Например, меня тревожит положение дел на нашей пасеке; да, да - именно тревожит, захватывает меня всего, будоражит и взвинчивает. Это - как спортивная игра, как страсть заядлого болельщика: увлекшись однажды, потом уже трудно освободиться от сильного увлечения, почти невозможно сосредоточиться на чемнибудь другом. Может быть, я ошибаюсь? Ладно, посмотрим... Однако мне ясно: этюды сейчас не удадутся, я ведь думаю о них не так, как надо думать, я весь поглощен мыслями о пасеке. Я даже уловил себя на том, что смотрю на небо не столько из чувства восхищения перед его загадочной красотой и необъятностью, сколько из нетерпения отгадать: будет ли дождь? Месяц светит чисто, вокруг него едва приметная мглистая желтизна... Я ищу взглядом тучи, они нам сейчас нужнее, чем хлеб и воздух. Вон они! Собираются и плывут над горизонтом, гонимые течением ветра, лохматые и длинные, вытянутые в свинцово-мглистые полосы. Я хочу, чтобы они разрослись и заполнили все небо, чтобы из них повеяло сырым грозовым запахом и вслед за ударами грома пусть обрушится на землю благодатный, щедрый дождь. Не ливень - грозный, бушующий, неистовый (он прибьет цветы и вымоет нектар), а дождь, неторопливый, обстоятельный, но достаточно спорый, чтобы промочить землю и сбить жару.
О, это ни с чем не сравнимое ожидание дождя! Как оно обостряет нервы и выматывает душу!
По возвращении с прогулки я услышал вкрадчивый голос Матвеича:
- Видал его, какой! Филипп уже качаеть. Утаил от нас.
- Мы тоже покачаем. Что за невидаль!
- Жара...
- Терпи, казак, - атаманом будешь.
Старики все еще сидели за столом и обсуждали потрясшую их новость... В полночь мы легли спать. Тесть ворочался на нарах, сбрасывал и опять натягивал на себя одеяло, укорял Матвеича:
- Чудило! Завидки его берут. А чего завидовать Филиппу Федоровичу? Чего махать после драки кулаками? Это из-за него мы опоздали к яблоням. Приперлись, когда цвет опал. Он будку красил, крышу хотел доделать.
Нашел, мудрец, уважительную причину. Спасибо Гордеичу. Силком вытащил его и заставил грузиться. А то б до се сидел, морочил нам голову. Каменюка! Мохом оброс.
Я проснулся от неясного, но все же настойчивого шума и сначала не понял, что это дождь. Догадавшись, разбудил тестя. Услышав, как он барабанит, струится по цинковой крыше, как звенит и клокочет в подставленных заранее флягах и сплошным, ровным всплеском нависает над деревьями, за глухою стеною будки, тесть по-молодому спрыгнул с нар, на босу ногу обул сапоги и, накинув на голову брезентовый плащ, выскочил наружу. Я тоже наскоро оделся, толкнул дверь - и очутился под мелким, сырым дымом клубившимся дождем. Мы стояли, будто онемев, посередине нашей пасеки; было темно, небо слилось с землею и лесом, а он все шел и шел, проникал за воротник, до озноба леденя кожу и наполняя сердце неизъяснимым чувством облегчения. Тесть, опомнившись, зашуршал плащом, кинулся открывать пустые фляги.
- Обложной! - суетился он во мгле. - До утра не кончится.
И точно: дождь шелестел и утром - правда, не такой въедливый, как ночью, но по-прежнему хлесткий.
К девяти часам он поредел, угомонился. Небо прояснилось, тучи разволоклись, и выглянуло солнце, по-весеннему умытое и не жаркое; капли на листьях засверкали, лес встрепенулся - и запели птицы. Старики приободрились, важно похаживали между ульями, заглядывали в летки и поправляли подлетные доски.
В этот день пчела работала дотемна, особенно перед закатом валила плотно - и результат оказался выше ожиданий: на нашем контрольном килограмм.
- Где льет, там и мед, - заключил по этому поводу тесть.
Ему, видно, нравилась эта поговорка, и он повторил ее при Матвеиче. Тот сказал:
- Всегда так. - И озорно, хитро блестел глазами сквозь очки.
Следующие дни были в меру солнечные, прохладные.
Иногда в полдень припекало и парило, иногда небо хмурилось, брызгало коротким просяным дождем. Сладко, до тошноты пахло отцветающей акацией - и белой и желтой; пчелы в основном садились на нее, как бы торопясь взять напоследок все, что можно, а когда завянут и усохнут ее цветы - "кашка", немедля переключиться на гледичию. В воздухе держался густой, терпкий аромат.
Каждый день взяток весомый, и теперь нас волнует, одно: долго ли это будет продолжаться?
Вот что удивительно: я открыл истину, суть которой заключается в том, что спокойной жизни у пасечников не было, нет и, наверное, не будет никогда. Мои представления о пасеке как о земном рае, некой идиллии жалкая выдумка, не больше и не меньше. Так может полагать лишь сторонний наблюдатель, человек с поверхностным взглядом, но тот, кто ближе столкнется с жизнью пасечников, которые трудятся на лоне природы, добывая мед, и сумеет разглядеть нечто иное, кроме, цветов, - тот живо осознает прежнее заблуждение. Жара - пасечник волнуется, не находит себе покоя, не спит ночами, моля судьбу сменить ее гнев на милость. Холод, или непрерывная слякоть, когда пчела вязнет на сотах и только пожирает накопленный мед, - пасечник опять вне себя. Слабонервные рвут на голове волосы, но, к счастью, таких мало. А если одолеют пчел болезни - к примеру, европейский гнилец либо токсикоз, вызванный собиранием пади в безвзяточный период? Или поточит соты, оплетет их паутиною коварная восковая моль? Или, что еще хуже, станет атаковывать семьи филант неистовый пчелиный волк с желтым брюхом и непомерно большой головой, напоминающий осу?! Ко всему внутренне готов пасечник, пожелавший большого меда.
Он волнуется и в тот час, когда все ему благоприятствует. Погода замечательная, взяток отменный, медогонка исправно крутится - и мед течет, но истинный пасечник, верно, переживает, верно, мучится. Всевозможные думы роятся у него в голове - и все о пчелах, о меде, о предстоящем взятке. Вот по себе искренне сужу и по тестю. Был плохой взяток - переживали, стал хороший - опять мы неспокойны: подольше бы держался, что да как будет впереди?
Нет и мне покоя - до самого окончания сезона. Взять бы, взять бы меду! Тогда бы все мои бытовые проблемы разрешились в один миг.
Надя... Надя не поймет моих волнений. Я сам впутался в пчелиное дело, сам и выпутаюсь. Сам? Неужели Надя тут ни при чем? Ах, не время разбираться, да и что в этом толку?
Мед, мед, мед... Красивое, сладко обволакивающее слово. Так и липнет, липнет на языке. И на уме вертится непрерывно.
Мед носят пчелы. У нас, между прочим, пчелы серой горной кавказской породы. Есть две семьи закарпатские, тесть без конца расхваливает их, но я полагаю, они погоды не сотворят.
Я возлагаю надежды на серую горную кавказскую пчелу. Не случайно она распространена повсюду и пользуется мировой известностью. Не одних она возвысила, наделила достоинством и гордой осанкой. Я думаю, эта пчела поможет и мне. Что ее отличает, так это мирный нрав и длинный хоботок, которым она высасывает мельчайшие капельки нектара. Она не склонна к роению, тихо сменяет маток и обычно накапливает большие запасы меда в середине сотов.
Не знаю, как тесть, но я горячо верю в серую пчелу.
Вчера она доставила нам приятное удовольствие: снова килограмм. Тесть поговаривает о качке. Да, через неделю можно качать.
19 мая
Вернулся на "козле" третий компаньон - Гордеич.
Он живо выскочил из машины, похожей на броневик, размял спину и, обратившись к нам лицом, крикнул:
- Здорово, бирюки! Шо новенького?
Он маленький, поджарый и черный как жук: лицо, с острым подбородком и морщинами вокруг рта, темно, брови и волосы резко-черны. Издали на вид ему около пятидесяти, но подойдешь ближе, всмотришься в черты румынски-жесткого лица и поймешь: за шестьдесят уже Гордеичу. На нем черная, с узкими полями шляпа и коричневый, не первой носки костюм. Его он тотчас снял и переоделся в шаровары и льняную "немаркую" рубаху.
В нашу скучную компанию он внес некоторое оживление: бойко сновал между ульями, говорил громко и отрывисто, поблескивая передним золотым зубом. Голос у него хриплый, навсегда простуженный. Со мною он быстро свел знакомство, сжал мне до боли ладонь своею крепкой рукой и уже через несколько минут называл меня по имени.
Он быстро разузнал обстановку и объявил, что сегодня же надо отправиться по совхозам в разведку и подыскать где-нибудь новЪе место с эспарцетом или донником. Акация вот-вот отойдет, гледичия тоже. Матвеич заупрямился, начал отговаривать его: мол, к чему такая спешка? Но Гордеича поддержал тесть - и Матвеич сдался, только пробормотал с явным неудовольствием:
- У меня бензин кончился.
Гордеич, ни слова не говоря, принес ему канистру бензина. Пообедав, все трое нарядились в костюмы, нацепили на лацкан военные медали: поездка не шуточная, разговор предстоит серьезный - и надо показаться в форме, при всех регалиях. Меня это несколько позабавило...
- Карауль с Жулькой наше барахло, - сказал мне Гордеич, усаживаясь на заднее сиденье "Победы". Непонятно, когда он успел выбриться: выглядел как огурчик. - Не скучай без батьки. - И помахал мне рукою из-под шляпы - так прощаются поднаторевшие в разъездах дипломаты.
Тесть уселся впереди. Это не простая случайность:
Гордеич добровольно уступил ему первенство. Более тридцати лет тесть проработал председателем колхоза, а выйдя на пенсию, года три заведовал областной тарной базой, где Гордеич обретался завгаром. Старики ценили умение моего тестя быстро находить общий язык с районным начальством, с руководителями местных хозяйств: некоторые из них по старой памяти знают его в лицо, так что он мог договориться с ними буквально обо всем, что не выходило за пределы закона. Я подозреваю, старики не случайно упросили его быть их компаньоном.
Он нужен им, как, впрочем, и они ему.
Когда тесть усаживается в машину на переднее сиденье, он странно преображается: хмурит белесые брови, надувает щеки и, откидываясь на спинку, делает строгий, неприступно-начальственный вид. Но голубые глаза его, по-детски чистые, смотрят доверчиво, с редким добродушием, с каким-то постоянным изумлением и смягчают суровое выражение лица. Вот и сейчас, одетый в габардиновый, стального цвета пиджак, он принял казенный вид, надулся, но глаза, ясно светясь, все равно выдают в нем доброго человека. Машина тронулась и покатилась вдоль просеки, свернула и, набирая скорость, побежала мимо сада. Тесть не оглянулся, не посмотрел на нас с Жулькой, а Гордеич снова дипломатически помахал рукой.
Мыкались они по степи дотемна, спидометр намотал около двухсот километров. Вернулись назад усталые, пыльные, но - довольные, возбужденные. Особенно Гордеич. Он кричал в темноте своим хриповатым голосом:
- Во, Петро, ёк-макарёк! Во как надо обделывать делишки! Напали на дармовщинку. Доннику - пропасть!
Белого, семенного... Косить рано не будут. А подсолнуха - море! В один край поглядишь - конца не видать, в другой - та же картина. И ранний, и поздний. Тот отцветает, этот распустится. Лахва! Станем посерёд поля.
У канала. Вода близко... Только ты, Петя! - Он потряс возле моего лица указательным пальцем. - Об этом - молчок. Рот на замок.
- Надо Филиппа объегорить, - сказал Матвеич. - А то он дюже нос задираеть. - И тихонько засмеялся.