«Конечно, сама. А еще что само разбилось?»
«Ничего, ничегошеньки!»
Только после этого мать доставала из кошелки какой-то гостинец, устало присаживалась на стул и говорила:
«Слава богу, что так. Устала я, сынок…»
Вот она, мать, перед ним. Ровно дышит, спокойна и немного сурова. Только пальцы, разъеденные мылом и содой, почему-то шевелятся. Может, они и во сне стирают белье…
Пробили настенные часы, Анатолий вздрогнул. Пора. Ведь настало сегодня.
Как можно тише вышел в коридорчик и вдруг услышал сонный голос матери:
— Ты хотел что-то сказать?
— Нет, мама… Спите! Я пошел!
И осторожно прикрыл дверь…
И все-таки запоздал. В депо уже полно рабочих и немцев-администраторов. Ребята встретили его молча. Кивнули головами и снова принялись обтирать и без того блестящие рычаги, диски. Чего они? Неужели случилось что-то непредвиденное?
Как только Курыш отошел (не мог, гад, успокоиться, пока не записал эти две минуты опоздания), сразу спросил их.
Первым ответил Борис:
— Плохо спалось, кости ныли… Наверное, на дождь…
Ребята рассмеялись. Так всегда говорил Борису дед, семидесятилетний Ефим.
— Сон видел, — сказал Иван. — Будто иду я в степи, а навстречу — или овца, или пес лохматый, или упырь… Рассмотрел — наш Колодка…
И снова ребята смеются, хохочут громко, словно они только что возвратились с гулянья на лугу и теперь рассказывают друг другу веселые приключения.
Паровоз нависает над ребятами богатырским чревом, маслянистым, блестящим, тяжелым и теплым. Стоит послушный и покорный, как натруженная крестьянская лошадь. Можешь лазить под ним, трогать руками какие угодно детали, можешь забраться в топку и там погреться, можешь похлопать его по сверкающим, как ртуть, ободьям больших колес. Это пока он на отдыхе, пока не дышит адским огнем. Но стоит бросить в его нутро уголь, поддать пару, — тогда берегись! Паровоз становится похожим на дикого лихого коня. Как распустит свою черную гриву, как загудит на всю степь, аж трава поляжет. Страсть какая сила заключена в его могучем теле!..
Сколько угодно может Анатолий думать о паровозе, автомобиле, корабле, самолете, думать и гордиться их создателями. Но думать мешает Курыш. Жилистая, юркая и пронырливая тварь… Бегает возле Клоца, лепечет каким-то диким языком:
— Я люблю Германию! Германия — колоссаль! Фон Паулюс — колоссаль! Сталинград — то есть Верден!..
Клоц смеется. Открыто смеется, вглядываясь в лицо предателя. Насмехается, сверкая огромными, как у совы, глазами с белыми ресницами.
— Ты, Курыш, русский Курыш, украинский Курыш или немецкий Курыш?..
Ага, Курыш… Вот о ком надо подумать… Этот даже домой обедать не ходит. Все идут, а он остается. Выслуживается, старается… В депо работает много железнодорожников — заставили оккупанты, да и голод, как говорится, выгонит на холод, надо и самому что-то есть, и семью прокормить. Только все они работают спустя рукава, а иногда, где только можно, и вредят оккупантам… Не такой Курыш. Он продался фашистам душой и телом.
Курыш не только следит за работой и заставляет советских людей гнуть спину на врага, он все вынюхивает, следит за каждым человеком в депо и обо всех доносит полиции. Один за другим исчезли из депо так называемые «горячие головы»… Заберутся, бывало, железнодорожники в теплую топку паровоза, сядут там, закурят или начнут играть в карты, разговаривают… А здесь, откуда ни возьмись, Курыш. Лазит под паровозами, все замечает, не дает покою. Однажды встретил его молодой слесарь Яков и тихо сказал: «Долазишься, собака…» Курыш даже глазом не моргнул, словно ничего не слышал. На следующий день Якова схватили полицаи, и больше его в депо не видели…
Кто-то положил Курышу на крыльцо записку. «Смотри, Курыш, а то сгоришь!» О, как он смотрел! Говорили, Курыш боялся ходить ночью. Старый забор повалил, поставил высокий, чтоб никто не мог и заглянуть во двор. К новым воротам и ставням приделал штанги из дюймового железа. По двору носилась злая овчарка. Стоило кому-нибудь пройти мимо двора, как овчарка уже летела к воротам, грызла доски… И все-таки кому-то удалось пробраться во двор, подсыпать чего-то корове, и она сдохла… Молодцы те, которые так сделали, но они поступили бы куда лучше, если бы отравили не корову, а самого хозяина. Тогда не было б ребятам хлопот с хитрым немецким прихвостнем.
Так вот — Курыш. Что он говорил, заглядывая в глаза Клоцу? Ага, о Паулюсе. Фон Паулюсе!..
Анатолий переждал, пока эти двое отойдут немного подальше, и шепнул своим дружкам:
— Курыш будет здесь… — Анатолий показал свой кулак. — Остальное — полдела.
Ребята догадались: Анатолий что-то придумал, избавятся они от Курыша.
Борис вылез из канавы, прошелся по просторному и гулкому цеху, приоткрыл тяжелую, выкрашенную в красный цвет дверь, посмотрел на поворотный круг. Он был наведен.
Обернулся к ребятам, прошептал:
— Наведен…
— Отведем, — сказал Анатолий.
Оставалось дождаться той минуты, когда стрелка часов, выставленных в окне конторки Клоца, остановится на одиннадцати и раздастся сигнал на обед. Одновременно это будет сигнал и для них…
Как медленно вертится земля! Еще никогда они не ждали так горячо и нетерпеливо обеденного перерыва, как сегодня! И когда наконец стрелка часов достигла задуманной пометки, Иван бросил замасленное тряпье и сказал:
— Обед! Кишки просто марш играют, так мне есть хочется…
Но они не торопились на обед. Долго вытирали, а потом мыли и снова вытирали руки, пока рабочие и администрация не разошлись.
Просторное помещение опустело, только Курыш носился туда-сюда. Гитлеровский дежурный в депо закрылся в своей будке, наслаждаясь «зуппе», принесенным в термосе. Потом он прислонится, как всегда, к теплой печке и задремлет… Остался Курыш. Он ходит по цеху, заглядывает в каждый уголок.
Анатолий смотрит на часы. Стрелка теперь быстро прыгает на белом циферблате.
— Хотите снова опоздать! — кричит Курыш и рукой показывает: мол, пора обедать.
Тогда Анатолий направляется к нему, подходит и говорит:
— А вы слыхали? Вон ребята говорят, будто фон Паулюс прорвался.
Курыш даже присел от удивления. Махнул длинными руками, словно собирался взлететь, и облегченно вздохнул:
— Неужели? Как же это я…
Он еще раз взмахнул руками, бросился в конторку, где у Клоца всегда по репродуктору передавали фашистские марши.
Анатолий подал знак.
Иван и Борис прошмыгнули через дверцы цеховых ворот, налегли на привод и отвели круг. Стараясь не торопиться, возвратились обратно, подошли к паровозу № 706, который стоял на одиннадцатой канаве, слегка попыхивая паром.
Иван остался у паровоза стоять на страже. Борис и Анатолий быстро забрались в кабину. Анатолий потянул на себя реверс, Борис открыл регулятор.
Паровоз зашипел, вздрогнул, заскрежетал колесами и медленно тронулся из депо.