И еще раз я побывал в шапито.
В том самом шапито вблизи Московского проспекта, где летом прощался с паном Бастой — конным дрессировщиком из Варшавы — и где мы вместе прислушивались к тому, как шумит вокруг город. В том шапито, где при мне, по-обычному торопливо и чуть суматошно, шли приготовления к новой программе. Пока я находился в отъезде, она успела еще раз перемениться, и сборы продолжали быть битковыми, потому что в этой последней программе выступала бесстрашная укротительница Ирина Бугримова.
Вернувшись в город, я не застал шапито: упаковав свой брезентовый скарб, цирк перебрался ближе к югу. И все же, сам не знаю почему, мне захотелось побывать напоследок на покинутом месте.
Картина, которую я увидел, была безрадостной. Пустырь, вдоль и поперек исполосованный колесами грузовиков, вывозивших цирковое имущество. В щепья поломанный штакетник. Ямы и колдобины. И еще. Так же, как и в Кривом Роге, я увидел круглую вытоптанную площадку — жалкий оттиск недавно блиставшего манежа. Стоило ли приходить? Тоска и тоска. Но в том-то и дело: оказалось, что стоило.
Итак, был прохладный осенний день. Он выдался без дождя, но не сулил ничего хорошего. Небесная голубизна висела в такой истонченности, что, казалось, может в любой момент прорваться, и тогда на землю обрушатся тучи, набухшие дождями. Ветер пока еще не решался взять крутой разгон, но то и дело напоминал о себе шуршанием опавших листьев.
С той стороны пустыря, где прежде располагались закулисные помещения, я нашел покосившуюся облупленную скамью, возможно, ту самую, что в часы представлений служила артистам, — присев на нее, они дожидались выхода на манеж. Теперь присел и я. Откинулся на спинку и закрыл глаза. И тотчас в моей памяти воскресли цирковые звуки. И мне показалось даже, что совсем близко, в нескольких шагах от меня, прошла Ирина Бугримова в своем алом летучем плаще.
Я недолго оставался один. Вскоре возле меня на скамью опустилась моложавая женщина. В руках у нее была хозяйственная сумка.
— Давай передохнем, Сережа! — сказала женщина мальчугану лет пяти-шести.
Он тотчас умчался на бывший манеж.
— Мама, гляди, чего покажу! — и зверски зарычал, став на четвереньки.
— Беда, какой выдумщик! — пожаловалась мать.— Это ведь он по-львиному рычит. В прошлом месяце в цирк с ним сюда ходила, — с той поры никакой другой игры не признает, как львов изображать. — И так как мальчуган, по-прежнему стоя на четвереньках, продолжал самозабвенный рев, махнула рукой: — Да хватит тебе, Сережа! И так всех кругом перепугал. Хватит!
Мальчуган поднялся. Курносая его мордашка была теперь горделиво-торжественной. Оглядевшись вокруг, словно видя ряды амфитеатра, Сережа отвел обе руки в стороны и поклонился воображаемому залу.
— Выдумщик!— ласково повторила мать. — Знаете, кого он сейчас изображает? Не иначе как укротительницу Бугримову! А теперь иди сюда, Сережа. Дай шарфик поправлю. Как бы не простыл.
Сережа был послушным мальчиком. Он направился было к матери, но тут на асфальтовой дорожке, кольцом окружавшей бывший манеж, вдруг вихрем взметнулись листья. Появилась девочка. Девочка на велосипеде. Она была немногим старше Сережи, но мчалась с такой стремительностью, с такой куражностью, будто была заправским гонщиком. То низко пригибаясь к рулю, то отнимая руки от него и откидываясь назад всем корпусом, она продолжала мчаться, и у меня зарябило в глазах. Две косички, выбившись из-под берета с помпоном, колотили ее по плечам.
— Отчаянная! — сказала женщина.— Диву даешься, какие нынче дети растут. С таких лет — и уже отчаянная!
А Сережа.
Он замер возле асфальтовой дорожки, и такая сопричастность была в его глазах, будто был он инспектором манежа — тем самым, что, объявив и выпустив на манеж артиста, затем со зрителями наравне любуется его искусством.
Девочка наконец затормозила.
— Как звать тебя? — спросил я.
— Люба!
— Ты здорово катаешься, Люба. Кто тебя научил?
— Меня? — переспросила она и улыбнулась снисходительно.— А никто. Сама научилась. Еще и не так могу!
— Значит, время придет, и будешь участвовать в спортивных гонках?
— Нет, — очень серьезно ответила девочка. — Я цирковой артисткой буду. — И, приподняв велосипед, сильно крутанула ладонью переднее колесо. — Вырасту и буду! Хотите, еще покажу, чего умею?
Тут, однако, заявил о себе Сережа. Он долго терпел, великодушно терпел. Но не мог же он до бесконечности мириться с тем, что девочка целиком завладела моим вниманием. И тогда Сережа снова зарычал.
— Ты кем, мальчик, будешь — тигром или львом? — деловито осведомилась Люба.
— Львом!
— Давай тогда играть. Я буду за Бугримову, а ты.
— Нет, я так не хочу! Я сам хочу за Бугримову!
— Какой ты глупый, — со вздохом констатировала Люба. — Как же ты сможешь, если ты лев?!
Довод этот привел Сережу в замешательство. Сдвинув бровенки, сморщив веснушчатый нос, он озадаченно примолк: в самом деле, как же тут быть?
— Ладно уж! — пришла на помощь Люба. — В Бугримову после успеем поиграть. А пока давай в остальных артистов!
Предложение это понравилось Сереже. Схватив Любу за руку, он опять устремился к бывшему манежу. Вот уж действительно — бывшему. Опилок — и тех не сохранилось: разметало их ветром, перемешало с землей. Однако мальчик и девочка увлеченно начали игру, и постепенно в их движениях стали угадываться акробаты и жонглеры, наездники и клоуны. И вот что еще бросилось мне в глаза. Час был предвечерним, и люди возвращались с работы. Они шли пустырем, и, казалось бы, проще всего им избрать кратчайший путь — напрямик через круглую площадку. Но нет, они обходили ее стороной — так, будто она по-прежнему оставалась для них цирковым манежем.
Мальчик и девочка продолжали играть. А женщина, сидевшая рядом со мной на скамье, вдруг доверчиво призналась:
— Странно даже сейчас вспоминать про это. Я ведь тоже когда-то увлекалась цирком. Отец был у нас строгим, ни за что не отпустил бы. Так я надумала сбежать.
— И что же, убежали?
— Да нет. Война как раз началась. С фронта отец сильно израненным вернулся. Недолго прожил. И мама умерла: она всю блокаду у станка проработала. Трое нас осталось, сестренок, и я старшей. Шестнадцати не было, когда на ткацкий комбинат пошла, училище при нем закончила, там же и мужа встретила: он у нас на комбинате наладчиком станков работал. Конечно, я ему про свои прошлые цирковые увлечения рассказывать не стала. Зачем смешить. Но он и сам любит цирк. С билетами трудно бывает, а он расстарается, обязательно достанет.
Я спросил, не жалеет ли, что так все сложилось, что не удалось сбежать в цирк.
— Поздно жалеть, — покачала головой женщина.— А живем мы с мужем хорошо, душа в душу. — Переложила удобнее в сумке припасы и снова крикнула Сереже: — Хватит! Поиграл — и хватит. Скоро папа вернуться должен. Домой пора!
И все-таки цирк в этот день никак не хотел меня отпускать. Женщина не успела подняться со скамьи, как невдалеке остановились несколько парней.
— Ишь ты!— сказал один, показывая товарищам на Любу и Сережу. — Ишь игра какая! Берете в компанию?
Сережа обрадовано заулыбался, а Люба торопиться не стала. Сначала она спросила:
— А вы чего умеете?
— Да как тебе сказать. Между прочим, могу, как Григорий Новак! — ответил парень и хитро переглянулся с товарищами. — Слыхала о таком? Спортсмен знаменитый, экс-чемпион мира. И уж такие силовые упражнения показывает в цирке — закачаться можно. Так что же, берете в компанию?
И, не дожидаясь согласия (оно и так читалось на лицах детей), усадил Сережу на одну ладонь, с такой же легкостью подхватил Любу на другую. Держа обе руки на уровне плеч, упруго печатая шаг, парень обошел с живым этим грузом асфальтовую дорожку, а приятели захлопали в ладоши:
— Браво! Браво! Бис!
Парень в ответ ухмыльнулся. Бережно опустил детей на землю. И сказал, взъерошив Сереже волосы:
— А теперь мы с тобой трюк один исполним. Не сдрейфишь? — И взял Сережу за лодыжки.
— Ой, осторожнее! — воскликнула мать.
— Прошу не опасаться! — кивнул парень. Коротким рывком оторвал Сережу от земли и поднял высоко. — Гляди-ка, какой способный. С первого раза стоит как свеча!
Любе тоже захотелось. Она запрыгала:
— И меня! Теперь и меня!
Но товарищи остановили парня:
— Довольно тебе. На тренировку опоздаем!
И они ушли, продолжая весело переговариваться. И парень, помахав детям рукой, поспешил следом. И Люба, огорченно вздохнув, вскочила на велосипед и поехала в сторону проспекта. И Сережа вскоре ушел со своей матерью.
Хотя и обошелся день без дождя — сейчас, под вечер, стало заметно прохладнее. Ветер подул сильнее, и листья, кружась под ногами, зашуршали еще громче.
Ничего-то они не понимали, эти жухлые листья. Им казалось, что они безраздельно завладели всеми позабытым и заброшенным пепелищем. Я же чувствовал другое.
Какое же пепелище, если только что я слыхал, как свирепо рычат львы, укрощаемые Ириной Бугримовой, и видел, как она выходит на вызовы и на плечах у нее летит алый плащ. Если Григорий Новак продемонстрировал передо мной свою феноменальную, свою богатырскую силу. Если.
Если так, то я смог убедиться в самом главном — в том, что всегда, при всех обстоятельствах, цирк продолжает ярко и жгуче жить в человеческой памяти!