— За ценой? — нечто тревожно заскреблось на душе. — Простите, сэр, но я не уверен что гожусь для сыскной работы.
— Ты — подмастерье мэтра Янсенса, — невозмутимо ответил Роланд. — Это факт известный и легко проверяемый.
— Если вам нужен целитель, то я бы советовал обратиться к Мэгги. Она…
— Нет, — Харди слегка подёрнул плечами и усмехнулся. — Дело не в целительстве. Мне нужен свой человек в городской библиотеке.
— В библиотеке?! — это было ещё более неожиданно, чем предложение поработать на правосудие. Я почему-то ожидал что он пошлёт меня в «Тихий Омут» или ещё куда похуже, но городская библиотека?…
— Да, ты не ослышался. В библиотеку. И ты подходишь на роль связного почти идеально: новый ученик известного в городе целителя по научению мэтра идёт приобщаться к мудрости предыдущих поколений. Лишних подозрений ни у кого не возникнет.
Я запоздало поймал себя на том, что пристально всматриваюсь в лицо Роланда в поисках подвоха. Слишком пристально для «простого работяги». Но отводить взгляд было уже поздно.
— И что такого неприятного нужно сделать в библиотеке?
— Присмотреть за человеком по имени Доминик Лемменс, — ответил Харди. — Чем он живёт, с кем общается, чем занимается в свободное время. Мне нужно знать о нём всё, что ты сможешь выведать. Абсолютно всё. Чем подробнее, тем лучше. И я готов платить за эти сведенья. За более ценные, естественно, плата будет выше.
Видимо сомнение на моём лице читалось слишком отчётливо.
— Со своей стороны могу дать гарантию безопасности, — Харди смотрел испытующе. — И того, что оплата будет достойной, — усмешка. — Или, например, я могу помочь тебе решить твои проблемы с законом.
Холодок стал более ощутимым.
— С чего вы взяли что у меня они есть?
Роланд снова усмехнулся. Дружелюбно. Слишком дружелюбно.
— Гаррет, ты уж извини, но я не первый год на службе. Ремесленник, который вдруг ни с того ни с сего бросил семью и насиженное место чтобы сменить род деятельности — довольно странно, не находишь? Да ещё и здесь, в Блэкшире. Прибавь к этому твоё увечье. Если я не спрашиваю прямо, это не значит, что я не догадываюсь что может скрываться под повязкой. Отрезанное ухо? Каторжное клеймо? — снова усмешка. — Не напрягайся так, я простыми преступниками не занимаюсь. Более того, за оказанное содействие вполне могу подать ходатайство о снятии обвинений. И помогу начать новую жизнь, даже если за тобой тянется кровавая дорожка. Можешь спросить у Бэрдсли, которого оперировали сегодня утром, если не веришь мне.
— У меня нет проблем с законом, сэр, — упорствовал я.
— Предположим, — не стал спорить Роланд. — Но даже если так, то очень скоро они будут. У тебя же нет денег для выкупа девочки с Роуз-стрит?
Всё та же доброжелательная улыбка, которая, черт возьми, теперь пугает.
"Ни на что не соглашайся! Беги! Беги из города прочь! СЕЙЧАС! Он насквозь фальшивый со своей располагающей улыбкой. Он готовился к этому разговору, наводил справки, и только что припёр тебя к стенке! Всё точно рассчитал. Едва ли не напрямик заявил, где на самом деле несёт службу. Этот человек опасен! Очень опасен! Ты должен бросить всё: госпиталь, Бонзу, девчонку, и…"
— А вы можете как-то помочь? — спросил я вместо отказа, ощущая, как надежда заглушает голос страха.
— Могу, — ответил Роланд. — Сколько там за нее просят?
— Одну золотую гинею.
— Одну гинею? За неё? — вот теперь наконец и Роланда прошибло. — Симон что, сдурел? Он-то сам видел эту доходягу в глаза? Она же через год в их гадюшнике загнётся от чахотки!
— Именно, — отвечал я. — И денег они с нее не получат. А так у неё будет шанс прожить нормальную жизнь, так как ей бы хотелось. Её даже согласны оставить здесь в качестве сестры милосердия, вы ведь знаете наверное, охочих тут работать немного. Только бы уладить всё с её владельцами, чтоб не пришли силком тащить обратно. Они ведь придут.
— Придут, — подтвердил Роланд. — Это для них вопрос принципа. И дело будет не в девчонке, а в том что никто не смеет нарушать установленные ими правила. Однако… — он на секунду замолк, оценивающе смерив меня взглядом. — Однако, если ты поможешь мне, то я, определенно, смогу помочь тебе. Как тебе такой расклад?
Он протянул руку для пожатия.
Интересно, подумал я, эти перчатки из тонкой кожи — дань статусу? Или призваны скрыть от посторонних глаз круг и таинственные символы, как у покойного Норригтона?
«Беги.»
«Мне правда не нужно больше жить на Роуз-стрит?…»
«Пожалуйста, возвращайся скорее. Я не знаю, как переживу эту проклятую неделю.»
«Так и быть: пошлю все дела дня на три и мы вместе сбежим в леса, в любую самую дремучую глушь….»
«Не волнуйся, больше ты туда не вернёшься.»
«Обещаешь?»
«Ты обещаешь?…»
— По рукам, — ответил я, принимая рукопожатие. А за одно с большой вероятностью — подписывая себе приговор.
***
— Баи, вставай, — Вилл тряхнул меня за плечо. — Кто-то торчит в переулке, неподалёку от дома. Не подходит, но и не уходит. Возможно по нашу душу.
Я с трудом продрал глаза и поднялся на ноги. Расставаться с тёплым углом было тоскливо: не смотря на грязь и запах сырости, спалось безмятежно и сладко. И главное: ни одного проклятого сна! Уже этого было достаточно чтобы чувствовать себя намного лучше. Хотя я с большим удовольствием проспал бы так до самого рассвета.
Стало быть, пришли…
Пока Вилл расталкивал Зака, я наскоро осмотрел Бонзу. Тот тяжело дышал и метался во сне, но дурман своё дело сделал: мой приятель спал. Повязка немного сползла, обнажая раскрасневшийся край раны. Что я сделал не так прошлой ночью? Что упустил? Может это всё-таки не сепсис? Может я наоборот, переборщил с промываниями?
Чёрт, только осложнений мне сейчас не хватало…
— Это ты, мой птенчик? — тепло скрипит голос старухи, стоит мне только выскользнуть из коморки. Интересно, она когда-нибудь вообще спит?…
— Да, это я, — дежурно отзываюсь я, уже усвоивший что если не подать голос — хозяйка не успокоится.
— Хорошо ли поспал? Не хочешь ли покушать? — заботливо спрашивает она.
— Да, всё хорошо. Не волнуйтесь! — отвечаю, и чувствую неловкость. Стариков должно чтить, так древние суры говорят, но обстоятельства не позволяют проявлять должное почтение.
Тем не менее, удовлетворённая ответом старуха ласково бубнит про клубнику со сливками, ждущую её воображаемого сына-внука-правнука на столе, но я уже не слушаю.
Покидать дом приходится через окно, выходящее на запад: с той стороны только иссохший кустарник да отвесный склон оврага, зато с улицы нас увидеть никак нельзя. Мы с Виллом ещё с вечера аккуратно вытащили раму, рассудив что так будет безопаснее.
Снаружи ночь. Сквозь облака время от времени проглядывает полная луна, и только благодаря ей можно разглядеть хоть что-то.
Осторожно выглядываю за угол, окидывая взглядом улицу и буквально на грани между «вижу» и «мерещиться» замечаю фигуру сидящего в тени человека.
— Нашёл, — говорю выбравшемуся следом Виллу. — Он всё ещё там.
— Соглядатай? — напряжённо уточняет Зак, оказавшись рядом с нами.
— Скорей всего.
— Что будем делать? — спрашиваю я, но с ответом никто не торопится.
Над мрачной узкой улочкой повисает тишина, от которой звенит в ушах. Кажется, что в воздухе до предела натянуты тончайшие серебряные струны: одно неверное движение, и они лопнут с оглушительным звоном, изранив в кровь всех без разбору.
— Он там что, спит? — тихо подал голос менестрель, первым не вынеся мучительного ожидания неизвестно чего.
— Или у него выдержка как у бывалого разведчика, — мрачно предположил Вилл. — Баи, пошли-ка проверим. Зак, прикрой нас. Без крайней необходимости не стреляй.
Закари получает на руки мой арбалет как самый дальнобойный, и залегает на крыше, за печной трубой. А мы с Виллом — в обход, через овраг, затем — безлюдными проулками. Очень тихо, медленно, двумя тенями, словно и впрямь пробираясь сквозь паутину невидимых нитей.
Поворот. Никого. Ещё поворот. Снова никого. И вновь, и вновь, и вновь. Только мы и человек в переулке. Вот том.
Близко.
Не дыша.
Вилл кивает мне, призывая быть готовым ко всему.
Киваю в ответ.
Готов.
Всматриваюсь в полумрак.
Старые доски, какой-то хлам.
Человек, притаившийся за ними.
Дернулся.
Заметил?!
Я схватился за рукоять ножа, уже готовый припереть недруга к стенке, но «соглядатай» издал громкий храпящий звук, и плавно сполз на землю, в бессознательной попытке устроится поудобнее.
Мы с Виллом в недоумении застыли. Что это? Хитрый маневр? Он хочет отвлечь внимание?
Словно в ответ моим мыслям послышался храп. Громкий и безмятежный.
Вилл осторожно приблизился к лежащему телу и грязно выругался.
— Сосед, — сообщил Вилл Заку когда мы вернулись в дом. — Пьяный в хламину. Буквально двух шагов до двери дома не дотянул, чтоб его…
— Больше никого нет? — нервно переспросил менестрель.
— Больше нет. И вот не знаю даже, радоваться или пугаться. Непонятно, чего не пришли-то? А мы сиди теперь, вздрагивай от каждого шороха.
— А может всё-таки пронесло? — с надеждой предположил Закари. — Может не знают они ничего? Может они давно рукой махнули, а мы просто три параноика?
— Может, — Вилл устало уставился на пламя свечи. — Хотя после утреннего допроса в порту вериться с большим трудом.
Мы втроём тяжко замолкли, размышляя что теперь делать. Тишину нарушало только исполненное тревоги старческое бормотание. "Ты ли это, мой птенчик? Не ушибся ли гуляючи? Не проголодался ли?"
Объяснения не было. В самом деле, не дураки же они там, в этих бандах? Выяснить, кто где ночует — задача простая, и то, что Вилл с их пропажей был в дружбе, они, видать, тоже узнали, недолгое дело. Но вот чего не явились по бонзину душу — не ясно. Чего нам ожидать, что думать, к чему готовиться? Эх, знать бы наверняка…
— Вилл, ты знаешь как и где можно спрятать кое-какие вещи? — я в конце концов решил переключиться на более насущную проблему.
— Это какие?
— Трофейные ножи с самострелами, подорожные, папку с бумагами. Ну и «Матильду» за одно, а то случись что, она тоже много вопросов вызовет.
— Тут, в подполе зарыть и дело с концом, — устало отозвался Вилл.
— Тут оставлять опасно, — возразил я.
— Тащить куда-то — тоже так себе. Успокойся. Пока что зароем, а там — посмотрим, — Вилдор бросил в мою сторону красноречивый взгляд и обреченно вздохнул. — Ну ты даёшь! Как, скажи мне на милость, ты умудряешься всё время натыкаться на «серых братьев» где только можно и нельзя? Дома, в таверне, в глухом лесу, у чёрта на рогах! Я начинаю думать, что у Всевладыки на тебя зуб.
— А что я должен был делать? Отказаться и побежать куда глаза глядят? — огрызнулся я. — В этом случае вопросов было бы больше. Этот тип, прежде чем подойти, разузнал обо мне всё, что только могли поведать ему в госпитале, и буквально в пару реплик дал мне понять, что меня обложили со всех сторон. Единственное, что меня утешает: если бы он искал именно Баи Финча, то наш разговор был бы короче и однозначнее.
— Это да, но ты б всё одно не расслаблялся. Откуда тебе знать, может он и вещи твои уже изучил?
— Нет, это точно нет. В комнате всё время была Эви. Она говорила, что он заглядывал, задавал вопросы, но обошлось без обыска. Но всё равно лучше спрятать лишнее от греха подальше. Простите вы оба, что втягиваю вас в это. Просто… просто я понятия не имею что теперь делать.
— Что делать, что делать… Успокоиться! — Вилл покосился на понурого Зака, который был занят мучительной борьбой с подступающим сном. — Надеяться на лучшее, готовиться к худшему.
— А если будешь ещё нарываться на неприятности, я твой любимый арбалет продам барыгам в порту, — недовольно пробурчал менестрель. — Хватит с меня одного бедового друга.
— Слушай, иди-ка ты лучше спать, — вздохнул я. — Оба идите, мой черёд дежурить. А там — утро вечера, и всё такое.
— Да, птенчик, да! Поздно уже, надо спать! — эхом отозвалась старушка из своего угла.
— И то верно, — ответил Зак, поднимаясь из-за стола. — Давай тогда, спокойного остатка ночи. Разбудишь, как соберёшься уходить, хорошо?…
…До рассвета оставалось часа два. Луна уже опускалась к далёкому горизонту, и разглядеть что-либо становилось всё сложней. Однако если подняться чуть выше по склону к которому прилегал наш домишко, можно было попасть в заросли шиповника, чудесно скрывающие наблюдателя от посторонних глаз. Зато я мог видеть любое шевеление в раскинувшейся внизу сетке улиц. Отсюда они казались широкими трещинами в земле.
Но никакого шевеления не было, сколько я ни ждал, сколько ни всматривался. Разве что тощие местные кошки изредка трусили по своим делам. Стоящая над трущобами тишина теперь казалась мягкой и убаюкивающей, и если бы не холод, я бы наверное сам всерьёз стал засыпать. Сидеть без движения столько времени — довольно зябко. Хорошо хоть я вовремя сообразил прихватить с собой остатки обеденной рыбы из «Улыбки русалки». На сытый желудок стало теплей и приятней, а за одно с тем усилилось ощущение, что мы попусту тратим время.
Ничего не понимаю.
Когда на востоке чётко проступила светлая полоска, возвещающая о нарождающимся восходе солнца, и первые окошки начали оживать огоньками свечей, я незаметно вернулся обратно в дом.
— Это ты, мой птенчик? — сонно простонала старуха.
— Это я. Спите уже, матушка, всё хорошо.
— Как погулял? Не замёрз ли?
— Замёрз, ещё как, — честно ответил я, наклоняясь чтобы разжечь огонь в очаге. Согреюсь, а заодно соображу какой-никакой завтрак. Кашу, пожалуй, да лучше пожиже, чтоб влить в нашего болящего товарища, а заодно и в беззубую бабку. Вот ведь пропасть, а как она тут вообще жила до появления Вилла? Соседи подкармливали?…
— Ничего — ничего, птенчик! Ты огонь разожги и согреешься! Огонь он на то человеком и приручен, чтоб служить и согревать. Огонь тебе друг.
— Да уж, хорош друг, — зло процедил я. — Столько всего в нём сгинуло… С такими друзьями никаких врагов не надо.
— А ты на огонь-то не серчай, — хозяйка говорила тихим добрым тоном, будто утешая малого ребёнка. — Огонь — сам по себе, и нет в нём ни добра, ни зла. А какому делу он служит, доброму или злому — то не огонь решил, а сердце того, кто возжёг его.
Я вздохнул и промолчал, наблюдая как занимаются дрова. А что тут скажешь? Права конечно, но мне от этого что-то не легче.
Огонь в очаге, ни добрый и не злой, облизывал днище котелка с водой. От него шло тепло, согревающее озябшие пальцы. Маленький ветхий домишко словно оживал в его отблесках, делаясь уютней чем есть.
Но почему-то при виде танцующих языков пламени перед глазами вставала иная картина, которую я не в силах был ни забыть, ни принять. Снова и снова и снова, в деталях и мельчайших подробностях. Память, которую я заглушал ежедневными делами, словно мстила за то, что я так долго не желал её слушать.
Бригги… как же так? Как же так вышло, что я опоздал? Не смог тебя ни вытащить, ни защитить. Что мы с тобой такого сделали, чем провинились перед богами, что те обошлись с нами так? Если б я только мог всё вернуть, если бы только знал, если бы, если! Почему я не настоял на переезде раньше? Почему не рискнул взять тебя с собой? Или почему не додумался уйти, исчезнуть, послушать людскую молву, твердившую, что ничего хорошего из этого не выйдет, что я только испорчу тебе жизнь?… Почему, ну почему я не сдался тогда? Почему решил насмерть стоять на своём? Ведь в конечном итоге все они — твой отец, мой наставник, матушка Финч, наши подмастерья, друзья и соседи, даже сам этот мерзавец Орф — все оказались правы. Если бы я только знал тогда. Если бы я только знал…
— Не плачь мой птенчик, — тихий скрипучий голос хозяйки дома нарушил тишину. — Не плачь о жестокости человеческой, мой милый. Люди… люди не всегда были таковы как нынче. Были другие времена, были другие люди. Могущественные, искусные, мудрые. Перед их ликом вечный холод, сковывавший мир, отступил, и на землю впервые пришла Весна. Великая Весна, заря времён. Много легенд родилось тогда, птенчик мой, когда мир был свеж и великие духи в обличии зверей ходили среди лесов и полей. Был среди тех духов один особо сильный и яростный, принимающий вид исполинской росомахи. И так могуч он был, что всякий враг в ужасе бежал от его лика. Возгордился тогда Росомаха и стал похваляться, что никто в целом свете не сможет его одолеть, даже сам Сатак, Великий Змей живущий у корней Мирового Древа и пьющий…
— Росомаха? — машинально перебил её я. — Может всё-таки медоед, а не росомаха?
— …пьющего его соки, — продолжила бабка, просто проигнорировав мой вопрос. — Услыхал Сатак дерзкие речи Росомахи и явился на зов. Три дня битва их была, и солнце померкло на небе от грохота её…
Ну точно, знаю я эту сказочку, мне её ещё нянюшка в детстве рассказывала. Видимо, это северная версия, медоеды-то тут не водятся, да и детям проще и понятнее если сказ пойдёт о звере из соседнего леса, а не о лысом барсуке пустынь. Вот уж не думал, что в Империи знают эту историю! Она и весь эпос, в который она входит, разве не запрещён Храмом как языческий пережиток? Но легенды не умирают. И это добрый знак.
— … тогда извернулся Великий Змей и укусил Росомаху за переднюю лапу. Взревел Росомаха, рванулся. Зуб Сатаков обломился, да так и остался в той ране занозою. С тех пор долгие годы не знал Росомаха сна и покоя: одолела его бесконечная боль, от которой не было спасения, ибо змеиный клык источал яд. Безумным бродил могучий зверь по земле, разрушая в слепом гневе всё что встречал на своём пути. Много бед принёс он миру, много горя принесло его буйство. И страдал бы раненый дух и по сию пору, кабы не герой по имени Йоррин, вождь и воевода народа, жившего у берега моря…
Вот, точно, та самая сказка. Только в нашей версии звали его Яр-Миргали, и он был молодым эмиром. Несоответствия оригиналу немного коробили ухо, но я всё равно поймал себя на том, что слышать эту старую детскую историю было приятно, пусть и тяжело: старуха говорила медленно, с большим трудом, растягивая слова и делая длинные паузы через каждые три-четыре слова.
— Прознал Йоррин про змеиный клык в лапе страшного зверя, и, желая спасти людей от ярости Росомахи, не устрашился бросить тому вызов. Но герой знал, что силой ему не победить, и задумал пойти на хитрость…
Эх, в каше определённо не хватает соли или ну хоть каких-то пряных трав, но искать тут что одно, что другое — бесполезно. Жаль. Надо будет озаботиться и купить немного днём. А за одно яблоко помягче, для бабки. Как раз сейчас все такие, переспелые. Хоть угостить, а то уже и стыдно, право слово. Причём даже не перед ней.
Давным-давно, когда моё детство ещё было счастливым и беспечным, у меня было всё о чём я только мог пожелать. Всё, кроме одного: отцовского времени. У него всегда было множество дел поважнее чем я. И четверо старших сыновей, которых он в эти дела посвящал: брал с собой на советы, встречи и празднества. Куда уж мне было до наследника и его будущих советников? Приходилось довольствоваться малым. Теми редкими, но вожделенными мгновениями, когда отец вдруг опускал глаза вниз и обнаруживал, что его младшенькое чадо весь вечер упорно таскается за ним по саду, в отчаянном стремлении быть замеченным. Тогда он как правило улыбался, черты его смягчались, он усаживал меня рядом с собой так, чтобы мы могли смотреть друг на друга на равных, и терпеливо отвечал на мои детские вопросы в духе «зачем» и «почему».
А «почему?» у меня было бесконечное количество. И дело было даже не в том что я чего-то не знал и не понимал. Вокруг всегда было полно нянек и учителей, готовых ответить маленькому мне про что угодно в любых подробностях. Но уже тогда я стал замечать, что порой люди на один и тот же вопрос могут давать совершенно разные ответы. И чтоб разобраться в том кто прав, а кто нет, я всегда приходил к отцу. В пять лет казалось, что его суждения — непреложная истина, и именно он-то и знает, как оно всё на самом деле.
В один из таких вечеров я спросил, почему Нирава, старого и дряхлого слугу, который убирается в наших покоях, не отставят уже от службы? Он ведь ни на что уже не годен, плохо слышит, еле держит в руках метлу. После него всё равно приходиться убирать заново. Толку от него нет, но он спит под нашей крышей, ест с нашего стола, а другие слуги тратят своё время заботясь о нём.
Улыбка отца исчезла, лицо стало строгим. Он потребовал сказать, сам ли я додумался до такого, или же слышал подобные речи от других? И я, в ужасе от того, что навлёк на себя отцовский гнев, честно сознался, что так говорили меж собой мой старший брат Раилин со своим наперсником Хакимом несколько дней назад.
Отец немедля распорядился послать за обоими. Но если Хакима, юношу из свиты, отец просто отчитал и отпустил, то Раи и меня, собственных детей, он приговорил с рассвета до заката следующего дня отправляться в услужение к уборщику Нираву и заботиться о нём так, словно это наш собственный дед.
Раи готов был под землю провалиться от такого позора, даже не смотря на то, что всё происходящее должно было остаться за дверьми жилой части дворца. Отец конечно же повелел остальным слугам уйти, и вернуться только с наступлением ночи. Нирав едва ли узнал бы нас сам, но отец предупредил, что если Раи или я будем вести себя надменно и по хозяйски, старик всё поймёт. Так что нам надлежало ещё и быть скромными и услужливыми, как подобало бы слугам.
Брат произнёс только «как скажете, владыка», но лицо его при этом выражало ужас перед предстоящим наказанием.
Маленький я не разревелся только из страха навлечь на свою голову ещё больше отцовского недовольства. Только спросил, за что так наказывать меня? Я ведь не знал что так говорить — плохо.
Отец ответил:
— Потому что это важный урок, который я хочу чтоб ты усвоил. Завтра вечером, после заката, ты придёшь ко мне и расскажешь о том, что ты узнал и понял, прислуживая старику. И мне очень важны будут твои ответы, так что помогай брату во всём, что он будет делать.
Даже не знаю, что больше поразило меня в тот день. Рассказы ли Нирава, охватывающие целую жизнь? Или то, с каким старанием он из последних сил пытался подметать полы, наотрез отказываясь от нашей помощи, словно бы это был главный смысл его существования? Или всё-таки тот неожиданный факт, что Раи, оказывается, умеет не только задирать нос, но ещё быть внимательным, готовить и выполнять работу которую обычно выполняли слуги?
— Сдал меня — теперь терпи, — ядовито сказал мне брат ближе к полднику, когда я пожаловался ему на то что устал. — К тому же по сравнению с посвящениями и паломничествами — это всё так, ерунда. Но ничего: года через два и твой черёд придёт учиться. Будешь ещё, зараза мелкая, скучать по этому дню…
После заката я предстал перед отцом в глубоком смятении.
— Это очень грустно, — подбирать слова давалось нелегко. — Он очень старенький, и слабый. У него нет детей или родственников. Но он много говорил о тех временах когда ты был маленьким… И про дедушку, какой он был… И он говорит так, словно мы и есть его семья! Хотя он просто слуга. А ведь мы…
…ведь мы, дети, ещё и глумились над ним. Этого сказать мне не хватило духу. Более того: я сам нередко выступал зачинщиком наших дурацких шуточек, и теперь мучительный, почти невыносимый стыд за собственные поступки сжигал меня изнутри.
— Что — «вы»? — требовательно спросил отец.
Помню как опустил глаза, не выдержав его взгляда.
— Мы не знали что он… что вот так…
— И что теперь скажешь? Прогнать ли мне со двора старого Нирава?
— Нет! — испуганно вскинулся маленький я, никак не ожидавший такого поворота. — Нет, пожалуйста, не надо!
— Почему? Ведь как слуга он уже не справляется со своей работой.
Меня захлестнули эмоции. Так много всего свалилось на мою беспечную детскую голову, что внутри всё разрывалось на части. Старый слуга всего за один день перевернул во мне всё вверх ногами.
Я его едва замечал, смеялся над ним, а он, оказывается, был тут задолго до рождения моего отца. Дед в молодости принял его на службу, избавив от участи бедняка. И он тихо и верно служил нашей семье всю свою жизнь.
Оказывается, старик всех нас знал и любил. Терпел. Прощал. Принимал такими какими мы были. И даже ничего не говорил отцу о наших порой жестоких шутках, как в своё время не говорил об отцовских — деду.
— Если мы его выгоним, то получиться что мы его как будто бы предали, — я обнаружил что всё-таки реву, но мне было уже всё равно. — Пожалуйста, пусть остаётся! Он ведь никому не мешает! Пусть дальше тут живёт, сколько захочет! Пусть другие слуги заботятся о нём! Я даже могу отдавать ему часть своего обеда, если нужно! Отец, ну пожалуйста!…
Из-за детской простоты и обилия впечатлений я всерьёз принял отцовский вопрос за чистую монету, и эмоции полились через край. Я искренне просил за старого слугу, рыдая словно младенец и уже представляя как отец рассердится на меня сейчас.
Но отец не рассердился. Вместо этого взял меня на руки и обнял.
— Всё хорошо, — сказал он, вновь смягчившись, как всегда, когда мы оставались наедине. — Я ни за что не прогоню Нирава, и никому не позволю поступить так. Ни с ним, ни с кем-либо ещё из тех за кого я в ответе.
— Правда-правда? — прохлюпал я, обнимая его за шею.
— Правда, — доверительно ответил отец, и в голос его вернулось прежнее тепло, принадлежащее только мне. — И я должен признать, ты сегодня очень порадовал меня.
Я даже отстранился чтоб понять, смеётся он надо мной или серьёзен?
— Да, ты, Баирон, сын Оуэна, — с показушной торжественностью произнёс отец. — Ты очень внимательный мальчик, и способен ставить себя на место другого. А это не всем дано: думаешь я впервые наказал Раилина подобным образом?
— Не впервые? — искренне удивился я. — Но почему он тогда до сих пор говорит такие вещи?
— Потому что он самый упрямый из вас, и ему очень тяжело признать свою неправоту. А вот ты это смог, и это уже очень многое говорит о тебе. Когда ты вступишь на путь обучения, я буду спокоен: тот, кто не боится признавать свои ошибки, всегда видит дальше и больше. И если ты сохранишь это в себе вместе со своей чуткостью, то в своё время станешь прекрасным советником, опорой своему брату и архимагу. А ему, поверь, очень нужен будет такой человек как ты.
Не знаю как на счёт Раилина, а мне отцовский урок пошёл явно на пользу. Именно с тех самых пор я впервые начал задумываться о том, чем живут другие люди. А ещё — стал пресекать попытки других детей издеваться над старым слугой, и Нирав обрёл, наконец, заслуженное спокойствие.
Не знаю, вышел бы из меня прекрасный советник или нет. Теперь и не узнать. Вместо этого я стал прекрасным скорняком. Сам выбрал ремесло, сам всего достиг, хотя изначально у меня не было ничего. Надеюсь, что если мёртвые и правда наблюдают за нами из-за Грани, отец не слишком стыдиться за меня. Надеюсь, но надежда эта слабая.
«Последний из Аль-Шалессов, всю жизнь проживший среди черни».
Нет. Нет никакого «последнего». И Аль-Шалессов больше не осталось. Нечего пятнать имена предков судьбой подмастерья-сироты. Тем более у меня есть своё, и оно мне очень дорого. И всё чего мне хотелось — это тихо прожить свою жизнь в окружении друзей и близких. Ни мести, ни престола, ни прочей чуши… чего я там должен хотеть? Просто тихой счастливой жизни.
Но видимо древние кланы и правда проклинают своих потомков особой судьбой.
— …Йоррин ухватился обеими руками за зуб великого змея, и вырвал его из лапы поверженного Росомахи. Тот же час мука отступила от великого духа, и он освободился от безумия своего. Но жгучий яд стал стекать на израненные руки могучего героя, и тот не смог более удержать своего трофея. Измотанный битвой и раненый, уронил он змеиный клык в воды Великой Реки, что разделяет Мир Мёртвых и Мир Живых. И река приняла его в воды свои. Так исцелился от безумия хвастливый дух, и люди спасены были от его гнева. Йоррин же воротился из мира духов к своему народу вместе со своей возлюбленной, возвещая великую победу. И на долгие годы в стране у моря воцарился покой.
Но клык сатаков не исчез, мой птенчик, нет! Так и остался он лежать на дне Великой Реки, капля за каплей отравляя её воды, а вслед за водами — весь мир. Так закончился золотой век начала времён. Мало помалу люди измельчали, жизнь их укоротилась, а огонь в сердцах превратился в тлеющие угли. Их потомки сделались жестоки, мелочны и лживы. Клык же по сию пору в той реке, по сию пору источает яд. Каплю за каплей, но капель этих с каждым годом всё прибывает. А сам Сатак, Великий Змей, год от года растёт всё больше и больше, и всё больше и больше сока из корней Мирового Древа выпивает он, чтобы насытить свой голод, приближая конец времён.
— Хм. Вот интересно: это после того случая повелось называть «дураками» всех, кто пытается хоть что-то сделать для других? — задумчиво спросил я.
— Это ты, мой птенчик? — словно очнулась хозяйка дома.
— Да, это я. Вы бы поспали, матушка.
— Сыт ли ты? Отдохнул ли? — обеспокоенная старушка с трудом попыталась сесть на своей широкой лавке, служившей ей постелью.
— Не волнуйтесь, всё хорошо, — я поставил на стол перед ней тарелку с готовой кашей. — Сами лучше поешьте, а то непонятно чем живы-то ещё.
— Вот и молодец, — умиротворённо отвечала бабка. — Там, на столе, клубника со сливками…
Я сунул ей в руки ложку, убедился, что она приступила к трапезе, и отправился будить Вилла с Заком.
— Кто?… — из темноты послышался слабый голос Бонзы.
— Свои, — ответил я, ставя свечу на табурет. — Ты как?
— Бывало и получше, — он вымученно улыбнулся, явно пытаясь выглядеть бодрее, чем есть. — Вот же твари, испортили своими ножами мою любимую татуировку… По-любому же теперь криво срастётся…
— Радуйся, что вообще срастётся, — недовольно проворчал я, приступая к перевязке. Снова прокрутил в голове все свои действия прошлой ночью. Вроде всё правильно сделал, перестраховался даже, но воспалилось-то почему? Может всё-таки это не я упустил что-то, а сырость и духота сделали своё дело?… — Тебе хоть немного лучше?
— Не знаю.
— А кто тогда знает?
— Не знаю. Ты например. Ты же вроде как целителем заделался.
— Нет дружище, это так не работает, — покачал головой я. — Тебе хуже или лучше чем вчера?
— Ещё не понял.
— Болит?
— Ты издеваешься?
— Как болит?
— В смысле «как»?
— Ну режущая боль или ноющая? Сильная или не очень?
— Боль и боль. Больная.
— Ясно. Спал как?
— Не помню.
— Слабость? Тошнота?
Бонза кивнул.
— Поесть сможешь?
— А надо?
— Желательно. Но если совсем уж муторно, то можно и позже.
— Когда станет лучше?
— Да, когда станет лучше.
— А когда станет лучше? — в слабом голосе моего приятеля всё-таки просквозило напряжение.
— Скоро, — ответил я, оставив при себе «будем надеяться».
— Ну, что думаешь? К чему готовиться? — мрачно спросил не выспавшийся Вилл, уже привычно помогая мне повязать на голову постылую повязку.
— Не знаю, — честно ответил я, стараясь говорить как можно тише. — Всё-таки воспалилось, так его разэдок… Попробую выяснить, что с этим делают, раз уж меня так кстати пускают в библиотеку. Вернусь ночью, принесу лекарств. Присматривайте за ним, повязку не трогайте и следите, чтоб он сам её не сбил. Если что будет не так, я или в госпитале, или в библиотеке.
Уже в дверях Бонза окликнул меня:
— Слышь, Баи… ты всё ещё собираешься в Блекберри? Ну это… потом.
— Да, собираюсь, — удивился я. — Не знаю правда теперь когда. А что такое?
Бонза на минутку замолк, а потом глухо произнёс:
— Да так. Ничего.