— Слава Богу. Теперь я умру спокойно. Ты нашел способ, который я тщетно искал всю жизнь. Меня Господь лишь призвал. Тебя Он благословил.
Но Захария возразил:
— Нет. Если кто и вернет светильник на родину, то ты и только ты.
— Не я. Я стар, могу умереть в дороге, и менора снова попадет в чужие руки.
Но Захария с улыбкой возразил:
— Ты не умрешь. Теперь ты и сам знаешь, что твоя жизнь не оборвется, пока не исполнится ее смысл.
Вениамин припомнил: вчера он желал умереть, но Бог его не услышал. Может быть, на него и в самом деле возлагается миссия. Он покорился судьбе и только сказал:
— Нет у меня никакой воли, кроме Его воли. Если Господь и впрямь избрал меня, как я могу отказаться? Иди и начинай свою работу!
Семь дней мастерская Захарии, золотых дел мастера, была закрыта для всех. Семь дней мастер не выходил из дома и никому не открывал двери. Перед ним на высоком помосте стоял вечный светильник, величественный и неподвижный, как он стоял некогда перед алтарем Господа; а тем временем в печи пылал огонь, и его молчаливые языки плавили раздробленное золото колец, браслетов, запястий, пряжек, зажимов и монет. За эти семь дней Вениамин не произнес ни слова. Он смотрел, как бурлит в тигле кипящая огненная масса, как она послушно устремляется в приготовленные формы, твердеет и остывает. Когда затем Захария осторожным ударом шпателя разбил оболочку, фигура нового светильника предстала почти узнаваемой. Сильный и стройный, вырастал из покоящейся на основании опоры срединный стебель; от него, как ветви от ствола, дугами расходились подсвечники, и на них уже формировались бутоны-бокалы для свечей. Молоток и напильник в неутомимой руке ювелира все заметнее и заметнее обозначали на гладких поверхностях точно такие же узоры из цветов, какие украшали подлинную святыню. С каждым днем новый светильник все больше походил на священный прообраз тысячелетней давности. И в последний седьмой день они оба стояли рядом, совершенно одинаковые, похожие, как братья-близнецы. Их нельзя было различить ни по величине, ни по цвету, ни по размеру, ни по весу. Но Захария все сравнивал и сравнивал их опытным взглядом, снова и снова подправлял, обтачивал и шлифовал свой любимый шедевр, пуская в ход самый тонкий штихель и самый острый напильник. Наконец он отступился и отложил инструменты. Ни малейшего различия нельзя было обнаружить между двумя изделиями. И тогда, чтобы самому не ошибиться, Захария в последний раз взял штихель и на пестике одного из цветов, скрытом в тени узора, начертал крошечный знак — доказательство того, что этот светильник — его собственное произведение, а не священная менора народа и храма.
Поставив подпись, он отошел назад, снял кожаный фартук и вымыл руки. После семи дней работы он впервые снова заговорил с Вениамином:
— Я свое дело сделал. Теперь твой черед. Возьми наш светильник и поступи с ним так, как считаешь нужным.
Но к его удивлению, Вениамин возразил:
— Ты трудился семь дней, а я семь дней размышлял, вопрошая свое сердце. И меня охватил страх. Что, если мы совершаем обман? Ибо ты взял одно, а возвращаешь другое тем, кто оказывает тебе доверие. Выходит, что мы пошлем на родину подделку, а здесь оставим то, что добыли хитростью, что не было возвращено нам по праву. Нет, так дело не пойдет. Бог не любит насилия, и, когда я малым ребенком схватил священный предмет, Он размозжил мне руку. Но я знаю, что Бог точно так же презирает обман. Тому, кто хитрит и обманывает, Он повреждает душу.
Захария задумался:
— А если казначей из двух предметов сам выберет подделку?
Вениамин посмотрел ему в глаза:
— Казначей знает, что один светильник новый, а другой старый, и, если он спросит, какой из двух настоящий, мы должны отдать ему старый. Но если Бог устроит так, что казначей ни о чем не спросит, не увидит между ними разницы, ведь они одинаковы по золоту и по весу, тогда, думаю, мы не совершим обмана. Если он сам решит, какой светильник выбрать, и выберет твой, значит, нам будет дан знак свыше. Но решать не нам.
И Захария послал слугу в дом казначея, и казначей пришел в мастерскую. Это был жизнерадостный толстяк с маленькими выпуклыми глазами, которые пристально и хитро выглядывали из-за розовых щечек. Уже в прихожей он со знанием дела ощупал две только что изготовленные серебряные чаши, дотошно обстукал их пальцем и проверил изящный узор. Он перебрал все лежавшие на рабочем столе ограненные камни: поднял каждый и рассмотрел на свет. Он так увлеченно и любовно, вещь за вещью, обследовал законченные ювелирные изделия и заготовки, что Захария вынужден был обратить наконец его внимание на светильники; оба они, безмолвные и золотые, стояли на столе рядом: тысячелетний и только что созданный.
Казначей с интересом приблизился к столу. Видно было, что он с азартом знатока пытается обнаружить хоть какой-то крошечный изъян или скрытое различие между оригиналом и копией. Он осторожно поворачивал во все стороны то один, то другой предмет, так, чтобы свет каждый раз падал на них под иным углом. Он взвешивал их, скреб ногтем, отступал и снова приближался, сравнивал и сравнивал их безупречную одинаковость, но она только раззадоривала его любопытство. Вооружив глаз увеличительным кристаллом особой шлифовки, он обследовал с самого близкого расстояния тончайшие желобки и линии узоров. Но не смог найти различия. Он вконец изнемог, оставил свои тщетные попытки и похлопал Захарию по плечу:
— Ты мастер, Захария, ты сам сокровище нашей сокровищницы. Во веки веков никто больше не сможет различить их, никто никогда уже не узнает, какой из них старый, а какой новый. Такая у тебя верная рука. Великолепно, дорогой мой!
И он отвернулся, чтобы снова любоваться огранкой камней и выбрать камень для себя. Захарии пришлось еще раз напомнить ему о светильниках:
— Какой из двух вы желаете?
— Какой хочешь. Мне все равно, — ответил казначей, даже не повернув головы.
И тут вмешался Вениамин, который все это время робко и взволнованно держался в тени:
— Господин, мы просим тебя: выбери один из двух по своему разумению.
Казначей изумленно взглянул на незнакомого старика. Что ему нужно, этому чудаку, и почему он вздрагивает и не сводит с меня умоляющих глаз? Но, будучи человеком добродушным и слишком вежливым, чтобы отказать в просьбе глубокому старцу, он еще раз обернулся. Поддавшись своему шутливому настроению, он взял монетку и подбросил ее в воздух. Она упала, покатилась по полу, трижды перевернулась, меняя направление, и, наконец, осталась лежать слева от казначея. Тот с улыбкой указал на тот светильник, что стоял слева: «Значит, этот!» После чего вызванные слуги перенесли выбранный им светильник в сокровищницу. Казначей направился к выходу, и ювелир, поблагодарив своего благодетеля, вежливо пошел провожать его до самого порога.
Вениамин остался один в мастерской. Дрожащей рукой он прикоснулся к меноре. Это была настоящая, священная, а для императора казначей выбрал другую.
Когда Захария вернулся в мастерскую, Вениамин все еще неподвижно стоял перед светильником, пожирая его горящим взглядом. Наконец он очнулся, но золотой отблеск меноры так и остался сиять в его глазах. Казалось, на старика снизошел тот тихий покой, который дарует смятенной душе принятое решение.
— Господь вознаградит тебя, брат мой, — только и сказал он. — А теперь раздобудь еще одну вещь: гроб.
— Гроб?
— Не удивляйся. Семь дней и ночей я думал и гадал, как умиротворить светильник. Сначала я рассуждал так же, как ты: если мы вызволим менору, она будет принадлежать народу и народ будет беречь ее как самый священный залог своего единства. Но наш народ, где он и где его место? Мы все еще гонимы и презираемы, нет у нас на земле такого места, чтобы достойно хранить наш светоч. Где бы мы ни нашли кров, нас изгоняют. Где бы мы ни возвели храм, его разрушают. Пока над народом довлеет насилие, святыни не обретут мира нигде на земле. Мир только под землей. Там покоятся мертвые, отдыхая от своих странствий, там не сверкает золото, возбуждая алчность грабителей. Пусть менора, вернувшись домой после тысячелетних странствий, упокоится под землей.
— Навеки? — поразился Захария. — Ты хочешь похоронить ее навеки?
— Разве дано человеку хотя бы представить себе вечность? Как я могу определить срок какой-то вещи, если мне неведома моя собственная судьба? Я хочу умиротворить светильник, а как долго он пребудет в покое, это одному Богу известно. Я могу сделать дело, но чем оно обернется, не знаю. Как измерить, как исчислить время и вечность? Пусть Господь, только Он, и никто другой, решает судьбу светильника. Все, до чего я додумался, это — закопать светильник, чтобы воистину сберечь его. Но кто скажет, как долго он пролежит в земле? Может быть, Бог навеки оставит его во тьме и обречет наш народ на вечное рассеяние и блуждание. А может быть — я надеюсь на это всей душой, — Богу будет угодно, чтобы народ наш вернулся на родину. И тогда — я верю — Господь изберет кого-то, кто случайно возьмет лопату и найдет могилу меноры. Ведь нашел же Бог меня, чтобы я скрыл светильник. Не заботься о том, что будет, предоставь это Богу и времени. Пусть он считается пропавшим, наш светоч! Значит, мы, кому известна тайна, мы прожили жизнь не зря! Ибо в отличие от земной плоти золото не исчезает в лоне земли, как не исчезнет имя наше во тьме времен. Пребудет одно, пребудет и другое. Давай же верить, что он восстанет из могилы и когда-нибудь вновь воссияет нашему народу, вернувшемуся на родину. Ибо, только сохранив веру, мы сохраним себя в этом мире.
Словно забыв друг о друге, оба устремили взгляд в далекую даль.
Потом Вениамин повторил:
— А теперь вели принести мне гроб.
Столяр принес гроб. Это был обычный сосновый гроб. Именно такой и был нужен Вениамину, чтобы не вызывать особого любопытства, когда он повезет его с собой в страну отцов. Ведь благочестивые пилигримы часто брали с собой в паломничество гробы, чтобы хоронить родственников в Святой земле. В таком сосновом гробу светильник не подвергался опасности, ибо из всех вещей на свете только то, что умерло, не вызывает людской алчности.
И так же благоговейно, как заворачивают Тору, собственное дитя Бога, они укутали менору в шелк и тяжелую парчу и бережно уложили в деревянный ларь, заполнив пустоту куделью и мягкой шерстью, чтобы при перемещении металл не зазвенел от удара о дерево и не выдал тайны. Потом они трепетно и осторожно поместили ларец с менорой в гроб, эту колыбель мертвых, содрогаясь от ужаса при мысли, что если Господь не изменит по милости Своей судьбу народа, то они оба во веки веков станут последними, кто собственными руками прикасался к священному светильнику Моисея и благоговейно созерцал его собственными глазами. И прежде чем закрыть гроб, они взяли прочный пергамент и написали свидетельство. В нем говорилось, что на восьмом году правления Юстиниана, в Византии, оба они, Вениамин Марнефеш из рода Абталиона, по прозвищу Сурово Испытанный, и Захария из потомков Гиллеля, собственноручно поместили менору в этот гроб, дабы тот, кто когда-либо выкопает ее в Святой земле, был извещен, что это есть подлинная менора народа. Пергаментный свиток они вложили в свинцовый футляр, и Захария, ювелирных дел мастер, запаял футляр так надежно, чтобы ни влага, ни гниль не смогли повредить запись, и прикрепил его к стволу светильника золотой цепью, чтобы свидетельство было обнаружено одновременно с менорой. После этого они прибили крышку гвоздями и скрепами. Но больше между ними не было сказано ни слова — до той минуты, когда слуги принесли Вениамину этот гроб на корабль, уходивший в Яффу. Поднятый парус уже хлопал на ветру, и Захария попрощался и поцеловал друга:
— Храни тебя Бог. Пусть Он укажет тебе дорогу и благословит твое деяние. Мы с тобой последние, кому был ведом путь светильника. До сих пор нас было двое, теперь остаешься ты один.
Вениамин смиренно поклонился:
— И моему знанию отмерен лишь краткий срок. А потом только Богу будет известно, где покоится Его менора.
Когда корабль прибыл в Яффу, на берегу, как обычно, собралась большая толпа любопытных, желающих поближе рассмотреть и приветствовать приезжих. Среди них было несколько евреев. В белобородом старце, за которым слуги несли гроб, они сразу признали своего, собрались вместе и с молчаливым пониманием торжественной чередой последовали за гробом. Ибо евреи считают праведным и богоугодным делом провожать покойника в последний путь и помогать в погребении человека, пусть даже чужого и незнакомого. Как только евреи Яффы услышали новость, что один из их единоверцев привез из-за моря гроб, все они собрались, чтобы исполнить свой священный долг. Они просачивались из всех улиц, из всех домов, оставляли дела и работу и молчаливо присоединялись к процессии, так что к постоялому двору, куда направлялся на ночлег Вениамин, гроб сопровождала огромная толпа. И только там, поставив гроб рядом с его постелью (почему-то старик настоял на этом), они впервые нарушили молчание. Они приветствовали единоверца приветом благословения и спросили, откуда он прибыл и куда держит путь. Вениамин отвечал односложно. Он опасался, что сюда успели дойти вести из Византии и кто-то из здешних мог его узнать. А он не хотел еще раз вызывать у братьев несбыточные надежды. Но не хотел и осквернять светильник ложью. Поэтому он просил позволить ему хранить молчание. Он сказал, что ему поручено захоронить этот гроб в Святой земле и ни о чем больше не говорить. Он осторожно уклонился от пытливого любопытства и, в свою очередь, спросил, где здесь находятся святые места, чтобы именно там совершить погребение. Тут евреи Яффы улыбнулись, не скрывая гордости: в этой стране любое место свято и земля здесь повсюду изначально освящена. Но потом они перечислили и описали ему все те захоронения, обозначенные лишь грудами неотесанных камней, где в пещерах или в чистом поле покоятся в своих гробах пращуры и прадеды, родоначальницы племен, герои и цари народа. И обладают эти места воистину чудодейственной силой. Ни один набожный человек, сказали они, не упустит возможности посетить эти могилы, дабы обрести утешение. Они услужливо предложили старцу, ибо испытывали к нему глубокое почтение и сердцем чувствовали в нем некую тайну, проводить его туда и, если он позволит, вместе с ним, сотворив молитвы, опустить в землю неизвестного покойника. Но Вениамин ради сохранения тайны отказал им в их просьбе и, поблагодарив, отпустил с миром. Он только попросил хозяина постоялого двора прислать ему утром слугу, знающего местные дороги и достаточно сильного, чтобы тот за вознаграждение вырыл в указанном месте могилу, а также мула для перевозки гроба. Хозяин обещал, что его собственный слуга будет готов на рассвете проводить старика, куда тот пожелает.
Эта ночь на постоялом дворе в Яффе была последней ночью болезненного вопрошания и священной муки в жизни Вениамина. Снова в его душу проникла неуверенность, снова он терзался под бременем взятого на себя решения. Снова и снова спрашивал себя, правильно ли он поступает, скрывая от народа возвращение и спасение светильника, не рассказывая братьям, какую святыню он хоронит в чужом гробу. Ведь если даже от праха, от могил пращуров и прадедов исходит столь мощное утешение, то как же счастлив был бы этот угнетенный, гонимый, униженный и рассеянный по всему свету народ, имей он малейшее представление о том, что вечный светоч, самый наглядный символ его единения, не утрачен, но спасен, надежно укрыт в родной земле в ожидании дня своего окончательного возвращения.
— Какое у меня право лишать их этой надежды? — стонал мучимый бессонницей Вениамин. — Какое у меня право на эту тайну? Какое право уносить с собой то, что принесло бы надежду и радость тысячам людей? Я знаю, как они жаждут утешения, как ужасна судьба народа, обреченного на бесконечное ожидание, на вечное «когда-нибудь» и «может быть». Его удел — молча доверять Писанию и никогда не постигать знака, не осязать символа, не получать знамения! И все-таки, только если я промолчу, светильник сохранится для народа!
Господи, наставь меня: в чем правда, в чем неправда, как поступить мне с моими братьями? Должен ли я, отсылая слугу, что проводит меня к могиле, сообщить ему утешительную весть, что здесь покоится великая святыня? Или я должен промолчать, чтобы никто, кроме Тебя, Господи, не знал этого места? Господи, реши за меня! Однажды Ты подал знак! Подай мне знак во второй раз: Господи, избавь меня от выбора!
Но ночь хранила молчание, и сон враждебно избегал Марнефеша. Так он и пролежал до рассвета, не смыкая воспаленных глаз, вопрошая и вопрошая и с каждым вопросом все глубже увязая в удушающей сети страха и жалобных причитаний. И уже заалел восток, а в душе старика все еще царила сумятица, когда в комнату с озабоченным видом вошел хозяин постоялого двора.
— Прости меня, — сказал он. — Вчера я обещал послать с тобой слугу, знающего здешние дороги. Но ночью он неожиданно захворал. На губах его выступила пена, и теперь он лежит в жестокой лихорадке. Есть у меня еще один слуга, и я могу его дать, но он не местный и к тому же немой от рождения. Бог замкнул его уста, но, если он тебя устроит, я охотно пошлю с тобой этого немого.
Вениамин не глядел на хозяина, он смотрел в небо. Вот и ответ, знак молчания. Ему был послан немой, не знающий здешних мест, чтобы место могилы навечно осталось тайной. Наконец-то душа его обрела покой, и он благодарно произнес:
— Пошли немого. И не тревожься. Я сам знаю свою дорогу.