Мы обсуждали ритуал плодородия для Мэви Рид, когда зеркало снова ожило. На этот раз оно зазвенело колоколом — громкий и чистый призывный звук, чуть ли не трубный зов.
Дойл поднялся со словами: "Кто-то новый". Несколько минут спустя он вернулся, и вид у него было странноватый.
— Кто там? — спросил Рис.
— Мать Мередит, — озадаченно произнес Дойл.
— Моя мать? — Я встала, уронив на пол заметки, которые делала по ходу обсуждения. Я наклонилась подобрать их, но Гален перехватил мою руку.
— Пойти с тобой?
Наверное, из всех мужчин только он знал, как я на самом деле отношусь к своей матери. Я начала уже говорить "Нет", но передумала.
— Да, очень бы хорошо.
Он предложил мне руку, и я взяла его под руку по всем правилам этикета.
— Еще кто-нибудь нужен? — спросил Дойл.
Я оглядела присутствующих и попыталась решить, хочу ли я поразить свою мать или же оскорбить ее. С мужчинами, собравшимися в моей гостиной, я могла сделать и то, и другое или даже то и другое одновременно.
В спальне было маловато места, так что я остановилась на Галене и Дойле. На самом деле защита от собственной матери мне не была нужна. По крайней мере та защита, которую могли мне обеспечить телохранители.
Дойл пошел вперед — объявить о скором прибытии принцессы. Мы с Галеном выждали немного за дверью, а потом вошли внутрь. Гален довел меня до зеркала и сел на застеленную винно-красным покрывалом постель, чтобы не отсвечивать.
Дойл остался стоять, хотя и перешел к дальней стороне зеркала. Его абсолютно не волновало, отсвечивает он или нет.
Я встала перед зеркалом.
Я знала, что волосы у матери спадают густыми, идеальными локонами ниже пояса, но догадаться об этом сейчас было бы трудно: они были собраны в искусную прическу и волнами заколоты на макушке. Листочки кованого золота, скреплявшие эти волны, почти скрывали непритязательно-каштановый цвет волос. Нельзя сказать, что такой цвет волос не встречается у чистокровных сидхе — нет, встречается. Но она прятала свои волосы, потому что они в точности походили на волосы ее матери, моей бабушки, — наполовину брауни, наполовину человека. Бесаба, моя мать, не выносила напоминаний о своем происхождении.
Глаза ее были просто карими, красивого глубокого шоколадного цвета, окруженные длиннющими ресницами. Кожа выглядела прелестно, она часами ухаживала за своей кожей — молочные ванны, кремы, лосьоны… Но что бы она ни делала, ее кожа никогда не станет ни лунной — чисто-белой, ни нежно-золотистой — солнечной. Ей никогда не обладать настоящей кожей сидхе. Вот ее старшей сестре-близнецу, Элунед, сияющая кожа досталась. А кожа моей матери — больше, чем цвет волос или глаз, — выдавала ее смешанную кровь.
Ее кремовое платье казалось негнущимся от обилия золотой и медной вышивки. Квадратный вырез обнажал очень много, но причина, по которой дамы-сидхе так любят подчеркивающие грудь портновские ухищрения, — в том, что подчеркивать им особенно нечего.
Макияж был выше всех похвал, и вообще она была прекрасна — как всегда. Она ни разу за всю жизнь не упустила возможности напомнить мне, что она — прекрасная принцесса Благого Двора, а я — нет. Я слишком малорослая, со слишком — по-человечески! — выраженными формами, а волосы у меня — о светлая Богиня! — волосы кроваво-красные, что свойственно исключительно неблагим.
Я смотрела на нее, на ее красоту, и до меня постепенно доходило, что она вполне могла сойти за человека. Люди тоже бывают высокими и худощавыми, а это — единственное, что она могла привести в доказательство большей своей близости к сидхе, чем у меня.
Она была совершенно не в меру разнаряжена для разговора с собственной дочерью. Тщательность, с которой она обставила свое появление, заставила меня призадуматься, уж не знает ли она, насколько я ее не люблю. А потом я вдруг припомнила, что она почти всегда так наряжена, так продуманно выстроена.
На мне были шорты и топ, оставлявший открытым живот. Шорты — черные, топ — ярко-красный, и в окружении ярких цветов моя кожа блистала белизной. Волосы, отросшие до плеч, уже начали слегка виться: намек на локоны, которые у меня будут, когда я отращу их до нужной длины; не роскошные кудри моей матери и бабушки, но все же естественные локоны. Волосы были всего на два тона темнее, чем алый цвет топа.
Никаких украшений на мне не было, но мое тело само по себе было драгоценностью. Кожа сияла, как полированная слоновая кость, волосы мерцали рубинами, и еще глаза — глаза у меня трехцветные! Я смотрела на свою красивую, но так по-человечески выглядящую мать и переживала миг откровения. Она начала вздыхать о моей злополучной внешности, только когда я подросла. То есть по поводу волос она прохаживалась всегда и никогда не была ласкова со мной, но самое худшее началось, когда мне стукнуло десять или одиннадцать. Она почувствовала угрозу. До этого момента я не осознавала — до этого самого момента, когда она сидела во всей красе Благого Двора, а я стояла в уличных тряпках, — что я красивее своей матери.
Я вытаращилась на нее и так и застыла на какое-то время, потому что мне пришлось буквально переписать заново большой кусок моего детства за промежуток между двумя ударами сердца.
Я не могла припомнить, когда я в последний раз видела свою мать. Может, и она не могла припомнить, потому что она тоже уставилась на меня, очевидно, удивленная, даже потрясенная. Наверное, за время разлуки она как-то сумела себя убедить, что я выгляжу совсем не так блестяще. Но она быстро пришла в себя — в конце концов, она настоящая придворная. Она могла встретить любую причуду своего короля не моргнув глазом.
— Как приятно видеть тебя, дочь.
— Приветствую принцессу Бесабу, Невесту Умиротворения. — Я намеренно не упомянула наши родственные узы. Единственной матерью мне всегда была Ба, моя бабушка, ее мать. Ей я всегда была рада, а женщина, сидящая напротив в задрапированном шелком кресле, мне чужая и всегда чужой останется.
Она поразилась и не смогла совладать с выражением лица, но со словами она справилась лучше:
— Приветствия от Благого Двора принцессе Мередит Ник-Эссус.
Я невольно улыбнулась. Она, в свою очередь, оскорбила меня. Ник-Эссус — означает "дочь Эссуса". Большинство сидхе теряют имя по отцу в период полового созревания или хотя бы годам к двадцати, когда проявляются их магические способности. Поскольку мои силы не выявились вовремя, я оставалась Ник-Эссус на четвертом десятке. Но оба двора были извещены, что мои силы наконец проявились. Все знали, что у меня новый титул. Она опустила его нарочно.
Ладно. Если честно, я начала первой.
— Я всегда буду дочерью моего отца, но я уже не Ник-Эссус. — Я изобразила задумчивость. — Разве мой дядя-король не известил тебя, что моя рука власти уже проявилась?
— Конечно, известил!
Она и оправдывалась, и в то же время не могла скрыть досаду.
— Ох, прошу прощения. Поскольку ты не назвала мой новый титул, я подумала, что тебя не поставили в известность.
На миг на этом прелестном, ухоженном лице мелькнула злость, но тут же сменилась улыбкой — такой же искренней, как ее любовь ко мне.
— Я знаю, что теперь ты Принцесса Плоти. Поздравляю.
— Благодарю тебя, матушка.
Она поерзала в узком кресле, словно я опять ее удивила.
— Ох, дочь моя, мы должны разговаривать почаще.
— Безусловно, — согласилась я, сохраняя любезное и непроницаемое выражение.
— Я слышала, что тебя пригласили на нынешний бал в честь Йоля.
— Да.
— Я буду рада встретиться с тобой и возобновить нашу близость.
— Неужели тебе неизвестно, что мне пришлось отклонить приглашение? Я удивлена.
— Я слышала и не смогла этому поверить. — Ее руки изящно покоились на подлокотниках кресла, но корпус чуть наклонился вперед, нарушив совершенство позы. — Другие бы много отдали за честь быть приглашенными.
— Да, но ты же знаешь, что я теперь — наследница Неблагого трона, матушка?
Она села прямее и качнула головой. Я подумала: а сколько весят эти золотые листики в ее прическе?
— Ты — сонаследница, не истинная наследница. Наследник трона, как и прежде, — твой кузен.
Я вздохнула и отбросила любезность, перейдя на нейтральный тон.
— Ты снова меня удивляешь, матушка. Обычно ты лучше информирована.
— Не понимаю, о чем ты говоришь, — сказала она.
— Королева Андаис уравняла в правах меня и принца Кела. Нужно лишь дождаться, у кого из нас первого появится ребенок. Если я пошла в тебя, матушка, то наверняка — у меня.
— Король настаивает на твоем появлении на балу.
— Слушаешь ли ты меня, матушка? Я — наследница Неблагого трона. Если я отправлюсь домой на празднование Йоля, то, конечно же, к Неблагому Двору.
Она всплеснула руками, но быстро вспомнила о позе и аккуратно пристроила их на подлокотниках кресла.
— Ты можешь снова обрести милость короля, если приедешь на бал, Мередит. Ты будешь принята при дворе.
— Я уже принята при дворе. И, к слову, как я смогу снова обрести милость короля, если я никогда ею не пользовалась, насколько я помню?
Она опять отмахнулась от моих слов и на этот раз даже забыла вернуть руки на подлокотники. Она нервничала больше, чем казалось, раз забылась настолько, чтобы начать жестикулировать. Она этого терпеть не могла, считая, что это вульгарно.
— Ты сможешь вернуться к Благому Двору, Мередит. Подумай только, наконец-то стать настоящей принцессой Благого Двора!
— Я — наследница трона, матушка. Зачем мне возвращаться ко двору, где я всего лишь пятая от трона, если другим двором я могу править?
Она отмела возражение:
— Нельзя сравнивать возможность принадлежать к Благому Двору с каким бы то ни было положением при Неблагом, Мередит.
Я посмотрела на нее, такую холеную красавицу, такую невыносимую гордячку.
— Ты хочешь сказать, что лучше быть последней при Благом Дворе, чем править Неблагим?
— А ты намекаешь, что лучше править в аду, чем попасть на небеса? — спросила она, почти смеясь.
— Я провела достаточно времени при обоих дворах, матушка. Между ними не такая большая разница.
— Как ты можешь так говорить, Мередит? Я была при темном дворе и знаю, как он ужасен!
— А я была при сияющем дворе и знаю, что моя кровь одинаково красная, что на бело-золотом мраморе, что на черном.
Она нахмурилась и, кажется, смутилась.
— Не понимаю, о чем ты.
— Если бы бабушка не заступилась за меня, ты действительно позволила бы Таранису забить меня до смерти? Забить до смерти свою дочь у себя на глазах?
— Как жестоко с твоей стороны говорить такое, Мередит!
— Ответь мне, матушка.
— Ты задала королю очень невежливый вопрос, это был не мудрый поступок.
Я получила ответ — ответ, который всегда знала. Я оставила тему.
— Почему для тебя так важно, чтобы я посетила бал?
— Этого желает король, — сказала она. Как и я, она с радостью ушла от прежних, слишком болезненных вопросов.
— Я не оскорблю королеву Андаис и весь мой народ пренебрежением к их празднику. Если я вернусь домой, то на бал Неблагого Двора. Тебе самой, я думаю, ясно, что только так и должно быть.
— Мне ясно только, что ты ничуть не изменилась. Ты по-прежнему упряма и непослушна.
— Ты также не изменилась, матушка. Что посулил тебе король, если ты уговоришь меня появиться на балу?
— Не знаю, о чем ты говоришь.
— Знаешь, матушка. Тебе недостаточно называться принцессой, ты хочешь того, что полагается к этому титулу, власти. Так что пообещал тебе король?
— Это останется между ним и мной, если ты не приедешь. Приезжай на бал, и я тебе скажу.
Я покачала головой.
— Жалкая наживка, матушка.
— Это еще что за разговоры? — Она разозлилась не на шутку и не пыталась это скрыть, что, с учетом ее социального статуса, было верхом оскорбления. Я не стоила того, чтобы скрывать от меня свой гнев. Наверное, я была одной из очень немногих сидхе, кого она рискнула бы так оскорбить. Вокруг собственной сестры она ходила на цыпочках.
— Это значит, дорогая матушка, что я не буду присутствовать на балу в честь Йоля при Благом Дворе. — Я подала знак Дойлу, и он отключил связь, прервав мою мать на полуслове.
Зеркало тут же загремело уже знакомым трубным зовом, но для нее нас не было дома.