По дороге к костелу она рассказывала ему про Зарембову, про приговор суда и про куратора. Чем дольше она рассказывала, тем сильнее нервничала, тем громче говорила и тем чаще вворачивала ругательства. Когда Вальчакова открыла им дверь и к ним вышел ксендз Ямрожи, Секеркова без всяких предисловий выпалила:
– Благочестивый отец, это же хуй знает что они творят…
Назавтра Ямрожи, Секеркова и войт7 поехали в Новый Сонч. Больше куратор в Бичицах не появлялся.
Старая Секеркова. Мать Тереза с сигаретой во рту, которая могла ругаться как пьяный сапожник. Искательница доброты, придававшая достоинство обыденности жизни. В каждом городе, в каждой деревне должна быть своя Секеркова.
По пути в музей Марцин остановил машину у магазинчика и купил все сорта зеленого чая, какие там были. Около полудня он позвонил хранительнице:
– Пани Мира, у меня тут четыре сорта зеленого чая, а я совершенно не сведущ в них. Не мог бы я прийти с ними к вам и… может, попьем вместе чаю?
Они сидели за столом и разговаривали. Кажется, первый раз после смерти матери разговор с другим человеком доставлял ему удовольствие. Время от времени он бросал взгляд на фотографию, стоящую на столе. Неожиданно для себя он спросил:
– А вы музыку слушаете?
Улыбнувшись, она ответила:
– Я долго ненавидела ее. Даже когда в костеле играл орган. Больше двух лет я испытывала потребность в тишине. Но теперь я не могу жить без музыки. Сейчас слишком долгая тишина пугает меня. Она ассоциируется с печалью. Хотите что-нибудь послушать? У меня здесь много кассет. Вам нравится Брель? – спросила она и, не дожидаясь ответа, встала из-за стола.
Стоя к нему спиной, она перебирала кассеты на полке. Марцин отважился спросить:
– Отчего умерла Агнешка?
Пани Мира на миг замерла. Оставив кассеты, она повернулась к нему. Нервно поправила волосы. Медленно прошла к плетеному креслу, стоящему у окна. Ее лицо оставалось в тени. Она села на самый краешек кресла, оперлась локтями на колени, сцепила пальцы. Рассказывая, она ритмично раскачивалась.
– Агнешка?.. Она утонула.
Она подняла руки к лицу и правой дотронулась до губ.
– Нас… то есть меня при этом не было. Тридцатого сентября будет ровно три года, как ее не стало. В сентябре ей исполнилось бы девять лет. Я жила тогда в Торуни. Мы оба работали, то есть мой бывший муж и я. Он в университете, как раз заканчивал докторантуру. Вечно он что-нибудь заканчивал, если не докторантуру, то проект, а если не проект, то роман с очередной студенткой. Я как раз начала работать в архиве этнографического музея и не могла взять отпуск. Мне не хотелось, чтобы Агнешка третье лето проводила в городе. И когда сестра предложила взять ее с собой на две недели в Болгарию, я радовалась, наверное, больше, чем Агнешка. У моей сестры Моники детей не было. В жизни ей вечно попадались мужчины, которые пользовались ее наивностью и через две недели уходили от нее. Она впускала их к себе в постель и в ванную, выплачивала их кредиты, стирала носки, а за некоторых даже платила долги по алиментам. Терпеливо и смиренно она ждала, когда кто-нибудь из них сделает ей предложение. Однако ни один этого сделать не догадался. Когда же Монике стукнуло сорок и последний из ее мужчин обчистил квартиру, увезя даже холодильник и телевизор, она приняла решение жить одна. Агнешку она любила как собственную дочку. Это она первая увидела ее в больнице, где я рожала. Она стояла у дверей больницы уже в пять утра. Отец Агнешки ночью отправил меня «скорой помощью» в больницу и лег досыпать. В больнице он появился только на следующий день, ближе к вечеру. У него якобы была страшно важная лекция, которую он не мог пропустить… Порой у меня возникало впечатление, что для Агнешки Моника гораздо лучшая мать, чем я. Она помнила, когда Агнешке нужно делать прививки, вместо меня покупала книжки о воспитании детей, ездила после работы на другой конец города, чтобы забрать девочку из детского сада, если я не могла пропустить занятия в университете. Когда у Агнешки открылся хронический бронхит и начались приступы удушья, Моника без колебаний попросила в своей фирме отпуск без сохранения содержания и поехала с ней на полтора месяца в Колобжег. Так порекомендовал врач. И он был прав: после шести недель, проведенных у моря, приступы удушья прекратились.
В Болгарию они полетели самолетом. Когда Моника узнала, что мы отпускаем с ней Агнешку, она тут же поменяла билеты, решив, что почти двое суток в поезде для ребенка будут тяжелы. Полету на самолете Агнешка радовалась даже больше, чем самой поездке на море. Отец обещал ей, что когда-нибудь они вместе полетят на какую-нибудь конференцию, но всякий раз находил тысячи причин, по которым присутствие Агнешки, не говоря уж о моем, будет помехой «напряженной научной деятельности». Мне уже давно следовало понять, что муж никак не подходит на роль отца. Некоторым людям следует по суду запрещать иметь детей, так вот в отношении моего мужа такой судебный запрет, несомненно, был бы вынесен. Наверное, ни один мужчина больше его не заслуживал бы такого запрета. Они долетели самолетом до Варны, а оттуда доехали автобусом до Албены. Я звонила Агнешке через день. Она рассказывала мне про то, какое теплое Черное море, про мальчика из Польши, с которым она строит на пляже замки из песка, о поездке с Моникой в Несебыр. Для дочурки это был самый чудесный отдых. Я искренне была благодарна Монике за то, что она доставила столько радости дочке, и в то же время мне было очень горько, что Агнешка проводит это время не со мной и своим отцом. И что не я переживаю вместе с ней эти радости. Последний раз я разговаривала с Агнешкой вечером в четверг, двадцать девятого сентября. Она с возбуждением рассказывала, какой сильный на море был шторм и как она вместе с тетей смотрела на него с гостиничного балкона. В субботу я должна была встречать ее в варшавском аэропорту.
Пани Мира замолкла. Встала с кресла. Подошла к письменному столу, за которым сидел Марцин, и выдвинула ящик. Она старалась не смотреть на него. Достав пачку сигарет, она подошла к окну и настежь распахнула его.
– Вы не против, если я закурю? – спросила она. В кресло она не стала садиться. Стояла у подоконника и продолжала рассказ:
– В пятницу около четырех дня в музей позвонил какой-то мужчина из польского посольства в Болгарии. Он сказал, что, когда Агнешку подняли из моря, она уже была мертва. Директор отеля заверил его, что были использованы все средства, предусмотренные правилами в подобных случаях. «Скорая помощь» была на пляже через пятнадцать минут. Полиция тоже. Участие третьих лиц было полностью исключено. Тело ее доставили на вскрытие в военный госпиталь в Албене. Представитель посольства немедленно выехал на место, он займется транспортировкой тела в Польшу. Посольство покроет все связанные с этим расходы. Если возникнут сложности с резервацией мест в самолете, мне следует немедленно связаться с посольством в Софии. В подобных случаях «ЛОТ»8 обязан обеспечить семье жертвы места в самолете. Опекунша погибшей пыталась покончить с собой. Ее спасли и доставили в больницу в Варне. Вступить в контакт с ней нет возможности, но необходим приезд члена семьи для исполнения всяких формальностей. Все это он говорил, точно телевизионный диктор, читающий новости. Я истерически кричала в трубку, просила прекратить. Но он не прекращал. Вечерним самолетом мы с мужем вылетели в Варну. Вы даже представить не можете, как мне хотелось, чтобы самолет упал и не долетел до пункта назначения! Я сидела среди смеющихся, счастливых людей, отправляющихся на отдых. Летела получить труп моей дочурки. В следующем ряду сидела девочка в возрасте Агнешки. И голос у нее был похожий. Когда она что-нибудь говорила, у меня было чувство…
Она прервалась, отвернулась к окну и нервно вытащила следующую сигарету.
– Муж сел в самолет совершенно пьяный. Он всегда напивался, когда в нашей жизни случалось что-то серьезное или мне требовалась его помощь. Вначале, когда мы только познакомились, я думала, что у него такой метод справляться со стрессом либо страхом, перед тем как принять решение. Но сейчас-то я знаю, что это были элементарная трусость и попытка увильнуть от неприятностей. Прилетели мы вечером. В аэропорту нас ждал представитель посольства. Тот самый, что звонил мне в музей. Он сказал, что морг при госпитале уже закрыт, а для свидания с сестрой нужен специальный пропуск. Его выдают после двенадцати дня. Машина посольства отвезла нас в гостиницу на окраине Варны. Я взяла такси и поехала на пляж в Албену. Муж остался в гостинице. Представительница «Орбиса» в Албене попыталась рассказать мне, как это произошло. Она знала Агнешку. Иногда они ели за одним столом в гостиничном ресторане. Днем раньше прошел шторм, а в тот день была высокая мертвая зыбь. На пляже вывесили черный флаг, но все равно в море было полно народу. При двух спасателях на километр пляжа невозможно обеспечить соблюдение запрета на купание. А в тот день была жара, выше тридцати шести градусов. И люди залезали в море охладиться.
Остальное я знаю по рассказу представительницы «Орбиса». Около полудня к ней в бюро в гостинице влетела Моника и стала спрашивать про Агнешку. Она страшно нервничала. Она оставила девочку буквально на минутку, прошла к киоску купить чего-нибудь прохладительного для нее, а когда вернулась, Агнешки на подстилке не было. И на пляже тоже не было. Моника побежала в гостиницу – вдруг Агнешка за чем-то пошла туда. Однако там ее не нашла и снова вернулась на пляж, стала искать Матеуша, с которым играла Агнешка. Но ей сказали, что Матеуш с родителями уехал на экскурсию в Созопол. Через пятнадцать минут она вернулась к представительнице «Орбиса», и они вместе побежали к спасателю. Он через мегафон несколько раз объявлял по-болгарски и по-русски, а представительница повторяла по-польски и по-английски, что разыскивается Агнешка. Моника как безумная бегала по пляжу. Через полчаса кто-то включил сирену. В трехстах метрах от лежаков и подстилки Агнешки и Моники собралась толпа. Они побежали туда. Мертвая зыбь выбросила Агнешку на берег. Спасатель стал делать ей искусственное дыхание. Приехала «скорая». Представительница «Орбиса» говорила, что до конца жизни не забудет крик моей сестры, когда санитары забирали тело Агнешки. В больнице в Албене Моника сказала, что ей нужно в туалет. Она долго не возвращалась. Медсестра нашла ее на полу в туалете. До сих пор непонятно, где она взяла лезвие. Вроде бы кто-то видел ее у больничного киоска. Она перерезала себе вены. К счастью, произошло это в больнице, и ей немедленно оказали необходимую помощь.
Я потом разговаривала с постояльцами гостиницы из той же самой группы. Все они были потрясены. Многие знали Агнешку. Один мальчик из Ополя вроде видел, как она вбежала в воду, догоняя мяч, который ветер уносил в море. В том месте во время шторма водовороты намыли глубокие ямы на дне. Через два дня мы возвращались самолетом в Варшаву. В багажном отделении с нами летел цинковый гроб с телом Агнешки. В тот день впервые я не смогла слушать музыку. Мы ждали в Варне разрешения на взлет. Пилот по внутренней трансляции сообщил о причине задержки и включил музыку. Я почувствовала – еще немножко, и я сойду с ума. Стюардесса заметила, что со мной происходит что-то непонятное. Я сказала, что я – мать девочки, тело которой перевозят в Польшу. Через минуту музыку выключили. Почти два года я воспринимала музыку как осквернение тишины, которая должна сопутствовать моему горю.
Могила Агнешки на кладбище в Торуни. Загорелая, она улыбается с фотографии, которую сделала моя сестра за день до ее гибели. На известняковой плите вырезана волна, охватывающая ее лицо на снимке. Скульптор – мой друг, крестный Агнешки.
Назавтра после похорон Агнешки я полетела в Варну. Моя сестра пришла в себя после четырех дней беспамятства. Я сидела в больнице у ее постели, а она беспрестанно повторяла: «Я на пять минут отошла купить в киоске лимонад…» В Польшу мы возвратились вместе. Через год Моника переехала. Она нашла квартиру в районе рядом с кладбищем. И каждый день бывает там. Муж после смерти Агнешки решил, что больше нет повода приходить домой. И однажды не пришел совсем. Он не помог мне пережить наше общее горе. Не обнимал меня, когда меня так била дрожь, что я не могла напиться: стакан стучал о зубы. Не кричал на меня, когда я в отчаянии билась головой о зеркало в ванной. Не было его рядом, когда, проснувшись от кошмара, я искала его в постели, чтобы он сказал мне, что это всего лишь сон. Через две недели я запаковала его вещи в несколько картонных коробок и оставила у двери его кабинета в университете. Я осталась одна со своей болью, со своим чувством вины и с сестрой, которая была способна только плакать, молиться и каждый день просить у меня прощения… Очень долго я не могла ей простить только одного – что после всего этого она еще способна молиться и не возненавидела Бога. Долго, очень долго мне казалось, что мир, в котором я живу, – это ад какой-то другой планеты и самая страшная кара в нем постигла меня: у меня отняли способность плакать.
Вы знаете, что это такое, когда больше не можешь плакать? Психологи утверждают, что в нас встроен некий природный таймер переживания горя. У одних он настроен на пять лет, у других – на пятьдесят. Но хуже всего, что его можно пережить. После самой страшной утраты человек должен исчезнуть, умереть. Это его право. Бог, очевидно, считает иначе. И за это тоже я возненавидела Его. В снах, которые даже сейчас иногда снятся мне, Бог предстает несправедливым жестоким стариком, которого окружают ангелы с переломанными черными крыльями и испуганными лицами. Я безумно хотела умереть, но мне не хватило отваги. Хотела умереть и там, по другую сторону, хотя бы еще один-единственный раз обнять ее, прижать к себе… Хотела попросить у нее прощения. За то, что меня не было с ней. За мою беспечность. За то, что она так мало прожила. И дело даже не в том, чтобы она простила меня. Главное, чтобы она меня выслушала.
Развелись мы спокойно. На завершающее заседание муж пришел в стельку пьяный. Судья удалила его из зала и решение о нашем разводе вынесла в его отсутствие. Он и так в нашем браке был отсутствующим. Последовательно, до самого конца. Год спустя я еще не могла слышать музыки. Когда моя знакомая из Кракова написала мне, что вы ищете хранителя музея в Новом Сонче, я без колебаний собрала чемоданы и приехала сюда. Вы даже не представляете, как вы мне помогли, приняв на работу. Тот, кто сказал, что время лечит все раны, солгал. И уж совершенно точно он не родил ребенка, который потом умер. Он никогда не натыкался на его игрушки, разбросанные по дому, как будто через минуту ребенок, весело смеясь, снова станет ими играть. Время помогает только научиться перенести удар, а потом жить с этими ранами. Но все равно каждое утро, стоит открыть глаза, ощущаешь потерю. От этого можно убегать, но невозможно убежать. Я бежала в горы. Из одной тени в тень в другом месте. И все же побег этот помог мне. Я опять слушаю музыку. Могу опять ходить в костел и не выкрикивать свои претензии к Богу.
Я опять способна, как видите, плакать. – Пани Мира усмехнулась, поднося к глазам платок. – Летом поеду в Болгарию. Каждый год двадцать девятого сентября я запираюсь в своем номере в Албене, выключаю телефон, сажусь вечером на балконе и смотрю на море. И плачу. Только там и только в этот день я способна плакать. Так что, в сущности, я еду туда, чтобы плакать. И получаю утешение, оттого что плачу.
Она вновь села на стул у письменного стола. Обхватила обеими ладонями его кружку с чаем.
– Ой, чай у вас совсем остыл, – сказала она с улыбкой. – Я заварю вам новый.
Он, словно онемев, смотрел на нее. И вдруг протянул руки и ладонями накрыл ее ладони, сжимающие кружку. Он не поднимал голову, чтобы не встречаться с ней взглядом. Потом неожиданно вскочил:
– Я… простите, мне нужно выйти. У меня нет детей, но если бы… я должен выйти. Прошу меня простить… – На пороге он повернулся и произнес: – Я бы хотел, чтобы у меня была такая сестра, как вы. Марцин медленно спускался по скрипучей лестнице, держась за деревянные перила. Вся его воля сосредоточена была на том, чтобы не бежать.
– Не убегать! Это уже прошло. Не убегать… – услышал он свой голос.
Марцин вышел без пиджака и сразу за воротами музея повернул к центру. Он старался идти как можно медленнее. Нигде не останавливался и не оборачивался. Много лет назад, «после Марты», у него была фаза страха, и бегство без оглядки помогало ему смягчить симптомы страха. Как будто, удаляясь от того места, где страх возник в первый раз – хотя он прекрасно понимал, что страх постоянно сидит в нем, – он удалялся от опасности. Это было чисто иррациональное, так как ничто ему не угрожало. Но с той поры его реакцией на любые неординарные впечатления было бегство, словно он копировал свое давнее поведение. Ему казалось, что это давным-давно прошло, что он владеет собой. И вот сегодня выяснилось, что нет.
Нигде не останавливаясь, Марцин прошел через весь город. Спустя час с небольшим он вернулся на Львовскую и пошел к музею.
– Пан Марцин! – окликнул его кто-то сзади. – Я не поспеваю за вами.
Он остановился, обернулся. За ним бежала девушка в голубой футболке, с голым животом.
– Простите, что я задерживаю вас, – произнесла она запыхавшимся голосом. – Мы с Шимоном вчера ночью были у вас в музее. Я ищу свою тетрадку. Быть может…
Он не дал ей договорить.
– Вы оставили ее на батарее. Моя сотрудница вчера обнаружила ее и принесла ко мне в кабинет. Я как раз собирался позвонить Шимону, чтобы он сказал об этом вам. – Он взглянул на нее. – Прошу меня простить, что я не позвонил еще вчера. Но вы, пожалуйста, не беспокойтесь. Она лежит у меня в портфеле. А он в шкафу, запертом на ключ. Если вы минутку подождете, я поднимусь наверх и принесу ее вам…
Он уже собирался уходить, но девушка вдруг бросилась ему на шею и поцеловала в щеку.
– Ой, я так беспокоилась! Думала, тетрадка выпала, когда мы с Шимоном ехали на мотоцикле. Сегодня я пешком прошла весь путь. Искала даже в кустах и урнах. Но ее нигде не было. Вы мой спаситель,– прошептала она, коснувшись губами его уха. – Я уж боялась, что не найду ее…
Она поднялась на цыпочки, прижалась к нему. Он чувствовал упругую податливость ее груди, тепло ее тела и жаркое, щекочущее дыхание на ухе и шее. Он тут же вспомнил вчерашний вечер. Двумя руками он взял ее за талию и мягко, медленно отодвинул ее живот от своего. И через секунду подумал, что, наверное, слишком мягко и слишком медленно. А вдруг она почувствовала? Марцин покраснел.
– Ой, простите… Я совсем сошла с ума. – Нервным движением она поправила волосы. – Я так обрадовалась, что даже… поцеловала вас. Простите… Нет, она мне сейчас не нужна. Главное, что она нашлась. – Потом она улыбнулась и спросила: – А можно будет еще раз прийти к вам в музей, когда стемнеет? Заодно я взяла бы свою тетрадь.
– Ну разумеется. Я почти ежедневно задерживаюсь здесь до вечера. Если главные ворота будут заперты, пройдите через калитку со стороны архива. Там, где я ставлю свою машину. У входных дверей слева есть звонок. Я спущусь и открою вам.
Девушка все так же стояла перед ним и не уходила. И вдруг лицо ее посерьезнело.
– А вы… вы тоже слушаете Моцарта? – робко поинтересовалась она, наблюдая за его реакцией.
– Моцарта? – Марцин изобразил удивление. – Последнее время не слишком часто. Наверное, зря. А вот вчера вечером как раз слушал. Но сейчас уже совершенно ничего не помню, – улыбнулся он и дотронулся до ее руки. – Моцарт странно действует на людей. У меня, например, вызывает провалы в памяти. Полнейшую амнезию. А у вас? – спросил он, глядя ей в глаза.