Преступление было совершено при следующих обстоятельствах.
Владимир Николаевич был красивый мужчина, лет тридцати пяти, высокий, статный шатен с матовым цветом выразительного, правильного лица и густыми шелковистыми, выхоленными усами.
Большой руки ловелас, он стал в короткое время кумиром провинциальных дам и девиц, а со своей стороны начал усиленно ухаживать за хорошенькой дочкой одного из местных купцов-миллионеров.
Утром в Фомино воскресенье к Владимиру Николаевичу явилась прибывшая накануне в город и остановившаяся в гостинице молодая женщина. После довольно продолжительного громкого разговора в кабинете, как рассказал слуга графа, вдруг раздался выстрел. Перепуганный лакей вбежал туда и увидал графа лежащим на полу и истекающим кровью. Приезжая же барыня стояла посреди комнаты с еще дымящимся револьвером в руках.
— Я убила этого негодяя, беги за полицией! — повелительным голосом обратилась она к нему.
Явившаяся полиция застала убийцу спокойно сидящей в кабинете, с револьвером в руке над похолодевшим уже трупом.
— Это я убила его! — сказала она, подавая револьвер прибывшему полицейскому офицеру.
По произведенному следствию выяснилось, что покойный граф Ладомирский увез ее из Варшавы за границу, увлекши, обещал жениться, а затем бросил, несмотря на ее беременность.
Собрав наскоро небольшую сумму денег, она бросила все и поспешила в Рязань. Приехав ночью, она остановилась в гостинице, где и отдала свой паспорт, а утром отправилась к Владимиру Николаевичу, захватив с собой взятый из дому револьвер большого калибра, с твердым намерением убить Ладомирского в случае отказа его признать ребенка и жениться на ней.
Он сделал и то, и другое, и даже в очень резкой форме.
Она выстрелила ему в левую сторону груди почти в упор, стараясь попасть в сердце и, как выяснилось по вскрытии, попала в него.
По освидетельствовании обвиняемой, она оказалась на последнем месяце беременности.
При обыске у ней найдены пятьсот двадцать два рубля и пачка писем к ней убитого Ладомирского.
Заключенная в тюрьму, она вскоре разрешилась от бремени девочкой, названной при св. крещении, совершенном, по желанию матери, в тюремной церкви, по православному обряду, Иреной.
С этим-то "плодом несчастной любви" на руках она предстала на суд присяжных.
Присяжные, как мы уже знаем, ее оправдали.
В то утро, когда Ирена в первый раз ждала князя Сергея Сергеевича, последний в первом часу дня еще лежал в постели, отдыхая после бала.
Когда он проснулся, ему подали письмо Виктора Аркадьевича, заключавшее в себе извинение и объяснение его внезапного отъезда из Облонского.
Князь прочел письмо с некоторым удивлением, но не придал ему особенного значения.
Бобров был прекрасный молодой человек, очень честный, умный, князь любил его, но он все-таки был не из его общества — их интересы, склад их ума был различны.
Отсутствие его не могло быть очень заметно для князя среди гостей, наполнявших дом.
Письмо, написанное Виктором Аркадьевичем дрожощей рукой, со слезами на глазах и растерзанным сердцем, было забыто Сергеем Сергеевичем через несколько минут по прочтении.
Если бы князь взял на себя труд, то легко бы догадался о настоящей причине такого внезапного отъезда его "молодого друга", как он называл Боброва, так как был достаточно прозорлив, дальновиден и сведущ в сердечных делах, но, во-первых, после встречи с крайне заинтересовавшей его Иреной ему было не до того, а во вторых, он не мог допустить и мысли, чтобы сын дьячка мог полюбить кого-нибудь из рода Облонских, a особенно, чтобы какая-нибудь из Облонских могла полюбить сына дьячка, как бы красив, умен и знаменит он ни был.
Отъезд Виктора Аркадьевича произвел впечатление только на княжну Юлию и графиню Ратицыну, но впечатление совершенно различное.
Для Жюли это было первое, истинное, глубокое горе после испытанного ею при смерти матери.
Для Надежды Сергеевны этот отъезд представлялся грустной неизбежностью: она жалела и сестру, и Боброва, к которому питала искреннюю дружбу.
Княжна Юлия два дня не выходила из своей комнаты, никого не принимала, даже сестру, объясняя свое поведение усталостью после бала.
Наконец она решилась умыть свежей водой свои покрасневшие от слез и бессонницы глаза и выйти из своего добровольного заточения.
Когда Надежда Сергеевна подошла к ней, то была поражена холодностью ее обращения.
— Ты что-нибудь имеешь против меня? — спросила она ее.
Юлия пристально посмотрела на нее.
— Тебя это удивляет?
— Но что же я такого сделала?
— Ты выразила недоверие ко мне и к нему.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ты выгнала отсюда Виктора Аркадьевича.
— Я его не выгоняла, — ласково отвечала графиня. — Я с ним говорила, считая это своим долгом. Я его предупредила, как предупреждала и тебя. Он понял меня лучше, чем ты, так как поблагодарил меня и не сомневается в моей дружбе к нему.
— Чего же ты боялась?
— Чтобы твое увлечение не кончилось бы серьезным чувством.
— Слишком поздно, — ответила княжна Юлия, — не разлуке излечить меня от любви к нему, да я и не хочу излечиваться…
— Это серьезнее, чем я думала! — прошептала Надежда Сергеевна, окидывая сестру тревожным взглядом.
Приход Сергея Сергеевича прервал этот разговор.
Он был в прекрасном расположении духа, так как получил хорошие известия, только что выслушав доклад своего камердинера.
— Ваше сиятельство, вероятно, изволили беспокоиться? — начал Степан, входя после обеда в кабинет. — Но я хотел принести только подробные и неоспоримые сведения.
— Хорошо, посмотрим. Что же это за девушка? — спросил князь, удобнее усаживаясь на диване.
— Ирена Владимировна Вацлавская привезена сюда ее нянькой, Ядвигой Викентьевной Залесской, годовалым ребенком. Ядвига купила ферму, на которой и поселилась со своей воспитанницей. Когда последняя подросла, ей была нанята гувернантка, тринадцати же лет ее отдали в один из московских пансионов, где она находится до сих пор.
— Знает ли она, кто ее мать?
— Не имеет ни малейшего понятия.
— Бывали ли у нее какие-нибудь любовные приключения?