимому, обрадовался, что наконец ребята заговорили.
— Видите, сразу определил каждого по описанию примет, — сказал он удовлетворенно. — Вот только тебя, Гайдай, трудно было узнать. Лицо очень изменилось… Да и не верится, что тебе только пятнадцать. Выглядишь старше, таким, как и твои друзья.
Лишь на какое-то мгновение умолк следователь.
— Вот и познакомился я с вами. Ну, а меня вы, наверное, знаете? Меня в Лубнах почти все знают. Не одному человеку я помог выбраться из беды. Вот и ваши матери приходили сегодня. Плакали, просили-умоляли заступиться. Жаль стало и их и вас… Что поделаешь? — развел он руками. — Симпатия, давняя симпатия к землякам.
Вольф достал из папки плотный лист бумаги, весь исписанный по-немецки, с орлом вверху — птица держала в когтях фашистскую свастику. Не тот ли это листок, с которого зачитывал им приговор после последнего допроса Отто Клагес?
— Вы знаете, какой приговор вам вынесли в железнодорожном отделении? Знакомили, конечно?
Они не ответили.
— Уже и виселицу поставили в депо, дощечки приготовили на грудь с надписью. Казнь назначили на завтра…
Следователь сделал паузу и, всматриваясь в лица ребят, наблюдал, какое впечатление произвели его слова.
Они сидели все так же — неподвижные, молчаливые.
— Добился все-таки я, чтоб отложили казнь! Взял ваше дело на пересмотр. Как будет дальше, не знаю. Скажу откровенно: спасти нелегко, но можно…
И опять длинная пауза, пристальный взгляд Вольфа, молчание ребят.
— Многое зависит от вас самих. Да, да, прежде всего — от вас самих…
Бориса совсем разморило. Закружилась голова, затошнило. Он расстегнул ватник, жадно вдохнул в себя воздух.
— Тебе плохо? — заметил следователь.
Борис закрыл глаза и склонился Анатолию на плечо.
Вольф поднялся с кресла, налил из графина воды.
— Дайте ему, пусть выпьет, — протянул через стол стакан.
Иван взял стакан и передал Борису.
— Ну как, полегчало? — спросил Вольф, когда Борис выпил.
— Немного…
— Понимаю, понимаю… Измученные, голодные… Ну хорошо, сейчас вас осмотрит врач, накормят, отдохнете как следует, тогда и поговорим.