Так что же он все‑таки представляет собой — этот оберштурмбанфюрер Вилли Майер? Какие мысли таятся в его рыжей голове? Эти вопросы едва не с момента первого знакомства не давали покоя шарфюреру СС, фольксдойче Кристине Бергер — голубоглазой, пышноволосой блондинке, привлекательной, будто рекламный стандарт истинной арийки. Это было не пустое любопытство, сродни манерному, кокетливому флирту. У фрейлейн Бергер настороженный интерес возник совсем не из женского тщеславного желания проникнуть в мир, казалось бы, дружелюбного, откровенного и приветливого, а на самом деле — и это Кристина каждый раз ощущала — глубоко затаенного в себе, сознательно замкнутого человека.
Человек — тайна? Служебный ребус?.. До поры до времени молодой службистке из СД это было безразлично, если бы не многозначительная реплика рыжего Вилли, брошенная со скрытым намеком, который и запомнился как зловещее предупреждение: «Вам мало двух трупов, фрейлейн?»
Они ехали вдвоем в машине следователя Кеслера, который вместе с чемоданами ухитрился перебраться в надежный бронетранспортер оберштурмбанфюрера. Свои вещи толстяк Кеслер оберегал от партизан не меньше, чем самого себя. Впрочем, все зависело от адъютанта Хейниша, уступит ли он место? Адъютантом был Вилли Майер. Он уступил без возражений. Сделал вид, что поверил неубедительной служебной версии, о которой бормотал Кеслер, силясь мотивировать свои явно внеслужебные вожделения. Место для увесистых, как и сам хозяин, чемоданов уступила переводчица Кристина Бергер.
И вот они оказались вдвоем в одной машине. Без свидетелей. И надолго. По крайней мере, до столицы Кабардино — Балкарии города Нальчика. Ехали вдвоем, если не считать любимого пса немки, который разлегся на заднем сиденье.
Передислокация всего личного состава службы Хейниша с уложенными в ящиках — сейфах архивами, с личным имуществом и даже полевой кухней (главным предметом неусыпного внимания следователя Кеслера) была вынужденной и спланированной на скорую руку. В результате контрударов Красной Армии в районе Моздока, Алагира, Эльхотова, Чиколы и Малгобека возникла реальная угроза потери прифронтового городка, где базировалась служба Хейниша.
Место назначения — Ставрополь. Место расположения — трехэтажный дом в центральном районе города (разумеется, с просторным подвалом, который легко переоборудовать в надежные камеры для заключенных). Место поселения — отель «Только для немцев». Единственная за всю дорогу ночевка предусматривалась в Нальчике. Там же «для поднятия истинно арийского духа» должны были получить ордера на одежду и обувь, что обещало радостные хлопоты и приятные волнения, как и всегда, перед посещением «бецугшайнов» — складов фельджандармерии и зондеркоманд по очищению территории от преступных и р^сово неполноценных элементов.
Когда вереница машин миновала сильно укрепленную станицу Зимевскую, Вилли Майер, не поворачиваясь к Кристине, проговорил:
— Что касается Адольфа Шеера, если вас это интересует… Все его фронтовые фотопленки и вырезки газетных публикаций отправлены по назначению — Берлин, Вильгельмштрассе, министерство пропаганды.
Кристина Бергер поглядывала по обеим сторонам шоссе. Сразу же за Зимевской по склонам холмов тянулись укрепления. Повсюду глубокие траншеи полного профиля. Густо— пулеметные гнезда или же бетонированные орудийные доты. Кое — где вместо дотов были вкопаны хорошо замаскированные танки. Крепкая позиция. Такую пройти нелегко…
— К большому сожалению, дневник с записями для книги «Завоевание Индии на Кавказе» Шеер всегда держал при себе. Он пропал вместе с хозяином.
— Зачем вы мне об этом рассказываете? — настороженно спросила фрейлейн Бергер.
— Зачем? — переспросил Майер. — Почту готовил и отправлял я лично. Хейниш приказал отослать в ведомство Геббельса все, что принадлежало Шееру, до последней бумажки.
— Ну и что? — пожала плечами Кристина. Она никак не могла сообразить, к чему клонит Майер.
— Дело в том, что одну вещицу Адольф Шеер особенно заботливо оберегал. Хранил в непромокаемом мешочке из клеенки. Эту вещицу, фрейлейн Бергер, я припрятал для вас.
— Для меня? — с недоумением спросила Кристина. — Но почему?
— Да, для вас. Эта вещь вас заинтересует. А вот почему… Возьмите в руки — узнаете.
Майер вынул из внутреннего кармана целлофановый пакет. Сквозь прозрачную пленку был хорошо виден довольно объемистый блокнот в плотной обложке из узорной искусственной кожи. Положил его на колени Кристине. Фрейлейн Бергер взяла его без особенного интереса и сразу же замерла, взглянув на первую страницу. На ней было каллиграфически выведено: «Дневник лейтенанта Ф. Мюллера. ГФП. 1942 г.»
— Читайте здесь, в машине, фрейлейн. Другой такой удобной возможности может и не быть. Я не поленился, просмотрел дневник. Должен сказать, что Мюллер не заслуживает смерти от пули.
Кристина пытливо глянула на него. Майер усмехнулся и спокойно объяснил:
— Пуля спасла Мюллера от позорного наказания. — Проговорил убежденно: — Его место на виселице! — И снова поторопил: — Прошу вас, не теряйте время и читайте. Я не хотел бы, чтобы эти мемуарные упражнения Мюллера попали еще кому‑нибудь на глаза. Ведь я, Кристина, нарушил свой служебный долг.
Шарфюрер Бергер раскрыла дневник наугад (а может быть, он сам так раскрылся, ибо прочитан был в этом месте не раз) и впилась глазами в каллиграфически написанные страницы, весьма заинтригованная предисловием Вилли Майера.
«25 февраля. Я и не ждал, что этот день будет одним из самых напряженных в моей жизни… Коммунистка Екатерина Скороедова за несколько дней до атаки партизан на Буденновку знала об этом! Она негативно высказывалась о русских, которые сотрудничают с нами. Ее расстреляли в 12.00… Старикана Савелия Петровича Степаненко и его жену из Самсонов- ки тоже расстреляли… И четырехлетнее дитя любовницы Горавилина, потому что не знали, что с этой сиротой делать.
26 февраля. События превосходят все пережитое. Красавица Тамара очень меня заинтриговала. Девчонка не проронила ни слезинки, только скрипела зубами. Я бил с такой силой, что рука затекла… Получил как подарок две бутылки коньяка — одну от лейтенанта Коха из штаба графа фон Ферстера, другую — от румын. Я снова счастлив. Схватили пятерых юношей лет семнадцати. Их привели ко мне… Били плетью. Я обломал об них ручку плети, и все же они ничего не рассказали…
1 марта. Еще одно военное воскресенье… Получил жалованье 105 марок и 50 пфеннигов… В 16.00 меня неожиданно пригласили на кофе к генералу фон Ферстеру…
2 марта. Мне плохо. Начался понос. Вынужден отлеживаться…
4 марта. Прекрасная солнечная погода… Ефрейтор Фойгт уже расстрелял сапожника Александра Якубен- ко… У меня ужасно чешется все тело.
7 марта. Мы до сих пор живем хорошо. Получаю сливочное масло, яйца, кур, молоко. Ежедневно употребляю разные закуски для усиления аппетита.
9 марта. Как сияет солнце, как блестит снег! Но даже золотое солнце не может меня развлечь. Сегодня был трудный день. В 10.00 привели двух девиц и шестерых парней. Пришлось всех нещадно выпороть. Потом начались расстрелы: вчера шестерых, сегодня тридцати трех. Я не могу спокойно есть. Горе, если они меня поймают. Я больше не могу чувствовать себя безопасно в Новоазовске. Меня, конечно, ненавидят. Но я вынужден так действовать. Если бы мои родные знали, какой трудный день прошел! Ров почти до края завален трупами.
11 марта. Низшую расу надо воспитывать только экзекуциями. Рядом со своей квартирой я приказал соорудить пристойный сортир и повесить объявление о том, что пользоваться им гражданским лицам строго запрещено. Напротив моей спальни находится канцелярия бургомистра, куда утром приходят жители, изнуренные на земляных работах. Несмотря на объявление, они пользуются сортиром. И как же я за это их хлестаю! В дальнейшем буду просто расстреливать, ибо это проявление непослушания оккупационным властям.
23 марта. Сегодня допрашивал женщину, которая обокрала мою переводчицу фрау Рейдман. Мы хорошенько отстегали воровку по голому заду. Даже фрау Рейдман прослезилась, глядя на это. Потом я гулял по Новоазовску и заглянул к нашему мяснику, который готовит для меня лично колбасы. К вечеру мне принесли ливерную. На вид — очень аппетитная! Я собирался было выпороть одну комсомолку, но колбаса оказалась соблазнительней…
10 апреля. Солнце печет. Когда утром Мария открывает окно, солнечные лучи падают на мою постель. Это прекрасно! Пью горячее молоко и съедаю омлет… Приказал отстегать нескольких девиц и парней за то, что не явились на регистрацию. Среди них и дочка старосты. Порядок есть порядок! Одинаковый для всех без исключения! Приказал бить плетью публично, сорвав с них юбчонки.
16 апреля. Румыны принесли водку, сигареты и сахар. Я снова счастлив — наконец‑то и меня наградили крестом «За боевые заслуги» второй степени, хотя я и не воюю на фронте. На радостях прямо у себя на квартире я отстегал двух хорошеньких девчонок. Разумеется, голеньких. Это великолепно возбуждает эмоции, что так необходимо для физиологически здоровых мужчин».
Вилли Майер, искоса поглядывая на Кристину Бергер, заметил, что она уже не читает, а задумчиво глядит куда‑то вдаль.
— Ну, так как вам нравится карательная беллетристика Мюллера? — спросил намеренно, чтобы Кристина пришла в себя, — Производит сильное впечатление, не правда ли? Стиль, откровенно говоря, примитивно утребный, но зато сколько гастрономической экспрессии!
Кристина не уловила в словах Майера злой иронии. И сказала с неприкрытой враждебностью:
— Садист!
— Добавлю: с крестом «За боевые заслуги».
Походная колонна оберштурмбанфюрера Хейниша не останавливаясь, двигалась уже по улицам надежно укрепленного Лескена. До Нальчика было недалеко.
— Будьте добры, верните мне дневник, — попросил Вилли.
— Вы же сказали…
— И повторяю: он — ваш. Но этому небезопасному произведению нужен хороший тайник. А что может быть надежнее, чем карман адъютанта Хейниша?
— Скажите, Вилли, чего вы добиваетесь?
— Откровенно?
А как же иначе? Разумеется, если вы этого хотите…
— Да, я этого хочу. Я много чего хочу. И в первую очередь хочу, Кристина, чтобы вы имели на плечах собственную голову.
— Не понимаю…
— А это понять не трудно. Что такое своя голова? Это собственные мысли, собственные представления собственные принципы… Собственные!
— И они у вас есть?
— Не обо мне речь… Я хочу сказать: если человек подпадает под чуждое ему влияние и живет чужими — даже не мыслями, — простейшими, как инфузория лозунгами, то разве он не теряет способность мыслить, а значит, и свою человеческую индивидуальность? Такой человек вроде бы и носит свою голову, а на самом деле бесповоротно потерял ее… А мы с вами видим, как это делается на практике. Сколько немцев сложили уже свои задурманенные головы под березовыми крестами!
— К чему вы клоните?
— К чему? Хейниш подарил вам «Майн кампф» и вы пообещали выучить эту библию «третьего рейха» назубок. А мне не хочется, чтобы вы стали похожей на болванов. Носите, Кристина, голову на плечах, а не просто очаровательное украшение.
— Не слишком ли смело вы разговариваете, господин оберштурмфюрер?
— Ибо вынужден.
— Что же вас принудило?
— Обстоятельства.
— А вы не откровенны, Вилли! Хотя обещали…
— Возможно. Тема эта действительно скользкая. Посему перейдем к конкретному и определенному. Надеюсь, дневник Мюллера вам кое‑что напомнил. Некоторые эпизоды… Теперь кое‑что напомню я. Это вас не пугает?
Чувствовалось, что Майер волнуется. Он переступал черту, за которой «собственные головы» снимают ножом гестаповской гильотины. Но и Кристина не осталась безразличной: такой острый разговор возник у них впервые. И самое любопытное — по инициативе оберштурмфюрера. Хотя и раньше случались двусмысленные намеки, но они не были высказаны с такой однозначной прямотой.
— Расскажу я вам интересную бытовую историйку, — неторопливо начал Майер, — Жил — был некий заурядный обер — лейтенант. У него была невеста по имени Эльза. Она тоже самоотверженно служила рейху, но не на русских курортах, а в сердце Франции — Париже. И решила невеста сделать жениху хороший подарок. А что более всего тронет сердце бравого вояки с боевым крестом на груди, как не ящик прекрасного французского коньяка всемирно известной марки «Мартель» и лайковые перчатки от «Диора», в которых удобно держать хлыст. Жених, ясное дело, растрогался и решил достойно отблагодарить невесту. А чем может поразить парижскую модницу фронтовой вояка? Разве что изысканным оружием?.. И вот Мюллер раздобыл изящный «вальтер» чуть больше игрушечного сувенирного пистолета. Он великолепно подошел бы к венецианскому зеркальцу и флакончику духов «Шанель» в супермодной сумочке из обезьяньей шкуры! Образцовый сувенир с фронта!.. В тот фатальный для Мюллера зечер подарочный «вальтер» был при нем. Я видел его собственными глазами, обер — лейтенант советовался со мной…
«Почему Вилли завел разговор про пистолет?» — обеспокоенно подумала Кристина.
— Экспертиза установила, что пуля, вынутая из тела Мюллера, именно из «вальтера» подобного игрушечного образца. А пистолет, из которого был сделан выстрел, не нашли… Возникает вопрос: не хвалился ли в тот вечер своим пистолетом Мюллер еще кому- нибудь? Если так, то этому «кому‑то» сейчас очень небезопасно…
Майер искоса глянул на шарфюрера Бергер. Фрейлейн слушала с интересом, но спокойно. Вилли был доволен, что не случилось истерики. Шарфюрер Бергер — кремешок, из которого нелегко высечь искру откровения. Что ж, придется твердо придерживаться избранного курса…
— Позвольте, Кристина, прибегнуть к элементарной логике. Вопрос: куда мог деться пистолет Мюллера? Ответ: вероятнее всего, обер — лейтенант подарил его. Это была его идефикс, а сам он барахтался в штормовых волнах коньяка. Второй вопрос, вытекающий из предыдущего ответа: кому подарил? Тут сомнения нет: безусловно, женщине, ибо пистолет и предназначался в подарок даме. Третий вопрос: какой даме? Ответ: непременно такой, перед которой блекнет краса его возлюбленной Эльзы. Итак, приходим к банальному выводу: «шерше ля фам»[18], к поиску женщины с особой приметой — редкой внешностью.
Кристине поневоле вспомнились слова оберштурмбанфюрера Хейниша: «Боже мой, какой глупец берет в разведку очаровательных девушек? Красота — это особая примета, которая каждому бросается в глаза, а значит, опасная. Разведка — это дело сереньких и неприметных».
— Почему же в свое время, — с наигранной ленцой спросила Кристина, — вы не изложили свои логичные с примесыо психологических экскурсов размышления господину Хейнишу? Такая интригующая версия, да еще с банальной развязкой…
На лице Майера мелькнула и сразу же пропала одобрительная улыбка. Он продолжил:
— Самое интересное — дальше. Вы, Кристина, последняя, кто видел обер — лейтенанта живым. Простое совпадение? Случайность?
Фрейлейн засмеялась.
— Вилли, вы просто чудо! Неужели вы считаете…
— Я не считаю, — поправил он, — Я анализирую
— А не ослабла ли у вас, господин оберштурмфюрер память? — лукаво спросила фрейлейн, — В этом случае могу и я кое о чем напомнить.
— Интересно, о чем?
— Когда я прощалась с Мюллером, к нам подходил патруль. Солдаты подтвердили, что от меня обер — лейтенант поехал живой и невредимый. Последний, кто видел живого Мюллера, был постовой Зазроев. Но и его освободили, как непричастного к убийству. Ведь все это доказано и запротоколировано!
— Э, нет! — живо откликнулся Вилли. — Я ничего не забыл!.. К чему перебирать протокольный хлам? Сейчас я просто вслух размышляю о том, о чем, слава богу, еще не было сказано. Следовательно, не было и записано.
— Но ведь в убийстве Мюллера обвинили «Эсме- ральду»!
— Ага, в ход пошла «Эсмеральда»! Это фальшивая карта в нашей игре, и ссылка на «Эсмеральду» — не в вашу пользу, Кристина. Полагаю, вам‑то отлично известно, что «Эсмеральда» — случайная, подставная жертва. Вы лучше ответьте, куда дели «вальтер»?
— Оставьте, Вилли! — резко оборвала его Кристина, — Пошутили, и хватит! Всему есть мера!.. Следствие давно закончено, виноватые наказаны, а дело Мюллера сожжено.
Только сейчас Майер повернулся к ней. Не только лицом, но и всем корпусом, хотя это и было неосторожно: он сидел за рулем.
— Вы думаете, я шучу? — воскликнул он, — В том- то и суть, что дело не сожжено! Вот почему я и начал этот, казалось бы, неуместный разговор. Между прочим, я за своевременное предостережение ожидал благодарности, а не укоров…
Наступила тишина. П слышно было, как в горах гремела война.
— Как это произошло и почему? — напрямую спросила Кристина. Пес на заднем сиденье поднял голову и с низким рычанием оскалился.
— Наконец‑то! — уже несколько раздраженно ответил Вилли. — Ну так слушайте. Архив сжигали по списку, который составлялся наспех в связи с приказом о срочной передислокации. Дело Мюллера я включил в список своей рукой. И вот среди материалов, приготовленных к сожжению, я дела Мюллера не обнаружил.
Поднял тревогу, накричал на солдат. Но тут вторгается Кеслер: «Почему шум, Майер?» Я объяснил ему. А он мне: «Я просмотрел список и изъял дело Мюллера с соответствующей пометкой. Оно сожжению не подлежит». «Почему?» — спрашиваю. «А это вас не касается!» — отрезал Кеслер. Я ему: «Список утвердил оберштурмбанфюрер, и я обязан доложить Хейнишу…» Он: «Докладывайте — это ваше право и долг. Но учтите: дело Мюллера для господина Хейниша не имеет особого значения. Не зря он намеревался подарить его Адольфу Шееру». Я ему: «Кеслер, неужели вы собираетесь писать мемуары? Не рано ли? Мемуаристы из нашей фирмы долго не живут». Он: «Не валяйте дурака, Майер! Если хотите, составьте докладную, что дело я оставил у себя для внеслужебной разработки. Не волнуйтесь, я сберегу его в личном архиве». «Зачем оно вам? — спрашиваю. — Оно давно закрыто». Он: «Но для меня, как для следователя, который вел дело, некоторые моменты представляют профессиональный интерес». Каково, фрейлейн? Что скажете?
— Ничего.
— А Кеслер…
— А Кеслер, — жестко поставила последнюю точку Кристина, — подозревает меня! Вы это хотели сообщить?
— Да, — хмуро — подтвердил Майер.
— Вилли, зачем были все эти словесные выкрутасы? Неужели вы думаете, что мне до сих пор неизвестно о подозрениях Кеслера? Чего вы боитесь?
— Дело в том, уважаемая фрейлейн, что как только следствие коснется истории с «вальтером», вы погибли. И не поможет вам никакой патруль с полицаем Зазроевым в придачу. Предположим, например, такое: настырный волокита Мюллер вернулся к вам. С машиной это делается быстро. Дело минут… А Кеслер умеет вытягивать любые признания! И тогда ниточка потянется ко мне. А мне жаль терять собственную — подчеркиваю: собственную! — такую великолепную рыжую голову.
— Ах, при чем здесь вы? — с притворной досадой вздохнула Кристина. Она ощутила, что коснулась тайны Майера, которая, словно мираж, то появлялась в его туманных недомолвках, то тут же бесследно исчезала.
— При том! — Майер явно не спешил с ответом. Размышлял — стоит ли?.. Наконец решился. — Придется рассказать и об этом, иначе вы ни меня, ни своего положения до конца не поймете! А было так: первым поутру «Эсмеральду» посетил я. После моего визита — подчеркиваю: после, понимаете? — майор абвера Штюбе нашел у нее известные вам вещественные доказательства. Но среди них не найдено самого главного — «вальтера», хотя по логике версии он должен был там найтись, как нашлась бутылка из‑под «Мартеля» и лайковая перчатка Эльзыч.. Сообразили? Теперь вам ясно, почему ссылка на «Эсмеральду» в разговоре со мной — не в пользу ваших логических упражнений… Но коль убила не «Эсмеральда», то вновь возникает все тот же вопрос: кто?.. А за ним — второй: кто и зачем подставил под удар непричастную к убийству Мюллера агентку СД Несмитскую — «Эсмеральду»?.. Вот как худо выглядят наши с вами дела, Кристина. Я просто обязан был все это вам растолковать. Так что отныне мы — сообщники…
Это было признанием. Чрезвычайно важным. Оно высвечивало всю мозаику не всегда понятных событий. Главное — Майер раскрылся. Но полностью ли? Во всяком случае, он уже не представлял для фрейлейн Бергер загадки. Кристина напряженно размышляла, нарочно — для Майера — высказывая свои мысли вслух:
— Пожалуй, вы преувеличиваете опасность… Хейниш сам прикрыл дело и не позволит какому‑то следователю ставить под сомнение его компетентность. Это — первое… Отчет о расследовании и его результатах выслан в Берлин, что содействовало повышению Хейниша в звании, — это второе… Кеслеру хватает текущих срочных дел: об этом и вам можно позаботиться, — это третье… Кроме того, есть еще варианты… А впрочем, Вилли, все это чепуха! Ведь я, поверьте, никакого отношения к делу Мюллера не имею, несмотря на все ваши пугающие предположения… Не понимаю только, почему вы так неосторожно впутались в эту историю, если беспокоитесь о своей рыжей голове?
— Почему? — мрачно проговорил Майер. — Потому что в то время еще не было Шеера, которого вы изволили полюбить. Иначе… — Не закончив, вдруг разозлился: — А Мюллер — подонок, грязная свинья! Погань! Достаточно полистать его дневник… Представляю, что произошло! Я бы и сам… Потому и уважаю вас, Кристина, ибо женщина, которая с чисто мужской решимостью умеет за себя постоять…
— Вы опять за свое, Вилли?
— И правда — хватит!
— Каковы же ваши намерения?
Майер прищурился решительно.
— Шеер погиб! Теперь Адольфа нет в живых. Но рядом с вами я. Если позволите, буду вашим защитником. Во всех случаях… Ведь я вас ни в чем не обвиняю, не осуждаю, не шантажирую, ни к чему не склоняю. Мне достаточно дружеской теплоты. Пока… Надеюсь, что даже в этих не очень благоприятных для меня обстоятельствах я высказываюсь достаточно деликатно и ничем не обидел вас.
Машины приближались к околицам Нальчика. Перед одноэтажными домиками была натянута колючая проволока, виднелись железнодорожные надолбы, сваренные в «ежи» железнодорожные рельсы. Людей в домиках и садах не было видно. Возможно, их «переселили» в концлагеря или же вывезли на подневольный труд в Германию. Между деревьями серели доты, гнездились пулеметные и минометные подразделения, жирно темнели вкопанные в землю танки.
Город надвое пересекает железная дорога, словно размежевав закопченные корпуса разрушенных заводов в северной части от жилых домов и административных зданий в южной. Издали было видно, как по круглому склону Кизиловой горы к смотровой площадке один за другим, словно инвалиды на костылях, взбираются искореженные опоры с оборванными тросами — бывшая канатная дорога.
— Вы не ответили, Кристина, — с упреком напомнил Майер. — А наше время истекает. Так как же с нашим уговором?
Волнуясь, он замолчал, стиснув зубы.
— Что сказать? Все это так неожиданно…
— И все же? Я жду, — ему хотелось сказать «люблю».
— Давайте договоримся так: я буду советоваться с вами, Вилли, — ласково ответила она. — Устраивает?
— Наконец‑то! — бодро воскликнул оберштурмфю- рер. Это опять был веселый, остроумный Вилли Майер, а не мрачный, понурый «сообщник». — Почему дают имена рекам, морям и горам? Даже ураганы и тайфуны носят имена. Да еще исключительно женские! А я самому большому айсбергу дал бы ваше имя, Кристина!
— Ой, не смешите меня, Вилли…
— Но вы же, фрейлейн, действительно подлинный айсберг. Не смейтесь… Именно та самая ледяная глыба, которая вся прячется в темной глубине, а на поверхности видна лишь сверкающая верхушка. Это же надо уметь — за весь наш разговор вы, Кристина, не ответили ни на один мой вопрос. Ловко уклоняетесь… Так и оставили меня, несчастного, наедине с догадками и сомнениями. И надеждой… На что?
— На добро, Вилли. Поверьте мне, — она положила теплую ладонь на его крепкую руку.
Машины повернули на юг, к центру города.
С утра, когда с имуществом, полученным от карателей в «бецугшайне», покинули Нальчик, следователь Кеслер находился в прекрасном настроении: один из чемоданов заметно потяжелел.
На складах фельджандармерии глаза буквально разбегались от заботливо, по — хозяйски собранного добра. Здесь было все — от прелестных детских валенок, каких не сыщешь во всей Европе, женского нижнего белья до очень дорогой пушнины из чернобурок и голубых полярных песцов. В фатерлянде такой мех можно увидеть разве что в зоологическом саду Тиргартена.
За стальными бортами бронетранспортера Кеслер чувствовал себя великолепно. Ехали по маршруту Чегем Первый — Баксан — Горячеводск — Пятигорск. В последнем предусматривалась двухчасовая остановка на обед.
Погодное небо радовало синевой, пригревало солнце. Возникало удивительное ощущение теплой прохлады. Такое на Кавказе бывает довольно часто. Земля дышит теплом, а воздух бодрит холодком. Необычайно здоровый климат. Вот жизненное пространство, которое самой природой предназначено для устройства «гегенд- вальдов» — обезлюденных поместий для культурного освоения работящими немецкими переселенцами из победоносных войск СС.
Такие мысли лениво и сладостно сновали в голове следователя Кеслера, убаюкивая его в блаженную дремоту. Однако в Пятигорске этот упоительный житейский тонус, что столь благодетельно способствует интенсивному пищеварению, катастрофически упал.
Хозяин бронетранспортера оберштурмбанфюрер Хейниш пригласил следователя посетить в местной мечети торжество — религиозную службу в честь фюрера.
В толпе важно насупленных местных «деятелей» Кеслер кое — кого узнал. В первую очередь «правителей» Кабарды и Балкарии князей — таубиев Зафира Ке- леметова и Довлатгери Тавкешева. Другие — разная мелкота — седые, изрядно одряхлелые старцы, которые четверть века тому назад уносили отсюда ноги и вот — возвратились под штандартами фюрера.
Но больше всего поразил Кеслера генерал кавалерии фон Макензен, которого военная судьба пересадила из седла в танк. Следователь краем уха слыхивал, что барон принял магометанство. Он ни на мгновение не поверил в этот бред. А как теперь не поверить, если собственными глазами видишь прусского генерала в зеленом тюрбане, в белоснежном балахоне из высокосортной верблюжьей шерсти, босоногого, да еще с кораном в руке? Майн гот, метко в библии сказано: «Не верь глазам своим»!
— Горец! — гремел под сводами мечети пронзительный, как вопль, голос. — У тебя ничего не было. Все твое богатство забрали большевики…
Прусский «магометанин» фон Макензен одобрительно покачивал головой, увенчанной «освободительного» цвета тюрбаном правоверного сына аллаха, как бы подтверждая: «Да… именно так… так и есть…»
А голос не умолкает:
— Теперь у тебя, горец, всего вдосталь, а будет еще больше. Всем этим счастьем семьи и покоем детей ты обязан другу и освободителю, великому имаму всех мусульман Кавказа Адольфу Гитлеру!
Одобрительно покачивается тюрбанизированная голова ловкача барона: «Да… именно так… так и есть…»
Вдобавок досаждала осветительная аппаратура киносъемочной группы. Мощные «юпитеры» нагревали воздух. Кеслер исходил жирным, липким потом, ибо не мог спрятаться от безжалостных лучей в прохладной тени, как это делал в своем кабинете при старательном исполнении служебных обязанностей. У него арестованных держали под лучами рефлекторов до тех пор, пока не сжигало кожу…
Лишь после того, как выбрался наружу, он вздохнул с облегчением. Жадно хватал ртом целительный, словно животворный источник, горный воздух.
— Рота — а-а!..
Каски замирают ровным металлическим рядом.
— Направо равняйсь!
Блестящий жезл в руке тамбурмажора взлетает вверх, замирает на миг, свершает элегантный пируэт и падает вниз, рассыпается дробь барабанов.
Взвод трубачей облизывает пересохшие губы, чтобы через секунду грянуть торжественный «Марш Пруссии». Рота почетного караула вермахта, войск СС и полевой жандармерии косит глаза направо, на вход в мечеть.
— Смирно!
Долговязый «магометанин» из Пруссии, уже обутый в инкрустированные жемчужинами шлепанцы с загнутыми вверх носками, проходит вдоль шеренги мордастого почетного караула. Теперь оркестр играет гимн нацистов «Выше знамя», и под его звуки на мачту ползет штандарт новоявленных посланцев аллаха — две серебряные молнии на черном, цвета непроглядной ночи полотне — эмблема СС.
Левая рука «магометанина» фон Макензена прижимает к сердцу коран, а правая — вскинута в нацистском приветствии.
Последние аккорды тонут в дирижируемом, а посему слаженном реве:
— Хайль! Зиг хайль!
Казалобь бы, на этом все и закончится. Так нет, судьба коварно готовила Кеслеру еще одну неприятную каверзу.
Поначалу его насторожил разговор оберштурмбан- фюрера Хейниша со встреченным в болотно — зеленой толпе оберстом из ставропольского «Абверштелле» герром
Арнольдом. Собственно, насторожил не весь разговор, а его обрывок:
Арнольд: «Я на колесах — имею быстроходный «хорьх».
Хейниш: «А у меня бронетранспортер с крупнокалиберным пулеметом».
Арнольд: «Склоняюсь перед силой и капитулирую».
И вот пожалуйста, произошло наихудшее. После всех церемоний Хейниш эдак небрежно бросил:
— Кеслер, у меня гость. Прошу проявить любезность и пересесть в свою машину. Со мной поедет оберст Арнольд.
Любезность… Черт бы его побрал, этого оберста!
Перебираясь в свою четырехколесную служебную собственность, Кеслер ворчал:
— У меня безошибочное животное предчувствие. Всегда почему‑то кажется, что погибну бессмысленно, в дороге, от партизанской пули.
— И давно это у вас? — лениво спросил рыжий Вилли.
— С начала войны с русскими.
— Так вы же только что говорили о партизанах, а не о военных. Каким же образом с начала войны…
— А партизанские бандиты и объявились с первых дней войны! — веско изрек Кеслер. Потом сердито набросился на Кристину: — Фрейлейн Бергер, куда вы устраиваетесь? Неужели вы думаете, что я буду ехать рядом с вашим вонючим псом? Нет уж, нюхайте его сами! — И обратился к Майеру: — Терпеть не могу собак! Как‑нибудь перемучаюсь до Ставрополя рядом с вами, Вилли. Не возражаете?
— Нет, — вместо Майера ответила Кристина. — Хозяин здесь вы. Но не мешало бы придерживаться правил элементарной вежливости.
— Неужели? — отмахнулся Кеслер.
В пути следователь не переставал высказывать свое крайнее негодование. Оберштурмфюрер Майер оказался терпеливым слушателем. Опереточное действо с прусским «магометанином» в главной роли разбудило в Кеслере давнюю и закоренелую зависть.
— Этот фон барон… Вернее будет фон Вор! Ведь всем известно, что вельможный барин, мягко говоря, незаконно присвоил ценности Ростовского музея, который русские эвакуировали в Пятигорск. И что бы вы думали, Майер?
— Не решаюсь высказывать досужие мысли, — осторожно обронил оберштурмфюрер.
— Я смелее! Этот фон барон отгрузил в свое поместье лучшие экземпляры из ростовской коллекции, хотя она уже вся принадлежала рейху. А среди тех художественных произведений — не побоюсь сказать: преступно украденных у немецкого народа, — шедевры мирового значения, которым нет цены! Рибейра, Мурильо, Рубенс, Иордане, Донателло… Польстился даже на полотна русских — Верещагина, Крамского, Репина, Поленова, Коровина, Айвазовского…
— О, господин Кеслер, оказывается, вы тонкий знаток искусства, — польстил Майер.
— Еще бы! — согласился, не уловив иронии, Кеслер. — И куда только смотрит зондерфюрер Краллерт? Наверное, хапанул от барона изрядный куш.
Кеслер кипел гневом, обобщая свои «фронтовые» наблюдения:
— От высоких генералов добра не жди! Мало им, что по уши погрязли в титулах, крестах, миллионных дотациях в рейхсмарках, поместьях и чуть ли не королевских доходах. Для них карьера и выгода куда важнее, чем всемирная миссия нордической расы, величественные свершения старонемецких идеалов и чисто арийские моральные ценности. Но пусть! Мы, эсэсовцы, еще возьмем их в наши крепкие руки. Придет время, день суда грянет! Фюрер действует!
В течение всей поездки следователь Кеслер демонстративно не обращал внимания на присутствие за его спиной шарфюрера СС. Пес жался к ногам Кристины и чуть слышно рычал. К месту назначения добрались только к вечеру.
Кристине Бергер не легко было узнать Ставрополь. В памяти он остался таким, каким увидела его в первый день оккупации, когда из кубанских степей шла она пешком на восток за линией фронта. Тогда еще дымились пожарища, каменными завалами выглядывали разрушенные бомбами дома, а возле уцелевших торчали фанерные предупреждения: «Минен!».
Но было и другое. В центральной части Ставрополя еще краснели вывески советских учреждений. Хотя и покореженные, посеченные автоматными очередями, погнутые фашистскими прикладами, они все же были, читались.
Теперь улицы были расчищены и убраны, воронки засыпаны щебнем. Руины укрылись за деревянными заборами и щитами.
Как и было заранее решено, сотрудников службы разместили в небольшой гостинице, что очень устраивало Хейниша. Он терпеть не мог многолюдья. На первом этаже номеров не было, только ресторан и служебные помещения. Прибывшим отвели все левое крыло на верхнем этаже. Это обеспечивало определенную изоляцию от помещений, расположенных ниже. По крайней мере, постороннему тут ни к чему было появляться, путая — в самом деле или умышленно — номера.
Единственный номер, выделенный постороннему человеку, был 74–й. Он замыкал собой длинный, прямой коридор левого крыла. По обе стороны от него находились туалеты. Говорили, что в 74–м живет какой‑то доктор Конрад Уго фон Готенхауз, советник по экономическим вопросам в должности зондерфюрера при административно — территориальном штабе «К» («Кавказ»). На самом деле господин советник держал тут под замком свои приобретения и «восточные сувениры». Сам же он разъезжал по промышленным объектам, которые все до единого подлежали неуклонной «ариизации» под сенью фирм и концернов фатерлянда. Разумеется, учитывая острую конкуренцию завзятых «ариизаторов», могучих финансово — промышленных китов, — господин советник и в самом деле вынужден был иметь надежное помещение для склада «восточных сувениров», «дружеских подарков» и «проявлений искренней благодарности». Номер доктора Конрада Уго фон Готенхауза в определенном смысле действительно превратился в «божественное пристанище»[19].
Впервые его увидели только через неделю, да и то на несколько минут. Зондерфюрер явился лишь для того, чтобы поселить в номере «особю ценную» канарейку дать строгие указания об уходе за птицей старшему администратору Торгу Альвелю, еще полгода назад — просто базарному перекупщику Жоре Алиеву по прозвищу «Шмот». Появился, чтобы сунуть «Шмоту» несколько рейхсмарок на расходы для птички, пообещать оторвать голову за недосмотр и тут же укатить в своем пятнистом «опеле».
Оберштурмбанфюрер выбрал себе самые просторные апартаменты — из трех комнат: гостиная, рабочий кабинет, спальня — под номером 61–м. В 65–м, однокомнатном, но со всеми удобствами, поселился Вилли Майер. Между ними, в 63–м, тоже однокомнатном, поместили Кристину Бергер: как переводчица фрейлейн могла понадобиться обоим.
Кристине пришлось жить без дневного света: Хейниш, не желая, чтобы к ним заглядывали в окна со двора, запретил даже днем снимать затемнение — большие листы черного картона. Грустно было видеть вместо синевы неба четко очерченные черные прямоугольники.
Поначалу «новым» клиентам гостиницы докучал Жора «Шмот», имевший на их этаж свободный доступ, который ему обеспечивали как должность, так и присмотр за певчей птахой доктора Конрада Уго фон Готен- хауза. «Шмот» лез ко всем с услугами, которые он предлагал, как правило, шепотком. Необыкновенный успех имел у Кеслера, что, вероятно, и толкнуло его нашептать кое‑что даже самому оберштурмбанфюреру. Но смысл его шепотка немедленно стал всеобщий достоянием, когда побагровевший Хейниш, этот живой апостол истинно арийской морали, вдруг спросил:
— У вас что здесь — отель или бордель?
Этот, в общем‑то, риторический вопрос оберштурм- банфюрера сдул «Шмота» с эсэсовского этажа как пылинку.
— Подонок! — уверенно определил Хейниш. — Хотя при определенных обстоятельствах может быть полезен.
— О, это так! — горячо подхватил Кеслер. — Первоклассный информатор!
— Откуда знаете?
— У меня привычка сначала знакомиться с досье тех особ, с которыми предстоит общаться. И более всего меня привлекают недостатки.
— Любопытно. Какие же?
— Разные. Падок ли субъект на взятку? Можно ли его купить каким‑нибудь иным способом? Болтлив ли, падок ли на лесть, склонен ли к эротическим утехам? Не скрывает ли каких‑то недостойных фактов из своего прошлого? Поддается ли на шантаж? Нет ли у него какого‑либо, пусть даже безобидного, увлечения, скажем — рыболовство, коллекционирование? И прочее…
— Неплохо! — оценил Хейниш. — И о чем же вы дознались из досье прохвоста?
— До войны — мелкий спекулянт, квартирный вор. Был пойман и осужден. С начала войны попросился на фронт искупить вину кровью врага. Просьбу удовлетворили. Перебежал к нам. Охотно согласился сотрудничать. Здесь, в Ставрополе, оказался очень полезным как местный житель. Выдал несколько партийных функционеров. Активно способствует ликвидации в городе подрывных и нелояльных элементов. В местной полиции о нем сложилось положительное мнение как о способном и полезном информаторе. Гостиница — прикрытие по предложению полиции. Вознаграждения берет исключительно в рейхсмарках. Предусмотрительный! Возможно, он пригодится и нам?
— С таким пестрым биографическим хвостом? — презрительно спросил Хейниш.
Кеслер смутился, заморгал:
— Вы правы, господин оберштурмбанфюрер! Я об этом как‑то не подумал… На нелегальном положении он провалится сразу.
…О том разговоре и размышляла хорошенькая фрейлейн, когда шла по оставленному на всякий случай Марковым адресу на явку в этом городе. Шла на первую встречу. С кем — неизвестно. Первый контакт часто таит смертельную опасность: о паролях может узнать и враг… От подобных мыслей фрейлейн отвлекала себя другими: «На нелегальном положении… Провалится сразу…» О чем шла речь? Очень похоже на подготовку агентурной сети в тылу Красной Армии. Необходимо сообщить в первую очередь…
Она пыталась отвлечься, но тревожные мысли возвращались: а вдруг явка провалена и там засада? Ну, хватит! Необходимо возобновить связь с Центром. Во что бы то ни стало!
Одно из первых мест в табели истинно арийских добродетелей Хейниш отводил пунктуальности.
Оберштурмбанфюрер просмотрел утреннюю почту — ничего особенного. Взглянул на часы. Хмыкнул удовлетворенно: с письмами управился идеально — в точно назначенное время. Наступила пора просмотра оккупационных газеток, которые готовили ему в переводе на немецкий язык. Вилли Майер исправно обобщал новости в сжатой форме, и это экономило Хейнишу много служебного времени. Газетки раздражали его, поскольку он искренне воспринимал их как совершенно бесполезный хлам. И вот пожалуйста: ему же вменили в обязанность всю эту бумажную гниль вынюхивать до полного отвращения. Чтобы «чего‑нибудь такого» в них не проскочило. Смысла в этом чтении Хейниш не видел, тем более что с материалами он знакомился уже после выхода газет.
Вилли явно запаздывал. Хейниш поднялся из‑за стола, пружинисто прошелся по кабинету, прислушиваясь к мягкому поскрипыванию новеньких сапог. «Сапоги, как и лицо, со временем покрываются морщинами, — подумал машинально. — И так же, как лицо, их омолаживают. Лицо — женскими мазями, сапоги — жирным гуталином». Бог мой! Даже не перед кем сострить! Куда запропастился Вилли?
Снял телефонную трубку и строго спросил:
— Майор, почему вынуждаете меня ждать?
Оберштурмфюрер появился немедленно. Объяснил озабоченно:
— Задержались переводчики. Поэтому…'
— Поэтому кладите на стол наиболее важное, я сам просмотрю, — решительно закончил Хейниш.
Вилли раскрыл папку и положил на стол только одну переведенную статью.
— Господин оберштурмбанфюрер, считаю, прежде всего надо обратить внимание на это…
Хейниш уселся в кресло и взял листки обеими руками. Читал, опираясь на локти.
— Что такое? — вдруг поднял на адъютанта глаза. — «…Контрударом Красная Армия достигла успеха и продвинулась в районе…» Что эти идиоты пишут? «…Часть населения уклоняется и пытается оказывать сопротивление оккупационным властям…» Какой кретин это редактировал?
— Господин Шныряев, — коротко доложил Майер.
— Сейчас же едем в редакцию! — Хейниш тяжело прижал широкой ладонью полированный стол. — Готовьте машину, Вилли. И предупредите редактора, чтобы ждал нас на месте. Я научу эту русскую свинью!.. Разыщите шарфюрера Бергер — нам понадобится переводчик. Где она сейчас?
— В гостинице. На месте.
— Итак, за дело, Вилли! Даю вам полчаса. Папку оставьте мне.
Фрейлейн Кристина Бергер краем уха слушала утреннее сообщение берлинского радио. Как и в прошлые дни, не говорилось ничего конкретного. Вместо фактов повторялись заученно оптимистические сентенции:
— …Случайные успехи, достигнутые зимой русскими, не имеют стратегического значения, достойного внимания, и будут легко ликвидированы во время первого же летнего удара вермахта!
Кристина немного отогнула черный прямоугольник, закрывавший окно, чтобы хоть на несколько минут полюбоваться дневным светом. Снаружи было безоблачно, но синеву неба затягивало прозрачной кисеей, и это предвещало неустойчивую погоду.
В дверь номера тихо постучали. Шарфюрер Бергер со вздохом прикрыла свет черным картоном, выключила радио и только тогда проговорила:
— Прошу!
Вошел Вилли Майер. Свежевыбритый, пахнущий духами, улыбчивый
— Доброе утро, фрейлейн! Вы прекрасно выглядите… На этом черном фоне ваша золотая головка просто ошеломляет! Эх, нет на вас Рембрандта — он любил такие классические контрасты с глубоким, сникающим во мраке фоном.
— Здравствуйте, Вилли! Вы, как всегда, начинаете служебный день с комплиментов. Вам самому не надоедает?
— Привычка! — легкомысленно пожал плечами оберштурмфюрер. — Вы, Кристина, выработали у меня, словно у верного пса, безусловный рефлекс. А говорить комплименты молодым и симпатичным дамам — одно удовольствие.
— Вилли! Вы мне заморочили голову!
— Уже исправляюсь, фрейлейн! Поэтому объявляю приказ: через десять минут будьте готовы, чтобы сопровождать господина Хейниша в редакцию местной газеты. Шефу не терпится потолковать с редактором.
— А что случилось? Знаете?
— Хм„— усмехнулся Майер, — Знаю ли?.. Спросите лучше у шефа, если хватит смелости.
— А вам не кажется…
— Мне никогда не кажется, так как я не принадлежу к пророкам. А вот вы в последнее время проявляете излишнюю любознательность.
Это прозвучало уже как предостережение. Пока что дружеское. Пока что…
— Если не хотите отвечать, — спокойно заметила Кристина, — считайте, что я ни о чем не спрашивала.
— При чем здесь хочу или не хочу? Неужели вы еще не усвоили простую истину: в нашей фирме слишком любознательные сотрудники в лучшем случае долго не служат, в худшем — мало живут.
— Не преувеличивайте, Вилли, и не запугивайте, — холодно отрезала Кристина. — Я имела право спросить, поскольку речь идет об исполнении моих служебных обязанностей. И я вновь спрашиваю вас: о чем, собственно, речь?
— Согласен, вопрос уместен. А речь идет о Шныряе- ве, это фамилия редактора. Дело вот в чем. Оберштурмбанфюрер считает, что в последнем номере местной газеты для русских изложены факты, которые противоречат имперской пропаганде и могут вызвать нежелательные для оккупационных властей эффекты. Предполагается весьма серьезный разговор на эту тему.
— И мне отведена определенная роль?
— Вы нужны Хейнишу только как переводчица.
Когда ехали в радакцию, Майер поинтересовался:
— Господин оберштурмбанфюрер, аресты предусматриваются?
— Решим на месте, — отмахнулся Хейниш. — Вызвать охрану — не проблема.
— Могу ли я спросить, — не унимадся Вилли, — в каком ключе будет вестись разговор со Шныряевым?
— В этой стране для всех туземцев один ключ, — Хейниш поучительно поднял палец. — Запомните это навсегда, Вилли!
— Какой же?
— Страх! Униженный раб уважает даже свой ошейник с именем хозяина. — Он обернулся к шарфюреру Бергер. — Уверен, что вы, фрейлейн, убедились в этом, когда дрессировали своего пса. — И меланхолически закончил: — Разница лишь одна — пес благодарен вам навсегда, а от двуногой твари этого благородного собачьего чувства не жди. Для двуногих рабов нужны пули и виселицы, как в Древнем Риме нужны были карательные кресты для профилактических распятий. Не стоит пренебрегать классическим наследием! Иногда достаточно лишь изучить и усовершенствовать исторический опыт.
Редактор газеты встретил прибывших подобострастно.
— Рад вас видеть, госпожа и господа! — сказал он на вполне сносном немецком языке, чем освободил Кристину от перевода. — Прошу садиться, — угодливо пододвинул мягкие кресла к столу, не забыв сдуть невидимые пылинки, — Чем обязан?
Это был физически сильный, крепко сбитый человек, несколько отяжелевший, но этот недостаток хорошо скрывал плотно пригнанный к телу офицерский мундир РОА. Железный крест вызывающе блестел на широкой груди.
Хейниш внимательно оглядел помещение. Кабинет, пожалуй, слишком просторный для унтерменша. Широкий полированный стол со старинным креслом для хозяина стоял в центре, в простенке между окнами. Напротив, полукругом, явно реквизированные кожаные кресла. Не стулья или табуретки, как в местных управах, а кресла. Очевидно, хозяин кабинета тяготел к роскоши и комфорту
На стене слева — цветные портреты фюрера в простой коричневой форме штурмовика времен борьбы за имперскую власть и чернорубашечника дуче. Справа красовался портрет самого редактора — увеличенная фотокопия с агитационной листовки.
Были и плакаты — бравый, отзывчивый и сентиментально растроганный вояка вермахта ласково кормит русского изможденного ребенка с бледным личиком и голодными глазенками. Между прочим, в дополнение к этой плакатной фантазии существовало еще осмотрительное предостережение рейхсминистерства пропаганды: плакат с кормлением пригоден только в местностях, где население еще не дохнет от голода.
В углу, на журнальном столике, — стопка брошюр.
— Господин Шныряев, — без всякого предисловия сразу взял быка за рога Хейниш, — не кажется ли вам, что материалы вашей газеты не отвечают интересам оккупационной власти?
— То есть как? — всполошился «крестоносец». — Не может быть!
— Не болтать! — оборвал его Хейниш. — Материалы вашей газеты производят на читателя нежелательный эффект. Возникает вопрос: не специально ли создаются подрывные контрасты? Или, быть может, вы считаете, что ваши читатели слепы и чудодейственно прозревают лишь тогда, когда держат в руках вашу газетку? Неужели вам не известно, что за словом «сопротивление» должно стоять слово «расстрел»?
Но «господин» Шныряев, к удивлению, и бровью не повел. Он даже осмелился угодливо хохотнуть:
— О слепцах, которые прозревают, — это вы очень образно и точно определили!
— Вы что себе позволяете? — вконец освирепел Хейниш, — Вот так открыто — при свидетелях! — пренебрегать той высокой честью, какую на вас возложила оккупационная власть?
— Простите, господин оберштурмбанфюрер, — побледнев, пробормотал редактор, — но я не пренебрегаю!.. Я выполняю указания. Приказы свыше… Я всего лишь исполнитель инструкций и распоряжений…
— Что вы болтаете? — рявкнул Хейниш. — Нет, вы только поглядите на эту грязную свинью! — театрально обратился он к своим молчаливым спутникам. — По его словам выходит, что я учу его действовать вопреки инструкциям и приказам! Разве не редкостный экземпляр мерзавца?
— Господин оберштурмбанфюрер, — заюлил «господин» редактор, лицо которого покрылось потом, — умоляю…
— Отвечайте на вопросы, только учтите, что за каждое слово вранья — наказание! Майер, позаботьтесь об этом…
— Слушаюсь…
Вилли подошел к редактору вплотную, сжал кулаки.
— Только не покалечьте этого кретина преждевременно, — остерег Хейниш.»
— Все, что я сказал, легко проверить! — воскликнул Шныряев, со страхом глядя на увесистые кулаки долговязого Вилли.
— Вот что, Шныряев, не валяйте дурака, лучше развернем сегодняшний номер вашей газеты, — проговорил Хейниш, — Шарфюрер Бергер, прочитайте вслух обведенный карандашом абзац! — Он протянул Кристине газету, — Может, этот подонок быстрее сообразит, о чем идет речь, когда услышит текст на русском языке из собственной газеты.
Кристина охотно зачитала:
— «Временные успехи Красной Армии не разочаровали освобожденное от большевиков население оккупированных территорий. Доказательством является тот факт, что люди охотно и добровольно выезжают работать в Великогерманию…»
— Стоп! — остановил ее Хейниш и снова к Шныряе- ву: — О каких же успехах красных идет речь? Кто позволил вам пропагандировать их печатным словом?
— Но тут же нет ничего конкретного, — растерянно забубнил Шныряев.
— Ах, вам только этого не хватает?
— Признаю, недоглядел… Очевидно, вкралась досадная ошибка…
— Ошибка? Фрейлейн Бергер, читайте дальше!
— «Лишь ничтожная горстка фанатиков уклоняется от исполнения приказов оккупационной власти, чинит препятствия и пытается вести преступное сопротивление!..»
— Стоп! — снова поднял руку Хейниш. — Это тоже «ошибка»? Или замаскированные призывы к сопротивлению?
— Чья там подпись? — еле выдавил из себя редактор.
— Подписи нет, — холодно сообщила Кристина.
— А вы даже не читаете свою газету? — спросил Хейниш.
— Этот номер выходил без меня, — растерянно пробормотал Шныряев, — Я ездил в Пятигорск… Какой же мерзавец воспользовался случаем?
— Наконец‑то слышу разумную речь! — отметил Хейниш. — Об упомянутом вами мерзавце подумайте конкретнее.
Шарфюреру Бергер интересно было наблюдать, как мастерски оберштурмбанфюрер срывал с редактора маску респектабельной солидности. Стук в дверь прервал ее размышления.
— Извините, господина оберштурмбанфюрера вызы-
8 П. Ьоплавскии, Ю. Ячешшн
225
вают из СД!.. Дежурный требует господина Хейниша немедленно!.. Прошу к телефону.
— Можно переключить на мой, — услужливо предложил Шныряев.
— Хотите услышать, о чем пойдет речь?
Редактор побелел:
— Я лишь хотел…
— Думаю, речь пока идет не о вас! — утешил его Хейниш. — Где телефон? — И он стремительно вышел из кабинета.
Шныряев растерянно взглянул на Майера и Бергер, тяжело вздохнул.
— Чаю, кофе? Нет так нет. — Натужно пошутил: — Мое дело предложить, ваше — отказаться. — II уважительно обратился к Кристине: — Фрейлейн разрешит закурить?
— Курите.
— Премного благодарен! — Он вытащил пачку «Бе- ломора», чиркнул спичкой, жадно затянулся.
— Откуда у вас советские папиросы? — спросил Майер.
Шныряев, не глядя на него, придвинул к себе пепельницу и задумчиво ответил:
— Из старых запасов… Но не подумайте, что я создал папиросные запасы на все необозримое время войны, как некоторые… Припоминаю, в начале войны скупали всё — спички, керосин, мыло, соль, табак, муку… Ведь в России не было карточной системы, как в рейхе…
— Хорошо, что вас не слышит господин Хейниш! — с очаровательной улыбкой поддела его Кристина, — Рисуете такие громадные преимущества…
Шныряев настороженно бросил на нее пристальный взгляд.
— Так откуда же папиросы? — не унимался Майер.
— Все просто: иногда подразделения РОА выдают себя за партизанские отряды и приходят в села, которые находятся на подозрении… камуфляж от кирзовых сапог и ушанок до «Беломора» и махорки. Всё до нит — кн — настоящее, советское. Вот и сохранился некий запасец…
— Там и крест заработали? — спросил Вилли.
— Хорошо, что не осиновый кол в могилу, — нехотя обронил редактор.
— Почему же так мрачно?
— А вы сами хотя бы раз принимали участие в карательных акциях, в которых села сжигают, а население уничтожают? Я имел такую честь, чтобы заслужить доверие…
— Смело говорите! — сноза вклинилась в разговор Кристина.
— А чего бояться? — он уставился иа нее тяжелым взглядом. — После тех акций мне теперь все равно… Единственное, чего я боюсь, — завершил он галантно, — что затронутая тема, фрейлейн, для вас скучна!
— А вы можете предложить более занимательную?
— Если есть желание послушать, то попытаюсь…
— Дерзайте!
— Что ж! — принял вызов он. — К примеру, вашей форме не хватает хорошего украшения. Безусловно, яркой ^лондинке в черном более всего подошел бы золотой партийный значок, но ведь вы не принадлежите к когорте «старых бойцов»?
— Нетрудно прийти к такому выводу.
— Да, молодость изменяет нам, — проговорил Шныряев и сам испугался двусмысленности, которую допустил: — Я только хотел сказать, что вам подошло бы золото. Но золотое шитье на вашем мундире — тоже слишком проблематично.
— Послушайте, господин! — одернул его Майер. — Что вы себе позволяете? Не догадываетесь, к чему вас приведет подобная развязная болтовня?
— Прошу дослушать… Дело в том, что у нашего редакционного переводчика из крымских фольксдойче есть старинный златник времен Владимира Святого, прославленного князя Киевской Руси. Эта золотая монета была изготовлена в небольшом количестве с единственной целью — возвеличить только что созданное государство. На лицевой ее стороне изображение самого князя, на оборотной — отпечатан родовой знак Рюриковичей. Но и это еще не все! Златник подвешен по центру. На обычной цепочке. Вокруг него — по шесть с каждой стороны — все двенадцать зодиакальных монет середины второго столетия новой эры. Монеты со знаками зодиака тоже уникальны и бесценны. Они изготовлены в Александрии Египетской в ограниченном количестве — в ознаменование шестидесятилетия со дня рождения римского императора Антония. И хотя монеты чеканены из меди — золотые и серебряные изготовлялись монопольно только в Риме, — они имеют огромную нумизматическую ценность. Это ожерелье и носит наш фольксдойче под нижним бельем, на голом немытом теле, так как не рискует раздеваться в солдатской бане. А в иную ему хода нет…
— Откуда же вы узнали? — недоверчиво спросил Майер. Было заметно, что история монет его заинтересовала. Проснулся интерес и у Кристины.
Шныряев ответил уклончиво:
— Посчастливилось… Но суть не в этом.
Майер не позволил уйти от прямого ответа:
— Точнее — где и как?
Но кто помешает солгать человеку, если он хочет что‑либо скрыть?
— На медицинском осмотре! Подходит? — отмахнулся Шныряев. — Повторяю: суть не в этом. Я спросил, откуда у него такое оригинальное ожерелье. «Так себе, мелочь, — отвечает, — типичное украшение крымских татарок… Вот и выпросил у одной старой ведьмы, которая уже глядела в могилу… Сгодится, как сувенир на память о восточном походе! — пожаловался он. — Той скаредной ведьме я отдал месячный паек, хотя мог обменять на свинцовое ожерелье из автомата… Воистину для цивилизованного человека гуманное отношение к унтерменшам — помеха?» Хотя, — цинично заключил Шныряев, — думаю, было иначе…
— Неужели?.. — начала было Кристина.
— Даже уверен! Одарил старуху очередью из автомата! Полагаю, не случайно проговорился о том, что «старая ведьма глядела в могилу».
— Сколько же златник стоит в действительности?
— Трудно сказать… Может быть, не меньше, чем известный уникум — марка «Маврикий». А может, и больше, ибо «Маврикиев» сохранилось двадцать шесть экземпляров. Зарегистрированных златников всего десять.
Редактор явно рисовался своими спекулятивными познаниями.
— А не слишком ли вы щедры па чужое? — оборвала его Кристина. — Вероятно, своей любовнице вы предлагаете звезды с неба, а из кармана не достанете и пфеннига? Так можно обещать прошлогодний снег, от жилетки рукава.
— А вы, фрейлейн, злы! Я предложил вам всего лишь попытку как‑нибудь договориться с нашим переводчиком. Правда, дело это не простое. Но шансы есть… Например, намекнуть ему на имперский закон, по которому всеми драгоценностями рейха и оккупированного пространства ведает ведомство Гиммлера. И пообещать знакомство с весьма уважаемым зондерфюрером Крал- лертом. И так далее…
— То есть — шантаж?
— Ну зачем же так грубо? Разве нельзя назвать разговор дружеским предостережением? Разбогатеть хотят все, но лишь немногие становятся богачами… Риск минимальный, если он вообще для вас существует… Почему бы не попытаться?
— А потом? Трястись от страха? Например, появитесь вы и любезно предложите знакомство с господином Краллертом…
— Предусмотрительно мыслите, фрейлейн! Действительно: иметь сокровище — значит постоянно подвергаться смертельной опасности.
— Слушайте, Шныряев, — хмуро проговорил Вилли, — я не понимаю одного: а почему вы сами с вашей ловкостью до сих пор не заполучили ожерелье?
— Здесь все ясно: я — русский, он — фольксдойче. Расовое и общественное превосходство на его стороне. Я принадлежу к реалистам, господин оберштурмфюрер! Кто я? Всего лишь капитан РОА, хотя и награжденный немецким крестом. Однако для меня недостижимы даже лычки шарфюрера СС, которые носит наша очаровательная фрейлейн. Иначе, будьте уверены, я бы своего шанса не упустил.
«А упустил бы Кеслер?» — вдруг подумала Кристина.
В этот момент «золотой» разговор прервался — вошел Хейниш.
— Достаточно было времени на размышления? — спросил он Шныряева.
— Так точно, господин оберштурмбанфюрер!
— Сейчас мы едем и оставляем вас — зовут более неотложные и значительные дела. Надеюсь, вам не надо растолковывать, что делать, с кем делать и как?
— Так точно! Дорогу в гестапо знаю…
— Зер гут! Но безнаказанно и вам не сойдут все эти газетные штучки. И не советую в дальнейшем ссылаться на инструкции сверху. Оттуда идут общие директивы, а статьи в газеты пишутся и редактируются на местах. За это вы и отвечаете! Уразумели?
— Безусловно, господин оберштурмбанфюрер.
— И последний вопрос. Кто для вас Адольф Гитлер и Бенито Муссолини?
Шныряев растерялся. Ночуяв западню, переспросил:
— Что именно вы имеете в виду?
— Прошу отвечать!
Шныряев весь подобрался, словно пружина, и отчеканил:
— Адольф Гитлер и Бенито Муссолини — величай шие гении мирового прогресса всех времен и народов! Хайль Гитлер! — и он выкинул перед собой правую руку.
— Почему же рядом с ними на стене и ваш фотопортрет? — не скрывая отвращения, спросил Хей- ииш. — Вы тоже принадлежите к мировым величинам?
Вот тебе и усмехающийся Хейниш — приберег к концу разговора эффектный финал. Шныряев оказался крепче. Он лишь заметно побледнел, но не растерялся. Решительно повернулся к стене, содрал собственный портрет, молча изорвал его в клочья, бросил на пол, растоптал сапогами и лишь тогда спросил:
— Вы удовлетворены, господин оберштурмбаи- фюрер?
Хейниш с интересом созерцал эту редкую экзекуцию. В ответ на вопрос он одобрительно кивнул головой и неожиданно захохотал:
— Вы начинаете мне нравиться, господин Шныряев! Решительность и действие — вот что я больше всего ценю. Надеюсь, что так же решительно вы покончите и с другим хламом в редакции.
— Будьте уверены, господин оберштурмбанфюрер!
— Что ж, поверю.
Шныряев провожал их до самой машины. В коридоре умудрился прошептать Кристине:
— Фрейлейн, при случае замолвите за меня словечко…
Кристина Бергер сдержанно напомнила:
— Но вы же причисляете себя к реалистам.
— Потому и прошу смиренно… Я заметил — господин оберштурмбанфюрер симпатизирует вам.
— Хорошо. Но с одним условием: если сами не будете болтать лишнего, особенно о содержимом чужого нательного белья.
— Понимаю, фрейлейн.
Понял, разумеется, по — торгашески. А Кристина снова вспомнила о Кеслере, о его неистребимой зависти и толстенных чемоданах с награбленным добром. Куда удобнее иметь «златиик»!
Вечерней норой обаятельная фрейлейн вторично за время пребывания в Ставрополе шла на конспиративную квартиру. Внутренне настороженная, с беспокойными мыслями. Имела при себе тонкий папиросный листик, исписанный колонками пятизначных йифр. Шла в черной пилотке с серебряным черепом и костями крест — накрест, готовая к любым неожиданностям. Повсюду, на каждом шагу, в переносном и прямом смысле, ее могла поджидать смертельная опасность.
Тогда, в первый раз, ее терзало сомнение: все ли в порядке с явкой, не провалена ли она? Запомнилось надолго, с каким беспокойством, осторожно шла по этой самой улочке в гуще каштанов и плотных посадок чайных кустов, сквозь которые не просто продраться. Она шла затаенная, как человек, который и в сумрачный день прячет свои напряженные глаза под стеклами черных очков. Вспомнилось, как нашла неказистый, одноэтажный домик с входом со двора, с тремя окнами на улицу. Припомнила, как тогда она поначалу миновала его не останавливаясь, хотя визуальный сигнал был в порядке — третье с левого края окно с холодным мерцанием темнело в растворенных настежь оконницах.
Она и сейчас намеренно миновала знакомый домик. У нее были основания проявлять сугубую осторожность.
Тогда, в прошлую встречу, она энергично постучала, как человек, которому нечего скрывать, и на обычный вопрос «Кто?», коротко и требовательно отчеканила «Гестапо!», хотя прекрасно понимала, насколько ответ сомнителен в ее ситуации — костоломы из тайной полиции не говорят мелодичными голосами. Тишина. Шур- шанье. Заскрипел засов, и звякнул крючок. Двери приоткрылись. Не настежь. Ровно настолько, чтобы показалась рука с плошкой и хмурое лицо хозяина в морщинах, горбоносое, подсвеченное снизу трепетным огоньком, отчего глаза казались глубоко запавшими. И лишь после обмена паролем человек распахнул гостеприимно дверь.
Хозяин квартиры Астаи Мирза — Хатагов оказался мужчиной уже непризывного возраста даже по условиям военного времени. Но, как и большинство коренных горцев, был далек от жалоб на старческую немощь. Оставшись в подполье, сумел обеспечить себе великолепное легальное прикрытие — работал упаковщиком ставропольского филиала зондеркоманды «Кюнсберг», что обеспечило ему надежный аусвайс.
Кристине понравился старый Астан, понравился неторопливой, основательной деловитостью и даже тем, что он для нее был первым человеком, который «доволен» был жизнью «под немцем». Кристине довелось выслушать его, на первый взгляд, странное обоснование:
— С детства ненавижу грабителей. Отец всегда говорил: украл — клади воровскую руку под топор! Больше не украдешь. В давние времена так и делали — двери стояли открытыми… И русский царь, говорят старики, когда‑то прямо на лбу вора раскаленным железом тавро- вал букву «В», чтобы злодей носил свой позор на виду. А эти немчуры, гады ползучие — ты только представь себе, дочка! — возвели грабеж среди бела дня в государственный закон! И если человек защищает свое добро от жадных рук ворюг, то невинного человека вешают при всем народе. Мир перевернулся с ног на голову] Но напрасно надеются — ничего им с рук не сойдет: я в той зондеркоманде упаковываю воровскую добычу. А потом, без лишних свидетелей, записываю. Все записываю — что украли, где или у кого отняли и куда отгрузили. Наступит время, победим фашистов, тогда и предъявим счет, писанный моей рукой. Подробный. Всё возвратим до нитки!
— Всё ли? — усомнилась Кристина.
Мирза — Хатагов хмуро свел брови, густые и кустистые, которых иному хватило бы и на усы.
— Да, всего не вернуть, — согласился он. — Не вернуть сожженное, взорванное, уничтоженное, украденное и перекраденное, когда и следы награбленного исчезают… А главное, не вернуть жизнь героев, отдавших самое дорогое на освященный народным подвигом алтарь Отчизны. А поэтому, — он поднял стиснутый кулак, сухой, словно кастет, и четко обрисованный, — мы брали, берем и дальше будем брать вражеские жизни. Кровь за кровь! Смерть за смерть! Это — святой наказ…
Помолчали, и через минуту Кристина тихо, словно боясь нарушить печальную думу старика, проговорила:
— Есть рация, которую необходимо раздобыть… Но это связано с большим риском…
Мирза — Хатагов сразу оживился и бодро воскликнул:
— О чем речь! Если она есть, из‑под земли достанем!
— Именно из‑под земли и придется доставать, — улыбнулась Кристина. — Знаете городок Пела- гиаду? В пятнадцати километрах на север от Ставрополя?
— Приходилось бывать — путь недалекий.
— На восток от Пелагиады, — продолжала Кристина, — на речке Ташла стоит заброшенная мельница.
— Знаю и мельницу! До войны, бывало, ночевал на ней, когда ходил охотиться на уток.
— Вот схема расположения мельницы с визуальными ориентирами на местности и расстоянием в шагах. Извините, мерила своими, но старалась, чтобы каждый шаг равнялся пятидесяти сантиметрам. Так что можно исчислять в метрах. Крестиком обозначено место, где закопана рация. Сама я поехать не могу. Иначе уже давно бы…
Мирза — Хатагов внимательно разглядывал схему.
— Местность знаю, как свою усадьбу. Безлюдье: железная дорога и шоссе находятся в десяти километрах. Туда ведут только грунтовые дороги. Можно спокойно ковыряться в земле…
— Так и было! — вздохнула Кристина.
— А что случилось?
— Немцы подремонтировали помещение мельницы и расположили в ней мастерскую. Вот почему я не смогла добыть рацию.
— Вот как! — даже крякнул Астан. — Это осложняет.
— В том‑то и дело! Но без рации я как безголосая птица.
— Сделаем так — отправлюсь‑ка туда я сам. Погляжу, что да как…
— Сможете?
— Иначе и не говорил бы зря. Моя старуха с внуками на всякий случай осталась в Казенке. Правда, путь выйдет не прямой — до Казенки ближе будет через Грачевку, а Пелагиада остается в стороне. Но это уже дело хозяйское…
— У вас есть разрешение на передвижение за пределами города?
— Имею! — порадовал Кристину Астан, — Я ж и выхлопотал его в нашей управе, чтобы навещать семью. Отправлюсь налегке — полмешка картошки на плечо, бутылку чачи в карман для щуцманов, и посошок в руке… Прохожу, можно сказать, свободно: эти пьянчуги за шлагбаумом уже привыкли опохмеляться за мой счет… Через неделю сможешь заглянуть ко мне?
— Трудно сказать. Ждите меня по вторникам и пятницам в это же время.
— Хорошо. По вторникам и пятницам…
— А схему запомните и сожгите.
— Уже запомнил! — Астан поднес бумажку к слабому огоньку плошки. Она вспыхнула — по помещению забегали тени…
И вот пятница.
— А я тебя заждался, дочка! — обрадовался ее приходу старый Астан, — Я ведь принес рацию на другой же день.
— Как вам это удалось? — искренне удивилась Кристина.
— А! — махнул он рукой. — Все просто: немецкой мастерской там давно нет — перебазировались. Ну а я в таких случаях не привык медлить. Все хорошо, дочка! Рация в образцовом состоянии. — И сдержанно похвалил: — Сразу видно, что упаковывали и прятали надежные руки.
— Где она?
— Ожидает тебя, дочка, в тайнике на чердаке.
— Тогда немедленно за работу — я долго у вас не могу задерживаться.
— Понимаю…
— Поможете? Нужно натянуть антенну.
— О чем речь! Идем. На чужом чердаке — как в лесу. Проводник нужен.
Ласкова и тиха ночь на Кавказе. Неслышно плывет в эфире маршевый гром литавр, саксофонные рулады свингов, барабанная дробь залихватских фокстротов, а среди них — созданное заключенным Яновского концлагеря под Львовом «Танго смерти». Тире и точки мор- зянок словно трассирующие пули прошивают эфир. Где‑то среди них пролегла и стремительная трасса бывшей советской студентки Марички, шарфюрера СД фрейлейн Кристины Бергер.
Генералу Роговцеву поступили сообщения о том, что управление имперской безопасности создало разведывательно — диверсионный орган специального назначения под названием «Цеппелин». Его задача — дезорганизация и разложение тыла Красной Армии с помощью вышколенных диверсантов и агентов — пропагандистов. Есть такие сведения, что спецслужба врага кроме заброски диверсантов в наши тылы оставляет в местностях, которые вынуждены покинуть, свою агентуру на длительное время. «Консервы» — так их называют в отчетах. Кто их готовит? Кто непосредственно опекает? Узнать об этом — первоочередная задача. Где базы? Куда и кого они забрасывают? С какими заданиями? Десятки вопросов, на которые не всегда есть ответы.
Стук в дверь прервал размышления генерала. Так входил к нему только майор Анзор Тамбулиди, нетерпеливый даже перед дверью начальства.
— Войдите! — пригласил Матвей Иванович.
Да, это был Анзор. Статный, широкий в плечах и тонкий в талии, с густыми черными бровями вразлет, которые со временем станут седыми и кустистыми, с обжигающими черными глазами, горбоносый, с аккуратными мягкими усами — настоящий горец.
— Что у вас? — сдержанно спросил генерал.
Тамбулиди с торжественно — таинственным выражением лица положил на стол радиограмму, с которой не колеблясь рискнул прийти к генералу лично, не гонял дежурного, и проговорил с триумфом:
— Донесение от «Студентки»!
Все, что в последнее время беспокоило Матвея Ивановича, тревожило и вызывало порой горькие мысли, все, что тенью ложилось на его ежедневные заботы и хлопоты, все, что всплывало в подсознании ощущением утраты, все, что он подавлял в себе усилием воли, сейчас прорвалось в одном слове:
— Наконец!
Матвей Иванович впился глазами в стандартно отпечатанные после расшифровки строчки.
«Студентка» сообщала о многом. Сжатое описание оборонительных сооружений на стратегических направлениях, координаты авиабаз, складов горючего, места переформирования снятых с фронта частей… А главное — «Студентка» перебралась в Ставрополь, который с недавних пор начал привлекать к себе внимание фронтовой разведки: там сейчас находились всевозможные диверсионно — подрывные службы. Туда же в полном составе прибыла и группа оберштурмбанфюрера Хейниша. С какой целью? Учитывая, что в Ставрополе аналогичная служба тоже существует и необходимость дублировать ее у немцев вряд ли возникает, остается узнать о новых задачах и функциях группы Хейниша. Правда, «Студентка» высказывала лишь неясное предположение, так как не имела ни одного обоснованного факта. Дневник Мюллера… О нем говорил и Калина. Необходимо передать его через линию фронта к нам как документ, что убедительно разоблачает суть «нового порядка», установленного фашистами в его обычных оккупационных буднях… И подробнее всего — о Вилли Майере…
— Откуда же у нее рация? — подумал вслух Матвей Иванович.
— Не сообщает.
— Не иначе как удалось раздобыть закопанную. Константин Васильевич вынужден был так поспешно уносить ноги, что не успел, да и не имел возможности обеспечить «Студентку» радиосвязью. А она молодец! Не растерялась.
— Так точно! — убежденно повторил майор.
— Сделай выборку военных данных и подготовь к докладу командующего фронтом.
— Уже на машинке.
— Хорошо! Тогда садись, и мы вместе поразмышляем. — И когда майор уселся на стул с краю стола, спросил: — Что ты думаешь о Вилли Майере?
Анзор понимал, что у генерала уже сложилось определенное мнение и он, выслушивая других, выверяет какие‑то решения. А решение такого порядка принимать трудно. Если оно окажется ошибочным, «Студентка» подвергнется смертельной опасности, будет обречена на гибель. Одна ошибка — и в эфир отправится шифровка, которая, по сути, будет нести в себе бессмысленный смертный приговор.
От этих мыслей Анзор тяжело вздохнул, повел плеча ми, словно сбрасывая с себя ношу, и сказал, задумчиво сведя брови:
— Майер не лишен человечности. Он не потерял способности критически оценивать явления и события. Белая ворона, которая маскируется под черную. Одиночка среди волков. Неясна степень его преданности гитлеровскому рейху. Кроме того, не хитрая ли это игра, инспирированная гестаповской контрразведкой?
Генерал Роговцев еще раз пробежал глазами радиограмму.
— Нет, — ответил задумчиво, — на игру здесь не похоже, с какой стороны ни возьми. Давай вместе проанализируем факты. Первое: он знает, что любой, попав в гестапо по подозрению в шпионаже или предательстве, живым не выйдет, даже если подозрение не будет доказано. Второе: он подставляет под смертельный удар агента СД «Эсмеральду», чем способствует прекращению следствия по делу Мюллера. Третье: все его действия не имеют никаких опасных последствий для «Студентки»». Наоборот, он вытаскивает ее из беды. Четвертое: вероятнее всего, Майер влюбился. Но ведет себя сдержанно, а это свидетельствует о глубоком, настоящем чувстве, во имя которого он готов пойти на самопожертвование. Так?
— Так, — согласился Анзор.
— Похоже ли все это на инспирацию? — продолжал генерал, — Нет, ибо игра предусматривает продолжение и финал с полезными для разведки последствиями. А с кем имеем дело мы? Лишь эпизодические, локальные действия, возникающие неожиданно в непредвиденных ситуациях. Согласитесь: кто мог планировать убийство Мюллера? Никто, ибо никто этого не предусматривал. Совершенно случайная ситуация, какой вполне могло и не быть. А значит, и смерть «Эсмеральды» исключительно дело Майера. Логично?
— Да, времени на анализ событий и выверенную подготовку на продолжение действий у него действительно не было. Его реакция на убийство Мюллера была мгновенной.
— Вот именно! Выходит, «Студентка» имеет основание, говоря о возможности склонить Майера на борьбу за правое дело.
— Рискованная это затея… И прежде всего для самой «Студентки». Ведь Майеру, в случае чего, совсем не трудно будет обосновать свои действия как направленные на разоблачение опасной советской разведчицы. Мол, игра стоила сгоревших свеч, но до поры до времени на руках не было козырей… Еще и в гору пойдет! А «Студентка» погибнет.
— Это твое твердое допущение?
— Нет, это мои сомнения.
— Конечно, риск есть, — согласился генерал. — И немалый!.. И все‑таки: «Студентка» сама предлагает этот рискованный шаг. Мотивы: через Майера идет вся секретная документация. Его осведомленность не вызывает сомнений. Возможности для сбора разведывательной информации несравненно больше, чем у «Студентки», поскольку не требуют никаких усилий — сведения сами плывут к нему в руки.
— Все это так, но…
— Вот что, Анзор! — голос генерала приобрел приказной тон. — Отказаться от обдуманного и полезного предложения «Студентки» мы не можем. Не имеем права! Сделаем так: необходимо срочно — сейчас же! — сообщить в Центр и спросить, есть ли там данные об этом рыжем немце. О нем мы еще раньше подробно информировали Центр, так что определенные результаты его проверки уже должны быть. Кроме того, в Москве сейчас находится Калина, который лично знаком с Майером — они, как это говорят, вместе хлеб — соль делили… А это многое значит! И еще сообщить… А впрочем — нет! На все это уйдет уйма времени, которого и так в обрез… Лучше немедленно лететь в Моск — лу — это облегчит и ускорит решение вопроса. Словом, приказываю, майор: готовься к вылету! Я лично позабочусь, чтобы ты сел на самолет сегодня же вечером.
Майор Анзор Тамбулиди имел представление о Москве лишь по лирическн — веселым фильмам «Светлый путь» да «Свинарка и пастух». Он знал ее как город мечты каждого советского человека, как светозарную столицу родной необъятной Отчизны, откуда золотом звезд увенчиваются подвиги в труде и бою. Москва для него ассоциировалась с роскошным солнечным днем, с весенним животворным дуновением, с жизнеутверждающим оптимизмом нашей советской действительности, о которой мечтали поколения революционеров прошлого.
Тем разительнее были его первые впечатления.
Обледеневший грузовой «дуглас» прилетел темной ночью и никак не мог сесть — мела поземка, закрывая тусклые синеватые проблески электролампочек слабого накала вдоль взлетно — посадочных бетонных полос.
В гостинице места для новоприбывшего не нашлось, зато был телефон. «То, что надо!» — бодро поддержал себя мысленно Анзор, так как ему в бытовых перипетиях никогда не изменял природный оптимизм.
Он позвонил дежурному НКВД, и тот сообщил, что «для майора Тамбулиди заказан пропуск в комендатуре наркомата».
До наркомата доехали быстро. Анзор вошел в комендатуру, предъявил удостоверение и спросил, как пройти к дежурному офицеру. Получив исчерпывающий ответ, вошел в нужную ему комнату.
— Слушаю вас, — поднял на него глаза, оторвав их от бумаг, молоденький лейтенант.
— Майор Тамбулиди с Кавказа, — отрекомендовался он, — прибыл в Управление госбезопасности, к майору Калине.
— Он подполковник, — сухо поправил его лейтенант и поднял трубку: — Товарищ подполковник, к вам прибыл майор Тамбулиди… Да, с Кавказа… Слушаюсь! — И к Анзору: — Зайдите в бюро пропусков, потом — в помещение наркомата. Первый подъезд, третий этаж, комната двести пятнадцать. Константин Васильевич встретит вас лично.
И вот они — Анзор и Костя — с глазу на глаз в скромном кабинете Калины. У обоих с первых же дружеских слов и взглядов возникло волнующее, но неопределенное чувство. Неопределенность его, возможно, объяснялась двойным измерением восприятия времени и событий: ощущение во времени — словно только на днях расстались, в событиях — будто не виделись полжизни.
— Ну, джигит, рассказывай — казак слушает! — полушутливо начал Калина, — Как вы там поживаете? Что Матвей Иванович? Обо всем рассказывай!
— Константин Васильевич, дорогой ты мой человек, как живем, сам знаешь — война. Генерал тебе привет передает, но об этом потом. Лучше начну с самой прият ной новости: от Марии получена радиограмма.
— Наконец! — вырвалось у Калины, — Жива? — спросил о том, о чем и хотел спросить в первую очередь, но не решался.
— Если вышла в эфир, то ясное дело, что жива… Она сейчас отступает вместе с войсками Клейста. Собрала чрезвычайно важные данные про оборонительные сооружения и расположения войск противника.
— Как же она сумела? Ведь Мария осталась без рации!
— Вероятно, смогла найти свою, старую.
— Умница! Не растерялась…
— Еще бы! Мария не из тех, кто теряется… Кстати, она передала интересные сведения о твоем знакомом.
— О ком бы это?
— Вилли Майере.
— Это интересно!
— Оказывается, этот Майер, испытывая к Кристине особую симпатию…
— О его симпатии мне известно. В старинные времена он вызвал бы меня на дуэль! Из таких…
— Погоди, — взмолился Анзор, — а то ведь ты и мне становишься конкурентом.
— Это почему же?
— Потому что Матвей Иванович утверждает, что из всех говорливых людей я — рекордсмен. А теперь что же выходит? С тобой я и слова вставить не могу.
— Молчу, молчу! — Костя поднял руки вверх.
— Пу так слушай. Этот Вилли Майер спас «Студентку» от разоблачения, когда велось расследование об убийстве помощника коменданта Мюллера. Ему удалось повернуть дело таким образом, что в смерти карателя признали виновной некую Несмитскую, агентку СД под псевдонимом «Эсмеральда».
— Это мне все известно.
— Мария считает возможным привлечь Майера к сотрудничеству с нами.
Анзор вытащил из бокового кармана небольшой, прочный пакет и протянул его Калине.
— Вот письмо генерала Роговцева на имя руководства Управления. Здесь все изложено детально, со всеми подробностями. Кроме того, генерал считает не лишним и твои соображения, поскольку ты лично знаком с Майером и изучил окружение, в котором действует «Студентка».
— Ясно! — Калина поднял трубку и приказал кому‑то: — Принесите мне материалы проверки на «Арийца».
— «Ариец» — это кто? — поинтересовался майор Тамбулиди: псевдоним он услышал впервые.
— Вилли Майер.
— Выходит вы тоже…
— Выходит, Анзор, выходит!
— Почему же?
— Почему? Да ведь догадаться просто. Просто потому, что Мария в тылу врага, а мы здесь, в Москве, об одном и том же думаем.
— Вы меня, Константин Васильевич, прямо ошеломили!
— Ну подумай сам, Анзор: Мария — не профессиональный разведчик. Одной ей там тяжело. Знаешь ли ты, что такое одиночество? Можешь ли ты представить себе это? А Мария сейчас именно в этом изнурительном положении. И опыта у нее маловато.
— Ну нет, работает она отменно!
— Я не об этом. У тебя есть подготовка, а у нее нет: со студенческой скамьи и — прямо в пекло, к вышколенным волкам контрразведки. Легко ли ей? Да и доступа к самым важным документам у нее нет.
— Ничего, Константин Васильевич, сказка про Красную Шапочку имеет счастливый конец.
— Эх, Анзор, если бы мы могли утешаться подобными сказочками, — с явным сожалением вздохнул Костя.
В этот момент двери раскрылись и в кабинет вошел стройный, по — военному подтянутый старший лейтенант Совсем еще юный.
— Товарищ подполковник, — доложил, — материалы на «Арийца».
— Давайте!
Старший лейтенант, четко печатая шаг, подошел к столу и протянул Калине довольно пухлую папку.
Подполковник взял пакет, привезенный майором, и сказал:
— Этот пакет от генерала Роговцева, с Кавказа. Передайте его через секретариат начальнику Управления товарищу Сербулову. Немедленно! О дальнейшем не беспокойтесь: он вызовет меня для доклада сам. Все! Можете идти.
Старший лейтенант вышел, а Калина, похлопывая по принесенной папке ладонью, задумчиво заметил:
— Знаешь, Анзор, я все время вспоминал слова Марии: «Мне как будто кто‑то помогает, будто отводит удар»…
— И нас она об этом ставила в известность! — радостно подхватил Анзор. — Это он — Майер!
— Вот поэтому и была заведена папка на «Арийца». Ты приехал очень своевременно. Прямо в «яблочко» попал.
— А что тут удивительного? — Анзор никогда не лез за словом в карман. — Я же известный «Ворошиловский стрелок». Еще со школьных лет значок храню!
— Ну а теперь для начала прочти вот эту страничку. Ее текст поможет тебе многое понять, а меня освободит от твоих вопросов.
— Читать вслух? — спросил Анзор.
— Лучше вслух! Чтобы и я ведал, о чем ты узнал.
— Ясно! Чтобы не говорить дважды.
— Читай, Анзор! Времени у нас мало — Григорий Иванович долго точить лясы не даст.
— Кто ото?
— Товарищ Сербулов.
— Ну, тогда читаю!
Из того, что майор Тамбулиди прочел тогда, мы. приведем лишь те строки, которые прямо касаются описываемых событий.
Вот они:
«… его настоящий отец Генрих Крамер — комму- нист — тельмановец, участник героического восстания гамбургских рабочих. Арест и заключение помешали его браку с Лизелоттой Рюлле, невестой. Она вынуждена была вступить в брак с Паулем Майером, сыном богатого владельца бакалейного магазина в Гамбурге. Пауль Майер считал новорожденного своим сыном. После выхода Крамера из тюрьмы мать познакомила сына с «дядей Генрихом», который на протяжении нескольких лет имел значительное влияние на формирование сознания подростка. С приходом гитлеровцев к власти Крамер эмигрировал в Швейцарию, где вошел в группу антифашистов, деятельность которой особенно активизировалась после вероломного нападения гитлеровской Германии на СССР. Группа поддерживает регулярную радиосвязь с немецкими антифашистами, находящимися на территории СССР. Группа полностью солидаризируется с программой недавно созданного национального комитета «Свободная Германия»…»
— Солидно! — подытожил майор Тамбулиди по окончании чтения.
— А то как же, поработали…
— Эта папка, — Анзор похлопал по ней, — содержит ответы на многие вопросы.
— Кроме главного, — сказал Калина. — Папка не дает ответа на вопрос: захочет ли он сотрудничать с нами? А нам необходимо исходить из одного: нужно не принуждение, а сознательный переход на нашу сторону. Мы рассчитываем на его продолжительную работу в тылу врага, до конца войны. Вот и возникает вопрос: кто в его душе победит — Крамер или Майер?
— Это точно! — согласился Анзор.
А Калине уже в который раз вспомнились слова Марии: «Он не такой, как другие немцы… Он осуждает войну, которую ведет рейх… Он избегает участия в карательных акциях… Он не пытает арестованных»… Действительно, этот Майер — белая ворона среди черных мундиров. И Калина знал об этом не только со слов Марии, но и по собственным впечатлениям от общения со странным адъютантом Хейниша.
— Другого пути для Майера не вижу — только с нами! — размышлял вслух Анзор. — Не побежит же он с саморазоблачениями. Если, конечно, не самоубийца…
— Нет, комплекса самоустранения у Вилли нет и в помине! — рассмеялся Калина, — Он по натуре — жизнелюб.
— А каковы твои соображения… — начал было Анзор, но их разговор прервал резкий звонок переговорного аппарата.
Калина поднял трубку, выслушал и коротко ответил одним словом:
— Слушаюсь!
Потом аккуратно убрал папку с материалами проверки на «Арийца» и сообщил Анзору:
— Идем к Григорию Ивановичу.
— Я — тоже? — подхватил тот, поправляя гимнастерку.
— Зовет обоих.
— А как он?
— Сам увидишь. Начальник Управления уже ознакомился с письмом Роговцева и хочет, чтобы ты выслушал его соображения лично — для доклада Матвею Ивановичу.
Сербулов был одет в скромный серый костюм с серым, в тон, галстуком. Майор Тамбулиди мысленно ругал себя за то, что забыл спросить у подполковника о воинском звании начальника Управления, и теперь не знал, как к нему обращаться. По имени — отчеству для первого раза выглядело бы фамильярно (по крайней мере, так казалось Анзору), а обычное, условное обращение в такой ситуации отпадало.
— Майор Тамбулиди? — с ненавязчивой приветливостью спросил Сербулов.
— Так точно! — единым духом отчеканил Анзор, радуясь, что надежный армейский устав спасает. Он внимательно разглядывал Григория Ивановича, пытаясь по чертам его лица определить характер, а соответственно этому — и линию собственного поведения. Он всегда исповедовал свой давнишний перифраз «встречают по званию — провожают по уму».
Григорий Иванович был человеком представительным, высокого роста, чего не мог скрыть и накрытый зеленым сукном стол, за которым он сидел. Его в меру овальное лицо венчала короткая прическа, мягкие волосы уже густо поседели. Серые большие немного выпуклые глаза были широко поставлены. Собственно именно глаза, как это чаще всего и бывает, придавали выражение всему лицу. От Григория Ивановича так и веяло сдержанной энергией, какой‑то мобилизующей силой, которая без слов отметала саму возможность пустой болтовни и напрасной траты времени. И это действительно было одной из определяющих черт Сербуло- ва — Анзор не ошибся.
А Григорий Иванович, просматривая принесенную Калиной папку, тоже изучал Анзора, бросая мимоходом быстрые взгляды.
— Садитесь поближе, — буднично пригласил он, — Чего жметесь к стене?
И они сели за стол.
Сербулову майор Тамбулиди понравился. В быстрых взглядах Григория Ивановича ощущалась сдержанная симпатия, которая не имела ничего общего с показным, для видимости, гостеприимством. Это была симпатия которая, если можно так определить, вытекала из дела, из того, что Сербулов знал о разумно рискованной, порой отчаянной до безрассудства натуре майора. И, как говорили, удивительно неутомимого майора. Веселого майора… Оптимистическое восприятие мира в работе разведчика — бесценная черта. Иначе он может оказаться раздавленным сложностью задач и неизмеримой ответственностью, за которой стоят судьбы и, как правило, жизни людей, порой в таком количестве, что разведчик поневоле, боясь ошибок, может утратить действенную инициативу и станет неоправданно осторожным. Поэтому очень хорошо, что майору Тамбулиди были противопоказаны безынициативность и осторожность из‑за боязни в чем‑то ошибиться.
— Перейдем к делу, — положил конец взаимному обмену взглядами Сербулов.
Калина и Тамбулиди напрягли внимание, подтянулись.
— Товарищ подполковник, ваши соображения относительно предложения «Студентки»? — обратился Григорий Иванович к Калине.
Константин Васильевич ответил лаконично:
— Разделяю и присоединяюсь.
— Соображения майора, очевидно, совпадают с предложением генерала Роговцева?
— Так точно! — подтвердил Анзор.
— Я тоже согласен: предложение «Студентки» полностью отвечает нашим планам.
Сербулов на минутку замолчал, словно подчеркнув короткой паузой, что с этим вопросом все решено.
— Теперь взвесим: стоит ли это дело поручить непосредственно «Студентке»? Ваше слово, товарищ подполковник?
— Думаю, справится…
— Вы не уверены?
— У нее в этом деле нет опыта.
— А что скажете вы, товарищ майор?
— Тут надо хорошо подумать…
— Если есть неуверенность, то существует и риск провала. Мы не имеем права сознательно подвергать «Студентку» опасности, которую предвидим конкретно. Отсюда и вытекает: нужен испытанный, решительный, инициативный человек, который способен налечь, повлиять, переубедить. Скажите, товарищ майор, среди ваших сотрудников найдется такая кандидатура?
— Так точно! — в третий раз ответил Анзор и, судя по направлению разговора, понимал, что в последний.
— Можете назвать сейчас?
— Старший лейтенант Марков.
— Основание?
— Марков — опытный офицер, с первых дней войны находится на оперативной работе. Несколько раз забрасывался в тыл врага. Свободно владеет немецким языком. Кроме того, у него со «Студенткой» особые отношения.
— Точнее.
— Это он еще во Львове привлек ее к нашей работе.
— «Крестный отец»?
— Выходит — да, хотя они почти одногодки. И еще одно…
— Я вас слушаю.
— Марков дал «Студентке» задание устроиться на работу в прифронтовые разведывательные органы врага. Дал местные связи и явки. Но фронт… Короче говоря, она смогла выполнить задание, когда немцы уже захватили Северный Кавказ. Связи не имела, и мы о ней ничего не знали. Ее нашел Марков.
— Разве он не знал?
— Нет, нашел случайно. Хотя мы все равно выявили бы ее, потому что уже делали учет работников спецслужб. Но вышло так, что найти «Студентку» выпало именно «крестному отцу».
— Важный момент.
— Но и это не все!
— Интересно! Продолжайте.
— «Студентка» спасла Маркову жизнь.
— При каких обстоятельствах?
— Во время их первой встречи Марков столкнулся с обер — лейтенантом Мюллером. Марков этого не знал и попал бы в руки гестапо или погиб бы.
— Откуда такая уверенность?
— Мюллер с оружием в руках «пригласил» его в комендатуру. В этой ситуации «Студентка» действовала решительно и ликвидировала фашиста.
— Ясно! Отсюда же и возникло дело, в которое вмешался «Ариец»?
— Именно так.
— Что ж, теперь Марков имеет полное моральное право обеспечить успех «Студентке». Итак, — подытожил Сербулов, — с нашей стороны возражений нет. Но запомните, товарищ майор: последнее слово — за врагами! Не в свой тыл человека отправляем…
Но обсуждение еще не было закончено, хотя, казалось, круг проблем уже исчерпан.
— А теперь вернемся к началу, — неожиданно предложил Григорий Иванович.
Оба офицера посмотрели на него вопросительно.
— Взглянем на это дело с учетом перспективы, с учетом возможностей, которые нам откроет работа с «Арийцем». С его помощью и соответствующим обеспечением с нашей стороны возникает реальная возможность выхода «Студентки» за рубеж, в центр рейха, в Берлин.
Неожиданно Сербулов лукаво прищурился:
— Константин Васильевич, как мы можем действенно помочь «Студентке» в реализации этого плана?
Калина не был готов к ответу:
— План для меня новый, Григорий Иванович.
— А вы вспомните опись вещей, изъятых у гаупт- мана Шеера, — подсказал Сербулов.
И тут Калину осенило.
— «Спящий аист»! — с радостным чувством воскликнул он.
— Считаете, поможет «Аист»?
— Должен!
За окном свирепо дул сырой, пронизывающий ветер и падал влажный снег вперемешку с дождем. Дорога превратилась в сплошное грязное месиво, взбитое бесчисленными колесами. Второй день по ней катятся тяжелой, натужно ревущей чередой закрашенные маскировочными пятнами грузовые машины, увозя куда‑то подальше — на запад — имущество, канцелярские принадлежности и пронумерованный бумажный багаж тыловых частей. Все это называется «передислокация», которое легко перевести в более краткое — «бегство». Но кто в рейхе отважится па подобные опасные лингвистические упражнения? Слово «бегство» может очень быстро стать синонимом слова «концлагерь».
Шалеет ветер. Падает снег, перемешанный с дождем. В такую погоду не возникает желания расстаться с комнатным теплом, надежно сохраняемым четырьмя стенами с двойным оконным стеклом, заклеенным на зиму. Но для владельца собак погоды не существует.
И вот фрейлейн Кристина Бергер уже прогуливается по забрызганным грязью газонам вдоль дороги. Черный, лоснящийся Вит важно шагает возле левой ноги хозяйки, время от времени стряхивая с влажной шерсти небесные щедроты. Пес — воистину друг и помощник. Самоотверженный сообщник. Молчаливый соучастник.
По крайней мере, в жизни фрейлейн Кристины Бергер. Благодаря его существованию цель прогулок шарфюре- ра Бергер всегда ясна и мотивированна.
Вместе с Витом Кристина шла на первую встречу с посланцем оттуда. Неизвестно, с кем именно, но ясно, что это будет смелый товарищ, боевой друг, перед которым не надо таиться, а это уже само по себе даст хотя бы кратковременный отдых ее измученной, затвердевшей, словно ком на морозе, душе. Теперь уже скоро.
Кристина взглянула на часы.
А за ней, на расстоянии видимости, по противоположной стороне улицы, шел не спеша хорошо знакомый Кристине человек, но того от ее глаз укрывала длинная, во всю улицу, колонна машин. Это был Алексей Марков. Впрочем, сейчас он не был Марковым, о чем неопровержимо свидетельствовали его безукоризненные документы на имя Отто Лоренца, находящегося на оздоровительном отдыхе после ранения. И этот Отто Лоренц, хотя и укрылся воротником, все же старался не попадаться раньше времени на глаза Кристине. Он непременно подойдет к ней в точно обусловленное время, в определенном месте. И тогда произнесет пароль. Как и положено, хотя они и знают друг друга. Иначе ей нельзя узнавать гауптмана…
А тем временем судьба прихотливо уже строила треугольник, готовя к выходу на сцену еще одно не предусмотренное сценарием действующее лицо, которое таило в себе смертельную опасность для первых двух.
Это внеплановое лицо по стечению, в общем‑то, случайных обстоятельств находилось сейчас в казино. Оно заглянуло сюда на несколько минут по делу, которое можно было бы уладить, воспользовавшись телефоном. Однако одной из отличительных черт этого человека была тщательность, обусловленная его привычкой во всем удостовериться лично. Черта, которую очень ценил его шеф, оберштурмбанфюрер Хейниш.
Сейчас этот старательный человек задумчиво поглядывал в окно без всякой на то необходимости. Мысленно он был слишком далек от того, что происходило снаружи. Служебные хлопоты сейчас тоже не обременяли его голову. Наоборот, в ней сновали очень романтические мысли, извечные как мир, и бессмертные как человечество.
«В чем тайна любви?» — решал он старую проблему, порожденную вместе с человечеством. Как решали ее все влюбленные умники до него.
«Любовь стимулирует жизнь, она ее продолжает и творит. Неужели господь покарал людей именно любовью? Разве муки любви не являются муками ада еще при жизни? Библия лжет, утверждая, что карой является труд… Ерунда! Труд… Да Адам, когда познал любовь, горы сворачивал от любви к Еве!»
Он вдруг увидел ту, которая и вызывала его размышления, которой он ежечасно, даже мысленно, не уставал любоваться.
Кристина неторопливо прошла мимо казино по противоположной стороне улицы с черным Витом на поводке. Вилли стремительно повернулся к хозяину казино:
— Значит, договорились?
— Не сомневайтесь, господин оберштурмфюрер.
— Вы записывали или полагаетесь на память?
— Мне это все равно… Уверяю, все будет как надо! Гарантирую.
— Что ж, в ваших заверениях придется убедиться… — он взглянул на циферблат, — примерно через час.
— Хорошо. Ждем вас, господин, вместе с друзьями. Останетесь довольны.
Оберштурмфюрер добавил:
— Возможно, будет присутствовать дама.
— Понимаю…
— Не могли бы вы раздобыть цветы?
— Какие именно, господин?
— Розу.
— В такое время это почти невозможно.
— Ваше «почти» — это мои деньги. Они у меня есть.
— Обязательно розу?
— Да. Одну красную.
Хозяин казино хотел было пошутить насчет условного языка цветов и колеров, но не решился. И вместо этого втянул живот, выпятил грудь и отчеканил по — военному:
— Яволь!
Оберштурмфюрер быстро направился к выходу. Он явно спешил. Куда? Не лучше ли провести быстролетный час в ожидании друзей здесь, в казино, где не сеется снег с дождем и не чавкает грязь, которая расхлестывается во все стороны под колесами грузовых машин?
…Эта минута должна была наступить рано или поздно. Фрейлейн Кристина Бергер уже вторую неделю после получения радиошифровки выходила на прогулку с Витом, ожидая встречи через каждые два дня на третий. Л желанная и так необходимая минута не наступала, каждый раз оставляя тревогу и грусть. Она понимала, как трудно добраться до нее — опасность ожидала посланца из‑за линии фронта на каждом шагу. Он мог и не дойти… Тогда пойдет другой… Когда? И повезет ли тому, другому? Поэтому сейчас, когда все произошло, эта минута показалась ей даже неожиданной, словно и сегодняшним вечером Кристину ожидали пустота и возвращение с прогулки с еще большей тревогой.
Кто‑то, приблизясь к ней, пошел рядом и тихо проговорил:
— Без эмоций.
Голос был знаком. Однако фрейлейн осталась спокойной, даже не посмотрела в его сторону, будто ничего и не услыхала. Сосредоточилась, мобилизовала внимание.
— Не холодно ли? Могу предложить шубку и валенки.
Первое — «без эмоций» — было предостережение, второе — пароль.
— Валенки не нужны — имею сапожки на меху. А шубку стоит поглядеть, — спокойно ответила она и подняла глаза.
— Меня зовут Отто Лоренц, — с едва заметной дружелюбной улыбкой быстро проговорил гауптман. — Фронтовик. В тылу — на лечении после ранения.
Он прочел в ее умоляющих глазах главный, непроизнесенный вопрос и коротко, даже сухо ответил:
— Он живой. В Москве.
Кристина не произнесла ни слова. У нее перехватило дыхание от такого счастливого известия.
Тем не менее все, что сейчас необходимо было сказать, гауптман успел сообщить:
— Прямо по ходу увидите дом номер семнадцать. В нем — проходной двор. Зайдите туда. Первая дверь слева. Зеленая. Второй этаж. Я буду ожидать там. Не спешите — вы прогуливаете собаку. В случае чего — завтра вечером, в этом же доме.
Сказал и растаял в уличном потоке так же неожиданно, как и появился.
Оберштурмфюрер наблюдал всю эту сцену на расстоянии, находясь на другой стороне улицы. Это ему хотелось нарушить прогулочное одиночество фрейлейн, а вот пожалуйста — опередил какой‑то ловкач, который основательно закрылся низко надвинутой фуражкой и высоко поднятым воротником.
Конечно, все это ничего не значило бы, если бы Кристина усмехнулась лишь уголками губ, без выражения, ради вежливости, с холодным вниманием. Но она усмехнулась как хорошему знакомому, как давнему другу. Кто он? Несомненно, это какой‑то близкий и дорогой ей человек. В этом оберштурмфюрер ошибиться почти не мог. Вероятность самообмана была слишком мизерной: он изучил весь диапазон ее улыбок, до малейших нюансов, словно еле видимые оттенки солнечного спектра.
Кристину Бергер и незнакомца, который пошел рядом с ней, время от времени закрывали машины. Оберштурмфюрер хотел перебежать на другую сторону, но к нему подкатил мотоцикл патруля: пришлось предъявить документы.
— Неосторожно, господин оберштурмфюрер, — сурово проговорил лейтенант, старший патруля. — Б таких случаях мы имеем приказ стрелять без предупреждения. — Он небрежно похлопал по кожуху крупнокалиберного пулемета. — Вас спасла эсэсовская форма. В темноте…
— Все это понятно, — остановил оберштурмфюрер болтливого лейтенанта. — Вы меня задерживаете. Я спешу!
— Куда? На тот свет?
Но тут лицо оберштурмфюрера начало покрываться багровыми пятнами.
— Прошу! — лейтенант вернул удостоверение.
Короткий конфликт исчерпался. Но и незнакомец исчез бесследно, словно испарился. Фрейлейн снова в одиночестве продолжала прогулку. Вот она замедлила шаги, бросила взгляд направо — налево и направилась к какому‑то дому.
Оберштурмфюрер бросился вдогонку. Что его подгоняло? Какое‑то неясное подозрение? Он понимал, что ведет себя смешно, словно влюбленный мальчишка, но уже не в силах был остановиться…
Кристина вошла в проходной двор. Собственно, это был не двор, а довольно высокий, темный тоннель. Чтобы сориентироваться, надо было зажечь спичку. Вдоль темных мрачных стен, по которым сочилась влага, громоздились грязные ящики для мусора. Поэтому чуткий нос Вита сразу оживился, попав в это буйство незнакомых интригующих запахов.
Вот и нужная дверь, неприметная в серой загустевшей полутьме.
Что‑то заставило фрейлейн оглянуться, и сердце ее тревожно застучало: в центре входа во двор застыл человек, молча смотря в ее сторону. Лица было не узнать, но в характерных очертаниях эсэсовской формы она ошибиться не могла. Выследили? Кого? Маркова или ее? Или это случайность? Как бы там ни было, а ее обвинить не в чем — она прогуливает собаку. Но и в лучшем варианте встреча состоится теперь не ранее следующего дня, если судьба не приготовила еще новых сюрпризов. А сейчас следует повернуться лицом к опасности, навстречу человеку в черном.
Каково же было ее изумление, когда она узнала его.
— Вилли, это вы? — вырвалось у нее. Не стоило удивляться вслух.
— Что вы здесь делаете? — холодно спросил Майер.
Кристина уже взяла себя в руки. То, что это был именно Майер, многое объясняло и успокаивало — подлинная беда миновала.
— Разве не видите? — ответила с иронией. — Вит вынюхал для себя привлекательное местечко. — И въедливо добавила: — Вы тоже что‑то вынюхиваете здесь?
На улице еще было светло, и это выдало ее. Вилли Майер и раньше приметил необычайную радость, которую излучало все ее существо, каждая черточка лица, особенно — глаза. Это случалось только тогда, когда из своих фронтовых вояжей возвращался гауптман Шеер. Погибший Шеер. И эта ее радость, казалось, умерла вместе с ним. Кого же она встретила? Не привиделось же все это ему, Майеру?
— Кто это был? — спросил он глухо.
— Вы о ком?
«Удивление сыграно искренне, — отметил он с горечью. — Милая Кристина, от меня вам утаиться невозможно».
— Кто к вам подходил на улице? — с острым недоверием уточнил свой вопрос.
— Боже мой! Это похоже на допрос, Вилли. Раньше вы уступали это высокое право шефу.
— Не понимаю.
— Вспомните нашу первую встречу. Когда вы повоз ли меня к Хейнишу...
Она и сама припоминала тот день, и особенно поучи тельные слова штурмбанфюрера: «Мата Хари погибла из‑за своей фатальной красоты…» Мрачная сентенция, но верная. Она на грани провала. Если бы на месте Майера оказался Кеслер! Еще одна опасность. Как мина с часовым механизмом. Когда сработает — неизвестно…
Она заставила себя кокетливо спросить:
— Вилли, неужели ревность?
— Если бы ревность! Это было бы лучше для нас обоих, — ответил хмуро. — Вам не кажется, что от меня вам скрывать нечего? — слово «скрывать» он произнес с подчеркнутым нажимом.
— Конечно, нечего. Это был какой‑то очередной уличный приставала. К сожалению, они атакуют меня ежедневно. Их даже Вит не отпугивает!.. Признайтесь, Вилли, вы следили за мной? Почему?
— Вы уклоняетесь от ответа. Не отвечу и я, — он подумал и тихо добавил: — То, до чего я могу только додуматься, вы уже знаете…
Фрейлейн Бергер похолодела: Майеру многое известно… И все же воспользовалась двусмысленностью сказанного:
— Поверьте, Вилли, кроме Шеера, у меня никого не было и нет! Я говорю вам искренне, потому что ценю вашу дружескую заботу обо мне. Но согласитесь, я ничем не обязана отчитываться перед вами…
— Оставим это! Лучше помалкивать…
— Я говорю истинную правду!
— Верю, потому что знаю. Но вы говорите не ту правду, которую я хотел бы услышать.
— О чем вы, Вилли?
— Я же предложил: оставим это! А чтобы вы успокоились, я вам кое‑что предложу. Так же правдиво, как это делаете вы. Помните ли вы воздушного аса Густава
Готтфрида?
— Еще бы! Этот гуляка производит незабываемое впечатление…
— Думаю, что теперь в нем не узнать прежнего беззаботного гуляки…
— С ним что‑нибудь случилось?
— Выводы сделаете сами.
— Разве я его увижу?
— Конечно. Он здесь, в Ставрополе, свежеиодморо- женный в степях под Сталинградом.
— Жаль! И такое — с Густавом…
— Вот так… Сегодня он устраивает вечеринку и приглашает на нее своих давних собутыльников. Спрашивал о вас.
— Очень благодарна.
— Выполняя его небольшое поручение, я и делал заказ в казино. В окно увидел вас… А вы сразу — слежу, мол, вынюхиваю, устраиваю в подворотне допрос… Эх, Кристина, я к вам с приглашением на веселую вечеринку, а вы ко мне — наётороженным ежом. Нехорошо, фрейлейн!
— Сами виноваты! — нашлась Кристина, уловив в словах Майера едва скрытую иронию. — Надо было начинать с вечеринки, а не с поклонников. Теперь пеняйте на себя!
— Хорошо! Пеняю на себя. Вам — ни единого упрека. Надеюсь, мы отправимся вместе?
— Но, Вилли, ведь казино — это же сборище волокит. Я с ужасом думаю, не начнете ли вы и там отчитывать меня?
— Клянусь, там вам это не грозит.
— Что ж, я согласна.
— Вот и договорились! Тогда поспешим — времени осталось в обрез.
Приближалось рождество, вследствие чего усилилась, так сказать, интенсивность движения к питейным заведениям.
Фрейлейн Кристина Бергер радовалась так искренне, смеялась так обворожительно, что на сердце у каждого, кто смотрел на нее, становилось теплей, а в ее присутствии — уютней. А почему бы ей и не радоваться? Под Сталинградом уничтожены еще две итальянские дивизии — «Равенна» и «Коссерия». Танки Гота, покореженные и сожженные, чернели надгробьями на неоглядном просторе белоснежной степи. Железное кольцо вокруг армии Паулюса ежедневно сжималось, приближая уже неотвратимый конец. Недаром фон Клейст отдал приказ о «планомерном отходе» с Кавказа: он тоже мог оказаться в окружении…
Когда появились Кристина с Майером, за предварительно заказанным столиком уже сидели трое — элегантный даже в абверовском мундире майор Штюбе, брюхатый толстяк Кеслер и Густав Готтфрид в изящной форме люфтваффе светло — пепельного цвета. Они увлеклись разговором, из которого вновь прибывшие услышали лишь отрывок.
Штюбе наседал на упитанного следователя:
— Не впадайте в детство, Кеслер! Это уместно лишь в глубокой старости.
— Выходит, после пятого десятка человек начинает молодеть? — не очень успешно оборонялся Кеслер.
— Да, есть опасность в конце концов вновь превратиться в младенца…
— Что ж, устами младенца глаголет истина…
— Не паясничайте, Кеслер. Даже если изречение истин поручить младенцам, истину все равно никто и никогда не услышит.
— Притом сказочка о голом короле утратила нынче популярность, — бойко вклинился в разговор Майер. — Никто не отважится произнести: «А король — голый!»
— Смотря, кто король, — поднял на него глаза Кеслер, потом искоса метнул на Кристину неприязненный взгляд.
Штюбе и Готтфрид подхватились со своих мест.
— Наконец‑то дождались! — воскликнул Штюбе. — Вот это сюрприз! Позвольте вашу ручку, фрейлейн…
— А я ломал голову, для кого предназначена эта пышная, великолепная роза, — Густав Готтфрид показал на цветок, пламеневший в хрустальной вазе.
— О, Густав! Я так благодарна вам за внимание, — проворковала Кристина, любуясь роскошной королевой цветов.
— Жаль, благодарность не по адресу, — неловко развел руками Густав. — Я рассчитывал исключительно на мужскую компанию…
— И теперь огорчены?
— Мой бог! Наоборот!
— Кто из вас был столь любезен? Штюбе, вы?
— Каюсь, не я. Это не роза, а какая‑то криминальная загадка. Кеслера я сразу вычеркиваю из числа подозреваемых особ. Остается…
— У меня — алиби, — лицемерно вздохнул Вилли, — я пришел последним.
— Ах, прекратите это следствие, — засмеялась Кристина. — Мне приятнее получить цветок ото всех вас.
— Вы удивительно мудры, Кристина! — закивал головой Густав. — Не понимаю, зачем в рай сунулся змий, когда там уже была женщина?
Вилли Майер не преувеличивал — Густав поразительно изменился. Когда‑то ухоженный, румянолицый, неугомонный и неутомимый повеса, на котором не отражались никакие житейские или служебные заботы и который за милую душу удирал в первую попавшуюся компанию от всяческих хлопот, он теперь словно поблек и посмирнел. Эта метаморфоза отразилась даже на его ныне совершенно пристойных комплиментах.
Пока произносили испытанные, банальные тосты, которые, к примеру, Кеслер выслушивал с неприкрытым отвращением, терпя их как своеобразную плату за аппетитные, даровые напитки и закуски, Кристина изучала Густава Геттфрида. Вызывало сочувствие его сильно пострадавшее от мороза лицо. Густав все время старался спрятать потрескавшиеся руки.
Готтфрид поймал ее сочувственный взгляд и смущенно пробормотал:
— Это все проделки генерала Мороза…
— Как ваши дела, Густав? — мягко спросила Кристина, — Мы с вами так давно не виделись…
— Это только так кажется, фрейлейн, время растягивается, словно резина, когда оно насыщено событиями. А минул всего лишь месяц.
— В самом деле! А кажется…
— Вот именно — кажется!.. Что уж говорить о моей жене и сыне? Они не видели меня более полутора лет. Хотел бы я взглянуть на свой домик в Шварцвальде, посидеть в домашнем уюте, под елкой с пылающими свечами…
— Разве вам не положен отпуск?
— Еще две недели назад я надеялся на него. Но сейчас для всех, кто может держать оружие, отпуска отменены. И уже послезавтра я возвращаюсь в свою часть. Такова планида подмороженного аса!
— Кстати, Густав, как отличить аса от летчика? — спросила Кристина, стараясь хоть чем‑то утешить бедолагу Готтфрида. — Все слышу — ас да ас. Это что, своего рода профессиональный комплимент или что‑то другое?
Она не ошиблась — Густав сразу оживился.
— Комплимент? Разве такие лоботрясы, как я, нуждаются в комплиментах?
— Так кто же он такой — ас?
— Неужели и вправду не знаете?
— Фрейлейн Бергер — из фольксдойче, — любезно напомнил майор Штюбе. — Естественно, ей неизвестно кое‑что из того, что коренная рейхсдойче впитывает в себя с молоком матери, усваивает с колыбели. Разумеется, в красной России ей никто не рассказывал о немецких асах. Так что, Густав, вам выпал редкий случай выступить в почетной роли просветителя молодого поколения, зеленого и несмышленого из‑за нехватки житейского опыта и знаний.
— Оставьте лишнюю болтовню, Штюбе, — остановил его Готтфрид. — У вас удивительная способность простейшую мысль утопить в бесконечном словоизвержении. Вот уж действительно талант — много болтать и ничего не сказать!
— Неизбежный профессиональный навык! — с наигранным сожалением вздохнул Штюбе. — Но согласитесь, Густав, мое многословное молчание все‑таки терпимее, чем красноречивая немота Кеслера.
Гестаповский следователь только хмуро глянул на него и молча подцепил вилкой очередной кусок аппетитной говядины.
— Господа, объяснит ли наконец кто‑нибудь, что такое ас? — напомнила Кристина с укоризной.
— Ас, — многозначительно произнес Готтфрид, — это летчик, который в воздушном бою уничтожил не менее десяти самолетов противника. Самолеты, уничтоженные на земле, в счет не идут. Только воздушный поединок! Ас — это рыцарь современной войны, воздушный снайпер. Спортивный азарт, который ведет на состязание со смертью, — вот что зовет в бой немецкого аса.
— Л вы, Густав, поэт…
— Возможно, если речь заходит об авиации. Между прочим, это отметил и покойный Шеер… О, простите мою бестактность, фрейлейн!
— Успокойтесь, Густав, я бы вам не простила, если бы не вспомнили Адольфа. Вы ему нравились…
— Советовал же ему не летать! — вздохнул ас. — Но разве он внял дружескому совету? Сам настоял…
— Не будем об этом, Густав, хорошо? — Кристина положила кончики своих пальцев на его пострадавшую руку. — Лучше скажите, каков ваш личный счет?
— Семнадцать самолетов, фрейлейн. Три в Польше, по одному в Голландии и Бельгии, шесть — французских и английских, остальные — уже здесь.
— А самого не сбивали? — неожиданно спросил Кеслер.
— Почему же?.. Дважды!
— Где именно?
— Оба раза здесь — под Сталинградом. К сожалению, наши воздушные потери там огромны. Я хоть живой остался…
— Интересно, чем все это вы объясняете как профессионал? — спросил Штюбе.
— Ну, к примеру, нашу эскадру асов «Генерал Удет» обеспечили новыми модифицированными истребителями «Мессершмитт-109–Ф», «109–7», «109–Г-2»… Но машины в сравнении с предыдущими моделями сильно утяжелены. Нагромоздили больше пулеметов, вместительнее стали баки с горючим… Увеличивали скорость, а форсируя двигатели, снова утяжелили самолет. Результат — упали показатели быстрого взлета, вертикального и горизонтального маневра. А главное, они не приспособлены для войны зимой. Я имею в виду не нашу, европейскую, а русскую зиму. Конструкторы не учли русский мороз, ледяной ветер… Машины мерзнут. Коченеют, словно люди. Перед вылетом приходится специально отогревать моторы, жечь костры…
— А другие самолеты?
— Та же история. Возьмем новую модель «Фокке- ра» — истребителя «Фокке — Вульф-190». Его мотор воздушного охлаждения БМВ —801 мощностью 1650 сил — настоящее чудо, но для лета. Быстрота на курсе неплохая — 600 километров в час, но этот «Фоккер» тоже тяжел при пилотаже. Вес возрос за счет четырех пулеметов 12,5 миллиметра, двух 20–миллиметровых пушек «Эрликон». К тому же стала толще броня мотора и баков с горючим. Две бронеплиты установлены и в кабине пилота. Правда, кабина в нем более приподнята, благодаря чему улучшается обзор, особенно задней полусферы…
Кристина все это старалась запомнить, радуясь, что задавал вопросы Штюбе. Правда, ее беспокоили иронические взгляды Майера, который тоже слушал внимательно. На его устах блуждала двусмысленная ухмылка. Кристина чувствовала, что игра с ним становится очень опасной, события стремительно бегут к финалу, правда, неизвестно какому. Надо действовать! Но как? И не преувеличивает ли она опасность?
— Не разглашаете ли вы военную тайну? — вкрадчиво спросил Майер воздушного аса.
— Я?! — искренне изумился Густав, — Кому?
— «Тссс! Враг подслушивает!» — процитировал Вилли предупреждение с вездесущего плаката.
— Какой враг? — оторопел ас.
Майор Штюбе снисходительно изрек:
— Вилли, вы хотя бы здесь оставили служебные запреты. Неужели вам не интересно, что же на самом деле происходит под Сталинградом?
— Вилли прав, — буркнул Кеслер. — Для лояльного немца достаточно радиосообщений. Выходит, в абвере не верят Геббельсу? Выходит, радист лжет? Что вы скажете на это, Штюбе?
— Скажу, Кеслер, что вы перепили. Или обожрались до колик от несварения желудка. Прошу не отравлять нашей дружеской атмосферы. Вы необычайно приятный собеседник, когда молчите.
— Остановите свой фонтан, — нагло оборвал его следователь. — Тоже мне нашелся — говорливый молчун. Вы еще доболтаетесь!
— Господа, прекратите ссору, — взмолилась Кристина. — Наступает рождество — праздник мира и покоя, праздник елки и подарков, доброго Санта — Клауса, а вы придираетесь к мелочам… Бедный Густав, это погрязшее в подозрениях общество не для вас. Скажите лучше, что вы пошлете в подарок на елку в свой домик в Шварцвальде?
Готтфрид благодарно ответил:'
— Если бы всем такой приветливый нрав, как у вас, фрейлейн! А о подарке следует подумать. Но что особого я могу положить в килограммовый пакет?
— Ничего отсылать и не надо! — развязно изрек Кеслер, вытирая сальные губы, — О рождественских подарках позаботился любимый фюрер. По последним сведениям только в течение полугода вывезено помимо материальных ценностей миллионы тонн зерна, мяса, масла. Ныне в армейские части разослан приказ не оставлять врагу ни зернышка, ни крошки хлеба. Оставлять пустыню! А местное население перегонять в рейх для создания достаточных контингентов бединенфолька[20]. Как это облегчит труд немецких женщин!
— Но это не воспрещает никому посылать тем же немецким женщинам «сувениры с фронта», — язвительно заметила Кристина. — Какую‑нибудь ценную безделушку, мех, драгоценный камень… Или ценное ожерелье. На днях предложил мне редактор Шныряев… Вилли, вы помните?
— Этот Шныряев дал монетам образцовую рекламу.
— Монетам? — не удержался Кеслер и начал багроветь, — Не можете ли сказать яснее?
— Могу, — Вилли, посерьезнев, поставил бокал на стол. — Шныряев утверждает, что у редакционного переводчика есть ожерелье из двенадцати уникальных монет со знаками зодиака, а посреди его подвешен «златник». Шныряев уверяет, что этому «ожерелью» нет цены. А переводчик носит его на себе и никогда не снимает. Даже в баню не ходит, чтобы никто не увидел…
— И — и-интересно! — сопя, прокомментировал явно заинтригованный Кеслер, — А он… много просит?
— Не знаю, — небрежно ответил Майер, — Фрейлейн Бергер не торговалась — она отказалась. И по — моему, напрасно… Ведь ясно, что другого случая не будет.
Когда вернулись в гостиницу и Вилли с Кристиной остановились возле дверей ее комнаты, он с расстановкой сообщил:
— Для вас, Кристина, тоже есть рождественский подарочек! Правда, приятным его не назовешь… На днях Хейниш отбудет в Берлин. На какой срок — неизвестно.
— Ну и что из этого?
— А то, — многозначительно сказал Вилли, — что на время отсутствия оберштурмбанфюрера его будет замещать Кеслер. Бессмысленно рассчитывать, что он не воспользуется определенными возможностями… Ясно? Кеслер — человек амбиций! Доброй ночи, фрейлейн.
Он круто повернулся и удалился в свой номер. Что это? Он смеется над ней? Играет, словно сытый кот с пойманной мышью? Или снова предупреждает о несомненной опасности, которая вдруг придвинулась вплотную?
Вероятнее всего — последнее…
Вит терпеливо ожидал, пока хозяйка развернет сверток. Увидел кость с остатками мяса, облизнулся. Кость из рук хозяйки взял в пасть осторожно, благодарно повилял хвостом и сразу всем телом припал к полу.
Кристина опустилась на диван и задумалась.
Хейниш вылетел в Берлин.
Для чего? Говорят разное, но конкретно никто ничего не знал…
Кеслер, заняв место оберштурмбанфюрера, немедленно отправил своего порученца обер — лейтенанта Рей- нике в Новоазовск, где раньше развлекался пытками Мюллер…
С какой целью отправлен посланец? Не потому ли, что Кеслер тайком возобновил следствие по делу об убийстве Мюллера? Вполне вероятно, ибо он только и ждал подходящего случая, чтобы довести дело до конца. В противовес Хейнишу и всем, кому злобно завидовал, потому что не мог жить без зависти. К нему целиком можно отнести выражение: «Я завидую — значит, существую». Так возобновил он следствие или нет? А в общем‑то, кто ему сейчас помеха?
И еще: сегодня утром стало известно, что убит переводчик местной газеты. Тот самый «немец», который боялся ходить в баню… Кто его убил? Вот здесь, кажется, ответ есть. Но не стоит спешить с выводами. Следует дождаться Майера, который вместе с Кеслером выезжал на место преступления. Можно предположить, что убийца не оставил после себя никаких следов и ожерелья из монет на теле покойного — тоже…
фрейлейн Кристина Бергер взглянула на часы. Вот — вот должен прийти Вилли — они договорились сегодня вдвоем прогулять Вита.
Кристина внимательно оглядела себя в зеркало. Красота — ее оружие.
Фрейлейн присела за стол. Из верхнего ящичка вынула миниатюрную замшевую коробочку. Старинную, темно — коричневого цвета, вытертую прикосновением рук за многие годы. Осторожно открыла ее. На черном бархате сиял тонкий золотой обручальный перстень с плоским прямоугольным агатом. Сколько же раз за последние двое суток она рассматривала его?
На камне тонкими линиями был вырезан спящий аист, стоящий на одной ноге. Другой он опирался на длинный, узкий тевтонский меч, похожий на крест с удлиненной рукояткой. Типичное оружие средневековых завоевателей — ордена меченосцев, которые первыми в истории начали безумный «дранг пах Остен» и первые сгинули, уступив место новым жадным толпам «культуртрегеров». И хотя никакой надписи под рисунком не было, девиз всплывал сам собой: «Не разбуди меня».
Над головой спящего аиста — миниатюрная баронская корона. Герб барона Шеера. И хотя одна ветвь генеалогического древа Шееров в наследственных перипетиях потеряла аристократическую частицу «фон», зато родовой перстень сберегла. Его надевали только невесте, когда она входила в семью. Теперь, возможно, его наденет Кристина. И тогда далеко заведет ее этот перстенек. Очень далеко. Как в сказке. Эх, если бы как в сказке: ведь у всех сказок — счастливый конец…
И этот перстень, это кольцо появилось как в сказке, — кажется, из другого мира, из далекой Москвы, от любимого, от суженого… Разве не диво дивное? А теперь этот золотой перстень принадлежит ей и, будто волшебный талисман, открывает путь к спасению. Ей и ее ребенку. Почему хотя бы не помечтать о сказке?..
…Это произошло тогда, когда Кристине удалось наконец встретиться с Марковым. Она как могла оттягивала минуту интимного признания, но сказать было необходимо: жизнь у нее была не такой, чтобы прятаться за целомудрием. Ибо жила она аксиомой: не скажешь — погибнешь. Все имело свое значение на чаше весов. Жизнь — Смерть: и слово, и молчание. И всегда надо было знать, что же положить на ту или иную чашу… Тем более что кроме Маркова, перевоплотившегося в гауптмана Отто Лоренца, исповедоваться перед кем‑либо иным было недопустимо. Все. Точка на этом.
Уже все между ними было оговорено, обо всем сказано. По крайней мере, так казалось.
Перед Кристиной поставили два задания: подготовить встречу с Вилли Майером, чтобы раз и навсегда покончить с двусмысленностью в отношениях с ним, все более опасной, и раскрыть вражескую агентуру, которую словно рассадник гадюк с отравленными жалами оставлял после себя Хейниш на освобожденной территории. И все это необходимо было успеть сделать буквально в ближайшие дни: подвижной фронт мог перечеркнуть благоприятные для выполнения заданий обстоятельства. Время, неумолимое время не позволяло медлить. И тогда она решилась открыть то, что таилось в сердце и стыдливо чуждалось слов. Пока еще это только ее девичья тайна, однако вскоре она станет очевидной для всех…
— И что дальше? — тихо спросила она.
— То есть? — не поняв ее, переспросил Марков.
— Говорят, что Хейниш, вероятнее всего, будет переведен на работу в рейх — у него есть влиятельные друзья даже в самой имперской канцелярии. Если так, то Майера он обязательно прихватит с собой. В этом нет сомнения…
— О, это было бы замечательно! — вырвалось у Маркова. — Конечно, если Майер перейдет на нашу сторону.
— А я! Что будет со мной?
— Не понимаю… Что вас тревожит? Как и прежде, вам надлежит действовать по обстоятельствам.
Ее голубые глаза внезапно наполнились слезами.
— Да что с вами, Кристина? — всполошился он.
— Уже возникли… обстоятельства, — тихо обронила она.
— Какие еще обстоятельства? — ее тон насторожил Маркова, — Говорите, что произошло?
Кристина залилась густым румянцем и еле слышно проговорила:
— Я в положении. Уже третий месяц…
Марков онемел. В его глазах мелькнула острая тревога. Стиснутые челюсти будто закаменели. Наконец, не в силах скрыть замешательство, пробормотал:
— Действительно — обстоятельства… Почему не сообщили раньше?.. Что‑либо переигрывать поздно…
Запинаясь на каждом слове, она пыталась объяснить:
— Надеялась, что… это не так… Что не может быть… Так нежданно… Я думала… просто недомогание… У женщин бывает… Но мне это не помешает выполнить задание… Не волнуйтесь… Я же не больна… Я хочу, чтобы об этом узнал Костя!
— Та — ак! — даже закряхтел гауптман и почесал пятерней затылок, — Ну и дела! Костя и Маша заварили кашу, а нам расхлебывать…
Марков поймал беззащитный взгляд Кристины, полный тоскливой невысказанной мольбы, увидел ее глаза, наполненные прозрачной влагой, и спохватился:
— Ну вот, уже и слезы! Если я что‑то не то брякнул, Кристина, извините меня — очень уж все это неожиданно, как снег на голову среди лета… Согласитесь, для меня эта новость, мягко говоря, сюрприз не из лучших…
— Так уж получилось, — подавленно отозвалась Кристина.
— Я понимаю, жизнь есть жизнь, и на войне — люди, а не чурбаки… Но кто отвечает за вас и вашу безопасность? Вот этот ваш покорный слуга, — он ткнул себя в грудь, — По крайней мере, сейчас, пока я здесь, с вами…
Марков сложил руки за спиной и молча начал вышагивать по комнате. Он размышлял о чем‑то, и этим маршем по комнате высказывал свое беспокойство.
Все сплелось и сложилось так, что ей необходимо будет выехать в Германию. Именно ей и именно теперь! В его мыслях она уже была не просто фрейлейн Кристина Бергер, шарфюрер СД, а жена немецкого ученого и офицера Адольфа Шеера, мать которого живет в Берлине, и она должна отправиться к ней. К кому же еще? Нет, такую редкую возможность, мотивированную со всех сторон, терять было нельзя. Но ребенок, как ни крути, будет считаться внебрачным, и неизвестно, как это воспримет старая Шеер. Признает ли она его за наследника рода? Эти аристократы, утратившие титул, чванятся еще с большей спесью, чем осененные средневековой тенью геральдического древа.
Марков вспомнил приказ Центра: все вопросы и препятствия, которые возникнут во время хода операции, решать на месте. Самостоятельно. Исходя из реальных условий, которые могут неожиданно возникнуть. Вот они и появились — эти препятствия и тяготы. Думай, Марков, мозгуй! Судьба девушки зависит от тебя!
«Собственно, в чем затруднение? — мысленно разматывал он образовавшийся клубок. — Двое полюбили. Вступить в официальный брак не успели: жених погиб. Но тогда кто же может засвидетельствовать? Хейниш! Его слово было бы очень весомо… А еще? Необходимо слово, пусть даже Хейниша, подкрепить неопровержимым и вещественным доказательством… Да, на эти два момента — свидетельство словесное и вещественное — и следует нацелиться…»
Марков остановился перед ней, вытащил плоскую замшевую коробочку и протянул Кристине:
— Берите. Это вам.
— Что это?
— Товарищ Калина передал вам обручальный перстень.
— Какой еще перстень? — взволнованно спросила она.
Марков ответил нарочито буднично:
— Как это какой? Обычный. От жениха — своей невесте. Все делается как и положено, а не для видимости… Вот он — перстенек! — Он раскрыл коробочку. — Держите свое сокровище…
Так впервые перед ее глазами появился спящий аист, опирающийся на тевтонский меч. С баронской короной, которая сохранилась в семье Адольфа Шеера только как воспоминание о былых рыцарских временах.
Через несколько минут Марков уже по — деловому оценивал положение. Оценивал вслух, чтобы и Кристина могла следить за логикой его мыслей.
— Все не так плохо, как вы себе вообразили, — говорил он, вновь похаживая по комнате. — Так что придется вам, Кристина, ехать в «тысячелетний» рейх.
— Куда? — вскинулась Кристина.
— В Берлин, — буднично уточнил Марков.
— Еще дальше от… наших, — хотела сказать «от Кости», но что‑то ее остановило. Этим «что‑то» была война всего советского народа. И в этом титаническом сражении за первую в мире Страну Советов, за жизнь и честь родной Отчизны все личное отступало на задний план, исчезало, утрачивало значение. Подарить людям счастье — не только ей и Косте, а всем советским людям — могла только желанная всем сердцем Победа.
— Да, еще дальше, — согласился Марков, — так далеко, что и мне уже вряд ли добраться до вас… Иной вариант можете предложить?
— Я слушаю вас…
— Тогда давайте вместе взвесим все. Что делают немки в вашем положении? Ясное дело — едут в фатерлянд. В полевых госпиталях детей не рожают. Второй вопрос: к кому ехать? Тоже ясно: к матери Адольфа Шеера. И здесь‑то вам и пригодится их родовой обручальный перстень, который когда‑то отец Адольфа надел на палец его матери. Ведь этот перстень — только для невесты… Логично? А вы были признанной невестой гауптмана Шеера. Нп для кого не секрет, что он собирался забрать вас в Берлин. Разве не так?
— Так, но…
— Но Адольф погиб, что подтверждено официально. Вы остались одна, но с его перстнем на пальце и его ребенком под сердцем… Уловили суть?..
— Уловила, однако…
— Подождите, я еще не закончил. Между прочим, я не удивился бы, если бы оказалось, что во время венчания родителей Адольфа этот перстень держал на подносе не кто иной, как ближайший друг жениха, хорошо известный вам Хейниш… Это возможно? Вероятность значительна. Но лишь вероятность, а мы должны опираться на точные факты. Впрочем, не вызывает ни малейших сомнений, что Хейниш обязательно знает про эту интимно — семейную деталь. Не может не знать! Ведь это так естественно — доверяться другу, особенно в любовных делах, когда чувства ищут простора и теплого дружеского понимания. Но коли так, то святая обязанность Хейниша состоит в том, чтобы позаботиться о судьбе внука друга, то есть помочь вам, Кристина, во всем, в духе его идеальных представлений об истинном рыцаре и плакатном арийце.
Разговаривая так с Кристиной, Марков уже разрабатывал ее легенду на ближайшее будущее. Цепочка посылок была крепкой, добротной, доказательной.
И вдруг он как‑то, совершенно не по теме разговора, заметил, и в голосе его при этом послышалось нескрываемое удивление:
— Не могу избавиться от мысли, что товарищ Калина предвидел… Не могу, и все! Потому что обручальный перстень — очень уж к месту…
А Кристина в этом не сомневалась: Костя, как мог, как только возможно в их общей судьбе, размежеванной пылающими фронтами, оберегал ее.
«Милый, любимый, родной Костик, — признательно думала она тогда, — я хотела бы подарить тебе сына. Такого же сильного и в то же время нежного, такого же отчаянного, храброго, умного и мужественного. Это самое большое, что я могу тебе дать — нашего сына по твоему образу и подобию…»
Неожиданно в дверь постучали, и этот стук сразу словно перечеркнул все ее воспоминания. Вит угрожающе зарычал. Кристина быстро закрыла ящик стола.
— Прошу!
Вошел Майер, на губах — дежурная улыбка, которой он обычно встречал Кристину.
— Я не опоздал на аристократический променад? — спросил он вежливо с порога, — Вижу, что нет. Все готовы?
— Конечно! Только оденусь…
— Позвольте, фрейлейн, хотя бы поухаживать за вами…
Он снял с вешалки ее плащ, держа за плечики, помог надеть. Вит ткнулся влажным, холодным носом в руки хозяйки.
— Есть ли новости, Вилли?
— Потом, времени будет достаточно… Вит, гулять? — подал команду Майер.
Пес радостно отозвался. Вилли засмеялся.
— Вит уже позволяет мне играть с ним, — заметил офицер. — Признаёт за своего.
— Вит, хватит! — приказала Кристина. — А вам, господин Майер, если хочется повозиться с собакой, следует завести свою.
— Почему так сурово, фрейлейн?
— Потому что вы портйге моего единственного истинного защитника.
И они вышли на улицу.
Было темно, пусто, одиноко. Дождь, светомаскировка и комендантский час делали свое дело.
Странное ощущение нереальности охватило Вилли Майера. Мужчина, женщина и собака… Как в допотопные времена, когда земля служила лишь декорацией в существовании человека, доверившегося ей.
Нацистская инквизиция толкнула немцев, а за ними чуть ли не всю Европу на путь, ведущий к бездуховной пропасти, которая обрывается темным мраком последовательного одичания. Этот путь казался Майеру мизантропическим конвейером, где людские души раскладываются на первоэлементы, из которых отбирается наиболее грязное, отвратительное, отталкивающее, и из этих нечистот штампуются Франкенштейны в солдатских мундирах. В немецких мундирах, ненавистных уже всему миру…
Кто остановит этот ужасающий конвейер смерти? Майер не видел спасения. Любая надежда была выкорчевана железом. Были неукоснительно уничтожены даже те, кто не оказывал и пассивного сопротивления, а лишь пытался остаться незаметным, в стороне, то есть все те, кто надеялся упрятаться от коричневой нечисти в своих четырех стенах. Одним снесли головы по средневековому методу — топором палача, других удавили петлей, на третьих не пожалели пуль. Погибла огромная масса людей, которые по тем или иным причинам пытались думать самостоятельно, а не лозунгами из «Фелькишер беобахтер». Остальные, если они еще существуют, ничем не выказывают себя, ибо на такой способ самоубийства отважится лишь безумец. Это жутко — люди сознательно омертвели при жизни. Не живут — прозябают. И уничтожают других, чтобы прозябать и дальше в тупом, мертвящем существовании.
Вилли Майер так далеко ушел в свои полные отчаяния, давно скрываемые ото всех, наглухо замкнутые в сердце мысли, что до его сознания не сразу пробился вопрос фрейлейн Бергер.
— Так какие же новости, Вилли? — вернулась Кристина к тому, с чего начала в гостинице.
— Вы о чем? — переспросил он, приходя в себя и присматриваясь к окружению как человек, неожиданно заблудившийся.
«О чем? Уместна ли здесь откровенность?» — подумала Кристина и не нашла ответа.
Расчет, который сложился в ее очаровательной головке, выглядел шатким и неопределенным. Успех в нем зависел от счастливого случая или благоприятного стечения обстоятельств. Собственно, пока она полагалась на самотек событий. На логический самотек, как ей казалось, но события превысили ее скромные расчеты.
Она надеялась толкнуть Кеслера, учитывая его хищную скаредность, на преступление, на вульгарный бандитский поступок, который дискредитировал бы его в глазах верхушки. Фашистские бонзы не гнушались никакой выгодой, но проявляли показную добродетель, если речь заходила о внешней благопристойности. Это особенно было распространено среди лицемерной эсэсовской элиты. Иногда приобретали широкий резонанс случаи, когда того или иного эсэсовца для поддержания арийских идеалов сурово карали даже за развлечения с проститутками. Ясное дело, крупные хищения, особенно валютных ценностей, которые теоретически должны были полностью отправляться по единственному адресу в стальные хранилища рейхс- банка, не прощались никогда. Правда, это не мешало грабить и грести в частное пользование буквально фантастические ценности, но исключительно в полуофициальных вариантах, например, для служебного использования в соответствии с должностью. Разве гауляйтеру к лицу быт нищего?
И вот, если бы при таких условиях Кеслер, узнав о драгоценном ожерелье, которое так легко прибрать к рукам, соблазнился и решился на нечто позорное — кражу, шантаж, запугивание с высот своего служебного положения, то так называемый эсэсовский суд чести был бы ему обеспечен. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. И тогда опасное расследование дела Мюллера было бы навсегда похоронено. Вместе с Кеслером…
Но убийство? Это сразу разрушило все ее шаткое построение. Убийство — это непременно и расследование. К чему оно приведет? На кого падет подозрение? На многих. Возможно, даже… Ведь казнена непричастная «Эсмеральда»!..
Она не стала додумывать: стоит ли бить тревогу раньше времени?
Я спрашиваю о нопостях, — мягко сказала
Кристина, улавливая необычное настроение Майера.
— А что вас интересует? — хмуро обронил он.
— О, Вилли, вы меня склоняете…
— К чему?
— К признанию.
— Чудеса! — Вилли пожал плечами. — На вас это не похоже… В чем же ваша провинность?
— На этот раз — даже самой неловко — в чисто женской любознательности. От этого недостатка слабому полу, видно, никогда не избавиться.
— И к чему же ваша любознательность прикована сейчас?
— Ожерелье красивое? — спросила, мило смущаясь, Кристина.
— Какое ожерелье? — не понял Майер.
— То есть как? Неужели вы забыли, Вилли? Ожерелье из монет, которое мне так неудачно предлагал Шныряев! Вы же тоже были при этом.
— А, вот вы о чем! Я тоже вспомнил о нем, когда мы осматривали труп и место преступления. Хотя Кеслер считает, что ожерелья не существовало.
— Кеслер? — вырвалось у Кристины.
— Он, а что? Кеслер взял это дело на себя. В протоколе никакого ожерелья не фигурирует.
Ее надежды окончательно развеялись, как обманчивый мираж. Так просто — ожерелья нет и не было. И его бывший владелец, который мог бы что‑то сказать, не обронит и полуслова. «Мертвецы не болтают». Проблема исчерпана. Но как все же скомпрометировать Кеслера?
— Как же так? — излишне горячо возмутилась она, не в силах скрыть свое разочарование, — Ведь есть свидетели?
— Кто именно? — сухо спросил Вилли.
— Вы же сами слышали…
— Только слышал, но но видел.
— А Шныряев? Он же видел!
— Шныряев? Он не забыт — Кеслер уже допрашивал его. Шныряев заверил следователя, что просто позволил себе своеобразный комплимент по вашему адресу с некоторым художественным домыслом. Мол, он и сказал‑то всего лишь, что вам к лицу золото. Ну а дальше — миф, побасенка, небылица… Кеслер не настаивал. А комплименты к делу не пришьешь. И все- таки, если ожерелье и в самом деле было…
— Откуда у вас сомнения?
— Шныряев не дурак, чтобы подвергать себя очень вероятной опасности. Любой свидетель в данной ситуации быстро может стать вторым трупом. Тем более — унтерменш.
— Но если ожерелье и существует, тогда что?
— К сожалению, ничего. Остается ограничиться выводом, что действовал разумный и ловкий человек. Чисто сработано!
— Как и где убит переводчик?
— Дома. Ударом в затылок. Удар нанесен точно в то место, куда стреляют, исполняя приговор, — надежно и крови почти нет. Уязвимое местечко, сразу видна рука опытного мастера…
— Каким является…
— Не будем спешить с очень зыбкими домыслами, фрейлейн! Я догадываюсь, кому вы отводите роль обвиняемого. И знаю подспудную причину. Но посудите сами: зачем напрасно дразнить Кеслера? Он уже квалифицировал это убийство как политическое, а не криминальное. И значит, вероятнее всего, что дело это вскоре покроется пылью забвенья как нераскрытое. Лично я в этом уверен. И прекратите забивать себе голову химерами, хотя бы из‑за недостатка времени… Сейчас у всех забот и хлопот — по самую макушку. Важен ли какой‑то плюгавый переводчик сейчас, когда блокирована армия Паулюса и окружение угрожает нам?
— Нам? — подняла на него глаза Кристина.
— Да. Получен приказ о новом перебазировании. Дальше на запад…
Кристина вдруг ощутила себя маленькой и беззащитной в огромном жестоком и равнодушном мире. Как уберечься хотя бы ради ребенка? Не удержалась и нервно передернула плечами.
— Вам холодно? — заметил ее мимолетное движение Вилли.
— Зябко, — ответила уклончиво. — Сырость пробирает до костей.
— Может, вернемся?
— А Вит? Неужели вы хотите, чтобы он потащил меня в эту слякоть вторично?
Они примолкли и в дождливой мгле неторопливо щлепалп вдоль улицы, пока Кристина не спросила тихо:
Вилли, вам никогда не приходят на ум неосторожные высказывания Кеслера? Помните, он по дороге в Ставрополь брюзжал на генералов. Мол, все они беспринципные грабители, чем позорят «тысячелетний рейх».
— Тщетно пытаться все запомнить, — насторожился Майор. — Человек — не диктофон. Что вы имеете в виду конкретно?
— Если не ошибаюсь, он позволил себе оскорбительные выражения о любимце фюрера бароне фон Макензене. Как же было сказано дословно? Даже как- то остроумно… Кажется, так — «фон Вор унд цу Грабитель».
— Память не изменяет вам, — отметил Майер. — Но что из этого следует?
— А еще он обвинил во взяточничестве зондерфюре- ра СС гауптштурмфюрера Краллерта. Он, мол, взяточник и способствует присвоению ценностей, принадлежащих рейху.
— Почему вы вдруг заговорили об этом?
— Просто так. Вспомнилось почему‑то…
— Так я вам и поверил. Просто вы и рта не раскроете…
— Это комплимент? Если да, то сомнительный…
— Неужели? — в голосе Майера прозвучала ирония.
— Ну, пусть так, если вам хочется… Скажите мне только, что сталось бы с Кеслером, если бы о его завистливой клевете и беспардонном охаивании высших чинов вермахта узнал, ну, к примеру, зондерфюрер Краллерт?
— Думаю, Кеслера основательно познакомили бы с методами дознания, которые практикует политическая полиция.
Он искоса глянул на Кристину и предостерег:
— Вы хотите убрать Кеслера? Или вам понравилось коллекционировать трупы? Предупреждаю: это опасная игра. Кеслер не дурак — он тоже припомнит, где, когда, что, кому и при каких обстоятельствах говорил. Когда речь идет о собственной шкуре, то чужой не жалеют. Тут уж он поступится даже служебными интересами и перспективой карьеры. Чего только не натворишь, чтобы не пасть в могильную яму!
— Вы полагаете…
— Поймите меня правильно, фрейлейн, я вас не запугиваю. Всего лишь излагаю существо поставленного вами вопроса. Учтите, подозрения Кеслера затормозил Хейниш. Если же выйти на Краллерта, этот тормоз для Кеслера исчезнет. Спасая себя, он не пожалеет никого. И в первую очередь вас. Нетрудно догадаться, от кого исходит донос.
— Уже и донос!
— Донос — явление нормальное, он широко практикуется и поощряется начальством. Ну, пусть это будет записка, назовем так, если это вам больше импонирует… Вот о чем подумайте: устрашит ли Кеслера Хейниш, если возникнет критическая ситуация? — И убежденно закончил: — Да он будет топить всех!
Кристина с интересом выслушала Майера.
Что это? Житейская философия, вытекающая из собственных поступков в определенной ситуации, философия, которая доминирует у большинства людей? Ведь давая оценку другим, человек поневоле раскрывает себя, черты своей натуры, убеждений и взглядов. Или, быть может, это итог его длительных наблюдений, основанных на логике характера Кеслера? В общем‑то, следователь и в самом деле крайне опасен… Но не лишним будет узнать, как Майер поведет себя, когда другие станут взвешивать его личную судьбу на весах жизни и смерти? Этот суровый экзамен на мужество, честь и достоинство ожидал Вилли. И Кристина Бергер прекрасно знала об этом. До начала испытания Майеру оставалось лишь несколько шагов.
Впереди вздымался причудливый горбатый пустырь, весь в хаотическом нагромождении разбомбленных и взорванных строений. Среди груд, быстро заросших бурьяном и репейником, кое — где еще высились темные одинокие стены, зияя проемами окон. Опасные стены. Они могли рухнуть от малейшего сотрясения. Сюда без настоятельной необходимости не заглядывали даже патрули полевой жандармерии. В этот хаос кинулся было юноша из колонны «остарбайтеров»[21], которую усиленный конвой угонял в неволю. И его не преследовали — просто скосили автоматными очередями.
Впереди по этой исковерканной улице темнели три невыразительные фигуры. В центре этой группы что- то потрескивало и искрилось. Долетали невнятные слова и немецкая ругань.
Майер не имел особого желания вникать в это дело, но маленькая загадка сразу же прояснилась, как только они приблизились к ночной троице. Двое оказались местными полицаями, третий — немецким офицером. Он был несколько навеселе и красочно проклинал пещерную дикость туземцев. Обычная сцена, хотя и нечастая в это позднее время.
— О, фрейлейн! — незнакомый офицер заметил Кристину и ее спутника. — Позвольте обратиться к господину оберштурмфюреру?
— Ну, если вы так галантно наградили меня высоким званием, — засмеялась шарфюрер, — остается разрешить.
— А что у вас стряслось? — спросил Майер.
Офицер сразу же оживился:
— Вообще‑то уникальная история. Прямо анекдот! Уверен, когда расскажу об этом у себя в Кельне, мне просто не поверят… Видите ли, мне нечем зажечь сигарету. И я обратился к этим остолопам. А знаете, как они добывают огонь? Высекают из камня! Я об этом читал в приключенческих книжках о дикарях! Так вот — трут у них отсырел…
— Прошу!
Майер щелкнул зажигалкой.
И тут произошло неожиданное. Офицер стремительным, четким движением вывернул его небрежно протянутую руку и заломил ее за спину. В ту же секунду один из «полицаев» скрутил ему другую.
Ничего толком не понимая, ошеломленный и разъяренный, Майер подцепил‑таки носком сапога третьего налетчика, оказавшегося с кляпом в руках напротив. Тот вскочил, набросился на Вилли. Тугой кляп заткнул ему рот.
Сильные руки потащили за валы битого кирпича, в сторону руин.
В небольшой комнатушке, уже при свете, он разглядел своих похитителей. «Полицай», придерживавший его за плечо, доложил кому‑то по — русски:
— Порядок!
— Оставьте его, — прозвучало в ответ.
Вперевалку, как это нередко бывает у людей с хорошо развитой тяжелой мускулатурой, «полицай» отошел от двери и оперся о косяк плечом, положив руку на автомат.
Вилли Майер понял, что он очутился в каком‑то тайном убежище, где хозяева чувствуют себя совершенно безопасно и уверенно. И вот его, старательного служаку СД, приволокли сюда, оставив с глазу на глаз с головорезами, которые неизвестно чего от него ждут. Но эта неизвестность, понятное дело, кратковременна. Вскоре ему скажут. Ясно одно — готовились тщательно и захватили его не для убийства: чья‑то смерть не требует столь сложных действий. Разве позднее… Если не добьются своего, живым отсюда не выпустят…
Руки у Майера были свободны. Рот тоже. Кобура пуста. Неудивительно — в таких случаях всегда прежде всего разоружают. Это факт — он попал в плен. И где? В самом скопище оккупационных, военных и секретных служб… Невероятно! Но вот вопрос: кто его взял? Не «коллеги» ли из конкурирующих служб, которым нужно скомпрометировать его и этим опорочить в верхах «фирму» Хейниша? И такое в межведомственной борьбе секретных служб рейха случается…
Он сидел на стуле с узкой спинкой. Напротив восседал офицер в мундире пехотного гауптмана, тот самый, что попросил у него «прикурить». Гауптман был русоволосым с удлиненными, но правильными чертами лица. Типичный представитель нордической расы «господ». Плакатный ариец! На первый взгляд. Ибо, что касается остального, то Вилли Майер мог и усомниться. Сколько уже раз он видел внешне «типичных арийцев» в русских окопах, погибших с оружием в руках. Когда‑то давно один очень близкий ему, а сейчас такой далекий человек, имя которого он не позволял себе называть даже мысленно, смеялся над расистскими эталонами: «Каким должен быть идеальный ариец? Светлый, как Гитлер, стройным, как Геринг, статным, как Геббельс, и добродетельным, как Рем[22]…» рог мой, почему сейчас пришли эти воистину неуместные мысли?
— Успокоились? — не повышая голоса, спросил гауптман на отличном немецком языке. — Тогда выслушайте некоторые комментарии к происшедшему. Мы, как бы это выразиться, пригласили вас на беседу. И только! Есть такая необходимость. Методы физического воздействия вам не угрожают. В том, что произошло, виноваты прежде всего вы сами. Короче говоря, оказывать сопротивление бесполезно. Ясно?
— Да, — выдавил из себя Майер. Играть в гордое молчание, судя по всему, тоже бессмысленно. Правда, смотря о чем пойдет разговор…
Стол, разделявший их, был пуст, если не считать керосиновой лампы и офицерской фуражки с характерной вздернутой тульей.
— Так что, господин Крамер, приступим к делу? — продолжил капитан.
Он сказал это без нажима, как‑то буднично, но от этого неожиданного обращения Майер вздрогнул.
— Спокойно, господин Крамер! Наши сведения о вас не ограничиваются одним вашим настоящим именем.
«Недаром вспомнился отец, — молнией мелькнула мысль. — Вот и не верь в телепатию… Но кто этот гауптман и чего он хочет от меня?»
— С кем имею честь?
— Разве не догадываетесь? Я — советский разведчик.
— Чем докажете?
— Названного имени недостаточно?
— Вы имеете в виду человека…
— О котором ни в СД, ни в гестапо пока не знают. Вы это хотели сказать?
Майер задумался. Гауптман говорил правду — о его настоящем отце в службе безопасности и гестапо действительно не знали. И его охватило беспокойство.
Гауптман не давал ему опомниться:
— Но это еще не все. Мы знаем, что ваш отец — коммунист. Да, настоящий тельмановец! Его браку с вашей матерью помешал арест после восстания рабочих в Гамбурге. К тому времени ваша мать носила вас… И она, как смогла, позаботилась не столько о себе, сколько о будущем своего ребенка. Без любви вышла замуж за сына бакалейщика, который издавна предлагал ей руку. Так вот, сына коммуниста Крамера она спрятала под фамилией лояльного к любой власти Майера.
— Откуда сведения? — не удержался Вилли, слишком взволнованный, чтобы это можно было скрыть.
Марков продолжил:
— Вопрос свидетельствует о том, что для вас это не новость. Я отвечу на него. Немного позже. А сейчас вернемся к теме. Не возражаете?
Вилли только пожал плечами. Мол, здесь не он хозяин положения…
— Для вас не было тайной, чей вы сын, — об этом позаботилась ваша мать. Когда Крамер вышел из тюрьмы, а вы достигли определенного возраста, у вас с отцом сложились добрые отношения, которые по определенным причинам вы скрывали. Потом — поджог нацистами рейхстага и дикая охота на коммунистов. Крамера схватили и бросили в концлагерь. Затем — побег и нелегальный переход швейцарской границы. До начала войны вы получали из Швейцарии поздравительные открытки от Крамера, которые он передавал вам через доверенных лиц. Думаю, вы не забыли об этом?
— Нет, не забыл… Я помню отца… — глубоко вздохнул Майер и сдвинул брови, — И все‑таки откуда сведения? — переспросил упрямо.
— Дело в том, что Крамер вместе с другими антифашистами в Швейцарии ведет нелегкую борьбу с гитлеровцами. Группа имеет передатчик и радиосвязь с эмигрантами, которые временно пребывают в СССР. Вот вам и ответ на вопрос, откуда мы кое‑что знаем. Это печалит вас?
— Наоборот! Я рад узнать об отце хотя бы таким спосооом. С начала войны не имел от него ни одной весточки.
— Разумеется, он вас оберегал… Он все делал, чтобы воспитать из вас гуманного человека, который защищал бы интересы немецкого народа. В то время вы разделяли взгляды отца. Да и сейчас вы себя ведете не так, как иные эсэсовцы, — не принимаете, например, участия в карательных акциях, короче говоря, пытаетесь стать в сторонку, уклониться от злодеяний…
— Для вас это имеет какое‑то значение? — ответил Майер вопросом.
— Безусловно. Иначе мы бы с вами не разговаривали. С палачами у нас иной разговор.
Неожиданно Вилли решительно уставился в глаза Маркову, проговорил с горечью:
— Ближе к делу, господин гауптман! Хотите сделать из меня русского шпиона?
— «Сделать шпиона», — повторил за ним Марков. — Неужели вы ничего не поняли? Мы хотим иметь в вашем лице еще одного соратника в борьбе с фашизмом. Не с немецким народом, а с фашизмом, который превратил вашу страну в тотальную душегубку, чудовищный застенок для целого народа, в каких бы аспектах это понятие ни брать. Так будет точнее! Ваш отец это давно понял. А вы?..
Марков учитывал, что должен переживать человек в такие критические минуты, на внезапном изломе жизни. Он может запаниковать и очертя голову согласиться на все. Но страх — плохой помощник в разведывательной работе… Либо замкнуться в себе, молча готовясь к развязке.
Вилли Майер разговаривал сравнительно спокойно, держался смело, правда, чувствовалась некоторая угнетенность. Он лишь вначале бросал испытывающие взгляды вокруг. Ко, в конце концов, что мог сделать человек, попавший в кратер вулкана, который вот- вот взорвется?
— Вы уверены, что я буду работать па вас? — задумчиво спросил Вилли. — Если рассчитываете на меня, то почему? Должна быть причина…
— Опять вы за свое! — с легким упреком ответил Марков. — Не на нас, а с нами! Во имя победы над фашизмом, во имя будущего Германии, во имя освобождения из оккупационной неволи народов Европы! Разве этого мало?
Майер поднял голову и твердо проговорил:
— Буду с вами откровенным.
— Другого и не ждем, — обронил Марков.
— Так вот! Все мои помыслы и поведение, о котором вы знаете, сознательны и не были результатом случайных настроений.
— Это мы поняли, — ответил Марков.
— Меня по известным вам причинам не смогла одурманить национал — социалистская демагогия. А сейчас, в ходе войны, я воочию убедился, какое горе несет людям фашизм. У Гитлера нет ничего общего с народом. Фюрер ведет Германию к неотвратимой катастрофе. Долгое время я искал однодумцев для возможной борьбы. В том окружении, в котором я несу службу, мне ни разу не встретился достойный доверия человек. И что же? Такого человека я нашел в вашем лице. Это очень важно — знать, что ты не один.
Он на мгновение умолк и после паузы добавил:
— Мое решение обдуманное и окончательное. Имею просьбу: не смогли бы вы сообщить о нем моему отцу?
Марков секунду колебался, но ответил искренне:
— К сожалению, давать такого рода обещания я не уполномочен. Но передать, кому следует, вашу просьбу — это сделаю.
— Спасибо и за это! — поблагодарил Вилли Майер. — Итак, что мне поручите?
— Вы вернетесь к Хейнишу с нашим заданием…
— С заданием бороться против фашизма? — не удержался Майер.
— Да, с заданием бороться за свободную Германию, без Гитлера.
— Для одного человека это задание — непосильно…
— Да, если речь идет об одном человеке… А вы, как сами справедливо отметили, не одиноки… И если вас так уж беспокоит этот вопрос, могу сказать, что вы уже полгода успешно помогаете нам в борьбе против гитлеровской Германии.
— Если это шутка, то не к месту.
— А мне не до шуток! В разговоре с вами я оперирую исключительно доказательными фактами.
— Тогда я вас не понимаю…
Марков обратился к часовому, застывшему в дверях:
— Попросите нашего товарища.
Вилли непроизвольно обратился в мыслях к тому, что случилось в этот. вечер. Его охватило какое‑то отрешенное состояние. Словно все было или, по крайней мере, представлялось нереальным, призрачным. Он осознавал, что должен бы испугаться или хотя бы растеряться, но изначально не ощущал в себе ни страха, ни растерянности.
И все же что‑то во всей ситуации произошло не так. И вдруг его осенило: Внт не лаял!
Вит не подал голоса, когда его, Вилли, схватили. Во должны были схватить и фрейлейн Бергер! Л Внт не лаял! Никого не защищал. Беспрецедентный случай, особенно если речь идет о немецкой овчарке. Получается нечто любопытное… И этот гауптман… Не тот ли, который приближался к фрейлейн Бергер, когда он, Вилли, заприметил ее из окна казино? Похоже на то…
«Выходит, я действительно помогал русской разведке? Точнее — разведчице!.. Боже мой, если бы не я, ее давно раскрыли бы и устранили! Кеслер на верном пути…»
Когда Кристина вошла, Вилли впился в нее взглядом, словно увидел эту женщину впервые. В какой- то мере это отвечало истине: она раскрылась перед ним по — новому, и все, что он знал о ней, приобрело более глубокий, весомый и суровый смысл.
А она мило заулыбалась и сказала ему так, будто ничего особого не произошло:
— Вилли, вы потеряли свою зажигалку. Вот она. Прошу…
Майер механически положил зажигалку в карман.
Фрейлейн Бергер присела на деревянную скамью. Над ней темнел чей‑то боголепный лик. Под ним в плошке тлел огонек. Но и этого убогого светлячка хватило, чтобы волосы Кристины, словно нимбом, озарились золотым сиянием.
— Как видите, господин Майер, в упомянутом вами окружении был достойный доверия человек, — подчеркнуто промолвил Марков.
— Теперь вижу.
— Наша встреча с вами произошла по ее инициативе. Фрейлейн Бергер убедилась в вашей порядочности, обосновала и доказала целесообразность контакта с вами Она верит вам как человеку.
Благодарю, — ответил Майер, — Я вижу, судьба непомерно вознаграждает меня…
Теперь конкретно о фрейлейн Бергер, — продолжал Марков. — С этого момента она — ваш непосредственный руководитель. Слово ее — закон! Ее приказы подлежат безоговорочному выполнению.
— То есть задания будут исходить от фрейлейн Бергер, а не от вас? — уточнил Вилли.
— Совершенно верно. Но о вашем первом задания скажу я. Фрейлейн Бергер необходимо выехать в Германию как невесте Адольфа Шеера, берлинского историка, который героически погиб на Северном Кавказе…
Марков остановился, о чем‑то подумал, а потом продолжил:
— Повторяю: как невесте Адольфа Шеера. И не только выехать, но и поселиться у матери Адольфа фрау Патриции Шеер. Основание: фрейлейн ждет ребенка, наследника рода Шееров…
— Как же это?! — невольно воскликнул Вилли, — Шеер… я же думал… Ведь они не женаты!
— В этом и сложность, — сухо, чтобы избежать сейчас излишних эмоций, констатировал Марков. — Вы должны заинтересоваться судьбой молодой женщины как жены своего погибшего боевого побратима, которому помешала вступить с ней в брак только трагическая гибель. Разве не так?
— Это и в самом деле полностью соответствует действительности, — согласился Майер, — Я лично спрашивал Шеера о браке. И он мне ответил…
— Подробности нам известны.
— Ах, так. Понимаю, фрейлейн Бергер…
— Не будем отвлекаться на всем известные детали. Поговорим о главном: фрейлейн Бергер во что бы то ни стало должна превратиться в полноправную фрау Шеер! И в этом вы должны ей всячески содействовать. Для достижения цели используйте своего влиятельного шефа — оберштурмбанфюрера Хейниша. Он с молодых лет — друг Шеера — старшего, который также погиб в начале войны под Брестом. Учтите, для госпожи Шеер война — жизненная катастрофа. Ее сына не спасла и письменная молитва к господу богу, которую она тайком вшила в воротник его офицерского мундира.
— Кое‑что слышал об этом…
— Не отвлекайтесь: еще раз напоминаю о времени! Текущие и следующие задания вам действительно будет давать фрейлейн Бергер. Она же и более детально обрисует вам общую ситуацию. Вы вдвоем обсудите совместные действия. И еще одно: возможно, к вам явится человек, передаст привет от «Максима» и произнесет: «Ветры дуют с Востока». Это пароль. Вага ответ: «На Западе дуют тоже». Все поручения этого человека необходимо исполнять неукоснительно!
— Яволь! — подтянулся Майер.
— И последнее: не хотите ли выбрать себе псевдоним?
— Во имя победы пусть будет «Ника»[23], —не колеблясь выбрал Майер.
__ Решено — «Ника»! Ну что же, на этом закончим. Время нашей встречи истекло. Прошу взять свое оружие…
…Когда Майер с Бергер в сопровождении Вита, который в этот вечер сыграл немалую, хотя и молчаливую роль, возвращались в гостиницу, Вилли, не находя нужных слов, пробормотал как бы про себя:
— Все же полного доверия у вас ко мне нет…
— Откуда сомнение, Вилли? — подняла на него глаза Кристина.
— Гауптман вернул мне пистолет без обоймы. Неужели побоялся стрельбы? И это после всего, что произошло?
— Ах, Вилли, — смущенно возразила Кристина, — Ваш укор — в мой адрес. Я тоже взволнованна ц просто забыла… Вот ваша обойма, возьмите ее.
Порой житейская стихия подтасовывает такие обстоятельства, что они не дают времени поразмыслить и принуждают человека, если он исполнен решимости, стремительно ринуться в водоворот событий. Возникает такая опасность, что гасит осторожность. И тогда каждое мгновение может стоить жизни.
Именно такой экзамен жизнь готовила Вилли Манеру и начала испытывать его прямо с утра наступившего дня. От куцых щедрот судьбы он имел лишь незначительную передышку — почти бессонную ночь.
Впрочем, он явился на службу хорошо выбритым, подтянутым, собранным. Занял свое обычное место возле телефонов в приемном кабинете Хейпнша, запертого до возвращения хозяина. Это должно было произойти завтра, а сегодня оберштурмфюрер Вилли
Майер еще подчинялся по службе следователю Кеслеру, чей кабинет был расположен напротив по коридору.
Он еще вешал плащ и фуражку, когда в приемную, топая сапогами, в теплом мотоциклетном комбинезоне, с туго набитой планшеткой и плотной сумкой, ввалился утомленный дальней поездкой обер — лейтенант Франц Рейнике. Тот самый Рейнике, которого несколько дней тому назад откомандировал Кеслер с четким заданием. Следователь, если он имел такую возможность, всегда отдавал предпочтение старательному обер — лейтенанту перед другими подчиненными. Рейнике не отличался особым умом, но был по — спортивному выдержан, быстр и неутомим, неуклонно исполнял любые распоряжения, если их ему отдавали точно и ясно: взять то и это, выяснить то‑то у таких‑то, расстрелять по списку в такое‑то время…
Так что раннее появление Рейнике ясно свидетельствовало — дело сделано, и двужильный обер — лейтенант жаждет новых распоряжений любой сложности и срочности.
— Рад тебя видеть, Франц, — приветливо молвил Майер. — Садись! Начальства еще нет. Придется поскучать со мной.
— Шутишь? — отозвался Франц. — Ты и скука — понятия несовместимые.
— Франц, побойся бога! — просительно сложил руки Вилли. — Я же не женщина, чтобы тешить меня комплиментами. Да еще с утра!
Оба дружески засмеялись.
— Что у вас новенького, Вилли? — спросил обер- лейтенант, усаживаясь наконец возле стола. Сумку он аккуратно поставил на пол между ног.
— У нас? Ничего особенного. Копошимся, словно бумажная тля… А ты? С новостями? Что‑нибудь раскопал?
— Само собой! — самодовольно ухмыльнулся Рейнике. — У Кеслера прямо‑таки собачий нюх. Но я тоже не из последних гончих. Мы бы ничего нового в деле Мюллера не обнаружили, если бы я не сообразил заглянуть к графу фон Ферстеру.
— Постой, — Майер сделал вид, что он удивлен, — ты сказал в деле Мюллера?
— Вот именно!
— Но оно же закрыто Хейнишем и списано в архив.
— Кеслер возобновил расследование и не ошибся. Правда, если бы не я… Ну кто бы еще додумался навестить фон Ферстера?
_ И что же граф?
— А что граф? Мюллер ему импонировал, и граф, как мог, заботился о его комфорте.
— Какое же отношение это имеет к убийству?
— Прямое! Оказывается, граф подарил Мюллеру элегантный «вальтер». У графа остались фотоснимки пистолета и выстреленной из него пули.
— И что же из этого следует?
— А то, что Мюллер получил пулю как раз из этого подарка — снимки баллистической экспертизы и те, которые я взял у графа, идентичны. Не стрелял же Мюллер в себя сам!
— Почему бы и нет? — сказал Майер лишь бы не молчать.
Но обер — лейтенант Рейнике воспринял этот вопрос как существенный. Он морщил свой низкий лоб, пытаясь дать исчерпывающий ответ. Наконец с облегчением выпалил:
— Но стрелять самому себе в спину неудобно. Нет, свое дело Кеслер знает! Может, Мюллера укокошил кто‑нибудь из своих? Как ты, Вилли, считаешь?
Встревоженный не на шутку Майер ответил:
— Я ничего не считаю. Господин Хейниш закрыл это дело как полностью выясненное. Неужели ты забыл, за что Кеслер собственноручно пристрелил «Эсмеральду»?
— И в самом деле! — Морщины опять собрались на лбу Рейнике, — Зачем же ему нужно было гонять меня в Новоазовск? Не странно ли?
— Калиф на час, вот и показывает себя, — равнодушно пожал плечами Майер. — Пускай покомандует. Завтра вернется господин оберштурмбанфюрер, и Кеслер снова поутихнет, как мышь. А тебе, Франц, я искренне советую просто забыть об этой служебной мелочи. Наше дело — исполнять приказы. Даже глупые.
— Это точно! — охотно согласился обер — лейтенант.
— Пусть начальство грызется. Нам до этого дела нет.
— Ты прав, Вилли! Так я и сделаю. Я свое исполнил, а на остальное мне наплевать. Почему это я должен ломать себе голову черт знает над чем? А с господином Хейнишем никто из нас не потягается. Ясное дело!
В этот момент дверь приемной во второй утро отворилась и в нее солидно вплыла внушительная туша Кеслера.
— А, Рейнике! — воскликнул он. — Выполнили задание?
— Яволь! — вытянулся обер — лейтенант.
— Докладывайте. Только коротко! Самую суть.
— Мюллер убит из «вальтера», подаренного ему графом фон Ферстером.
— Вот как! Есть доказательства?
— Так точно!
— Посмотрю потом! — остановил его Кеслер и удовлетворенно проговорил: — Это придает всему делу новую окраску. Вероятно, это тот «вальтер», который Мюллер собирался подарить своей невесте?
— Тот самый! — отчеканил Рейнике.
— Но ведь наш юбочник мог подарить пистолет и другой женщине?
— Мог! — поддакнул обер — лейтенант.
— Круг сужается: какой именно женщине?
— «Эсмеральде»! — гордый свой проницательностью, высказал догадку бравый Франц.
— Э, нет! — не согласился Кеслер. — Ложе «Эсме- ральды» было доступно и без подарков. Она была безотказна, как надежный армейский автомат… Но хватит об этом! Давайте бумаги!
Рейнике начал расстегивать планшет.
— Ну, Вилли, — наконец обратился Кеслер к Майеру, — что вы скажете? Успех — выше всяких ожиданий. Теперь можно смело делать некоторые интересные допущения…
— Кажется, они у вас уже есть? — заставил себя польстить Майер.
— Давно! И они вам известны. Но из‑за недостатка доказательств… — Он не закончил мысль, так как вспомнил о чем‑то, что и сформулировал в упрек: — А вы, Майер, едва не сожгли дело Мюллера! Хорошо, что я вовремя подоспел.
Сальные глазки Кеслера победно поблескивали.
— Идемте, Рейнике! — позвал за собой обер — лейтенанта следователь.
Майеру не надо было строить предположения, кому Кеслер вяжет петлю. Он и так об этом хорошо знал. Но утренняя новость буквально ошеломила его: Кристине
, пожал провал. Ведь теперь, имея на руках немаловажные вещественные доказательства, Кеслер нн перед чем не остановится. А Вилли не мог даже представить себе фрейлейн под пытками, изувеченной, мертвой. Сама мысль об этом страшила его.
Итак, ему надлежало действовать… Причем быстро и энергично! Он сразу же мысленно отметил: Кеслер не зарегистрировал у него привезенные документы. Сейчас он переложит их в папку. А потом? Принесет ли ему, Вилли, на регистрацию? Вряд ли. Ведь дело закрыто Хейнишем. Куда же он их денет? Запрет в личном сейфе? По всей видимости, так и сделает…
Как это ни удивительно, чувства, одолевшие сейчас Майера, в значительной мере были окрашены удовлетворением. Почему? Вероятно, потому, что психологически ему необходимо было как можно быстрее утвердиться в своей новой роли, увериться в возможности активного противоборства, убедиться в собственных силах и мужестве.
Кроме того, он как‑то незаметно для самого себя свыкся с той ролью, которую сначала не совсем сознательно избрал себе. Все началось с поручения Хейниша позаботиться о фрейлейн Бергер — подобрать форму для ее изящной фигурки, найти пристойное жилье, защитить от назойливых кавалеров. А потом? Потом убийство Мюллера, заклание «Эсмеральды» ради спасения Кристины и удар, который нанес ему Хейниш, приказав буквально из рук в руки передать фрейлейн берлинскому залетному историку Адольфу Шееру…
Служба! На что она только не толкает человека! Он, Вилли Майер, отошел в тень там, где первый попавшийся сельский парень полез бы в отчаянную драку. А он наступил служебным сапогом на свои нежнейшие чувства. Уступил и смирился, утонув в сентиментальной меланхолии. Но все же по — прежнему заботился о безопасности Кристины и даже о ее быте, как только это возможно во фронтовых условиях. Порой Майеру казалось, что это стало чуть ли не смыслом его жизни. Он понимал, что преувеличивает, но до определенной степени и — нечего скрывать — в общем так оно и было.
Как же поступить теперь?
Прежде всего он наказал себе ничем преждевременно не тревожить Кристину. Это решение обосновал тремя мотивами.
Во — первых, нежелательно, чтобы их сегодня видели во внеслужебное время. Если его замысел завершится неудачей, все последствия падут только на него Кристина останется в стороне, и, значит, у нее будут развязаны руки для активных действий, чтобы отвести от себя опасность. В любом случае его задуманная против Кеслера акция ощутимо затормозит расследование. А выигрыш во времени уже много стоит.
Первый пункт был обусловлен и вторым: Кристина могла расценить его замысел как авантюру, отклонить его рискованный план и предложить другой, например организовать покушение на Кеслера с помощью подпольщиков. Но сколько дней уйдет на это? Кеслер необычайно осторожен. Убрать его нелегко… Подпольщикам придется обстоятельно готовиться. К тому же покушение — это тоже громадный риск.
А время не ждет!
Именно времени касался третий пункт: крайне необходимо немедленно уничтожить папку, спрятанную в сейфе Кеслера. Завтра должен прилететь из Берлина Хейниш, в присутствии которого сделать что‑либо будет уже невозможно. Если не уничтожить папку, то любые меры по нейтрализации Кеслера окажутся напрасными, а значит — ненужными.
Таким образом, что нужно?
Ключ от сейфа!
А ключ у Кеслера…
Но недостаточно уничтожить папку: факты, собранные в ней, нетрудно восстановить. К тому же какого шума наделает Кеслер, если исчезнут документы, о которых знают лишь трое: Кеслер, Рейнике и он, Майер… В случае чего, подозрение неотвратимо падет на него! А цель останется недостигнутой…
Майер неумолимо двигался к единственно возможному логическому выводу: необходимо уничтожить самого Кеслера. Другие варианты ситуация исключала. Значит, что остается? Действие! Немедленное! И акт первый будет называться — «фон Вор унд цу Грабитель». Следует поступить так, как еще только вчера подсказывала Кристина и против чего он столь горячо возражал. Но это было вчера! Сегодняшнее утро внесло качественную корректировку…
Когда Вилли Майер пришел к твердому решению, сомнения уже не тревожили его. Возбуждение исчезло.
1г работал четко н холодно. Не медлить! Сейчас Лу никто не мешал…
Вилли решительно поднял трубку и позвонил в штаб зопдеркоманды «Кюнсберг».
_ Прошу соединить меня с господином зондер- фюрером Краллертом!
Через минуту в трубке сухо отозвалось:
— Секретарь господина Краллерта, шарфюрер Кпн- це слушает!
— Мне нужен господин зондерфюрер лично! — категорическим тоном потребовал Майер.
— С кем имею честь?
— Говорит оберштурмфюрер Майер из особой группы оберштурмбанфюрера Хейниша. Слышали о нас?
— Безусловно! Прошу подождать минутку.
После недолгой паузы в телефоне отозвался другой, какой‑то спесивый, утробно сытый голос:
— Краллерт слушает!
— Говорит оберштурмфюрер СС Вильгельм Майер. Имею сведения о нелояльной оценке деятельности зопдеркоманды «Кюнсберг» и вашей лично…
Он не успел закончить.
— Чудесно! — прорычало в трубке. От этого неожиданного слова Майер даже опешил.
— О таких новостях принято докладывать лично! — внушительно изрекала трубка.
— Понимаю…
— Не сможете ли приехать ко мне сейчас?
— Смогу!
— Сколько вам нужно времени для езды?
— Максимум полчаса.
— Чудесно! Через полчаса я жду вас для приема.
Подразделения зопдеркоманды «Кюнсберг» базировались непосредственно в Ставрополе. Штаб располагался в пригородном железнодорожном поселке Шиаковское. Вблизи товарных линий громоздились складские помещения зондеркоманды.
На мотоцикле туда — полчаса езды. Майер, выезжая к Краллерту, прихватил с собой противотанковую гранату и два толовых патрона, которые спрятал под откидным сиденьем коляски. Сама по себе такая предосторожность ничего не значила, ибо никто не ездит безоружным. Но было бы излишним, если бы сейчас взрывчатка попала кому‑нибудь на глаза.
Майер гнал мотоцикл на полной скорости и приехал раньше обусловленного срока. Он сделал это для того, чтобы точно определиться во времени. Дорогу содержали в хорошем состоянии — воронки от авиабомб были засыпаны и заровнены. Но довольно большое их количество зияло вдоль пути, затененного деревьями.
Он закурил, не торопясь входить в помещение. Десять сэкономленных минут пройдут быстро. А ему они еще будут очень нужны — эти десять куцых минут…
Точно в назначенный час вошел он в штаб «Кюнс- берг» и поднялся на второй этаж по укрытым ковровой дорожкой ступенькам.
— Господин Майер? — встретил его в приемной шарфюрер Кинце.
— Вот мое удостоверение.
— Очень хорошо! Господин Краллерт примет вас немедленно! Прошу, заходите. — Он раскрыл дверь и заученным движением склонил голову.
— Оберштурмфюрер Майер прибыл по вашей просьбе, — доложил Вилли человеку в черном эсэсовском мундире, который стоял, раздвинув ноги, посреди великолепно и со вкусом убранного кабинета.
— Хайль Гитлер! — небрежно вытянул руку Краллерт, подчеркивая этим официальность предстоящей беседы.
— Хайль! — ответил Майер.
Краллерт стоял посреди кабинета, очевидно, не случайно: это позволяло ему не предлагать посетителю присесть за стол, заставить его служебно вытянуться, что обеспечивало между ними определенную дистанцию. Чувствовалось, что господин зондерфюрер, ожидая Майера, успел кое о чем подумать и сейчас не мог сообразить, как ему вести себя во время скользкой и каверзной для него беседы.
Он бросил на Майера тусклый взгляд и спросил:
— Почему вы решили поделиться своими… гм… новостями со мной, а не доложить непосредственно по службе?
— Считаю широкое разглашение излишним.
— Что ж, мысль верная. Что можете сообщить?
— Следователь нашей группы порочно отзывается о деятельности вашей зондеркоманды, а в связи с ней — о высшем составе немецкого командования.
— Фамилия?
— Кеслер!
— Чудесно! — кивнул головой Краллерт, хотя это утверждение никак не вязалось ни с выражением его лица, ни со смыслом разговора, — Садитесь, господин… э…
Он запнулся, припоминая фамилию посетителя.
— Майер! — мигом подсказал Вилли.
— Да, господин Майер! Прошу вас, садитесь, — он первый подошел к столу, подле которого стояло два роскошных кожаных кресла. — О чем же этот… как его?
— Следователь Кеслер!
— О чем же следователь Кеслер позволил себе… э… конкретно?
— Я не осмеливаюсь повторить дословно, господин зондерфюрер.
Краллерт со снисходительной благосклонностью подбодрил его:
— Офицеру, который печется об интересах рейха, нечего робеть. Излагайте смело. Суть!
Майер отозвался скороговоркой:
— Он обвиняет высшие чины вермахта в присвоении ценностей, которые принадлежат рейху. А вас, господин Краллерт, он прямо называет взяточником, который, пользуясь своим служебным положением, содействует преступлениям генералов — грабителей.
— Чудесно! — процедил Краллерт, но уже не удивил этим Майера. — Конкретные выражения помните?
— Барона фон Макензена он дословно обозвал так — «фон Вор унд цу Грабитель».
— Кроме вас кто‑нибудь слышал?
— Так точно!
— Чудесно! Кто?
— Переводчик из группы Хейниша шарфюрер Бергер.
— Надежный человек?
— Уто женщина, зондерфюрер. Правдивая.
— Чудесно, чудесно, — пробормотал Краллерт, задумавшись. — Надеюсь, вы так же честно, с высоким чувством патриотического долга засвительствуете показания в присутствии представителей политической полиции?
Майер понимал, что до этого дело ни в коем случае не дойдет: слишком шатко было оно для самого Крал — лерта, чтобы о служебных злоупотреблениях и беспардонном воровстве кричать на весь белый свет. Тем не менее Вилли ответил твердо:
— Так точно!
— А эта женщина… как ее?
— Фрейлейн Бергер.
— Как у нее… с понятием об офицерской чести и патриотическом долге?
— На уровне, — убежденно заверил Вилли. — Ее преданность фюреру и нордической расе беспредельны.
— Чудесно, — произнес Краллерт, но сейчас в его любимом словце ощущалась какая‑то нерешительность.
Так оно и было. Прибывший рыжий здоровяк с прямым, немигающим и открытым взглядом («С такими глазами не лгут!» — подумал еще зондерфюрер) поставил его лицом к лицу со срочной необходимостью решить трудную задачу, толкнул в болотную трясину, где не знаешь, на какую кочку ступить. А развязать этот узел крайне необходимо. Притом — срочно. В этом наиподлейшем из миров всякое случается: возможно, вот сейчас, в эту минуту, Кеслер уже строчит готическими литерами донос на имя высших берлинских бонз. Ребенку ясно, чем это пахнет. Это крах карьеры! Катастрофическое падение с высот его синекуры! Если начнут просеивать сквозь мелкое сито все его деяния… гм… ему несдобровать. Не спасет никакой фон Макензен. Еще и продаст, столкнет в пропасть… Страшно даже мысленно углубляться в эту тему!
— Какое звание у Кеслера? — задумчиво спросил он.
— Младший государственный советник, — отчеканил Майер.
— Чудесно! — по привычке произнес Краллерт с кислым выражением.
«Что же делать, что предпринять? — размышлял он. — Но — спокойствие! Порассуждаем логически. В каких случаях пишут доносы? Фанатики — из‑за узости мышления. Карьеристы — желая свалить соперника, который закрывает путь к чинам и наградам. Или для того, чтобы убрать слишком прыткого конкурента — это у дельцов… Все отпадает… Ведь их, его и Кеслера, служебные дорожки не пересекаются… Зависть? Вульгарная зависть к более… гм… умелым людям. Не иначе! Вероятно, от скаредности и тяги
У
к легкой наживе, когда возможностей для этого — маловато… Л если это действительно так, то столковаться с Кеслером не составит особого труда. Разве взяточник раскроет того, кто дает ему взятку, кто для него является, по сути, благодетелем? В таких случаях ропщет разве что законченный идиот… Что ж! Таков мир, где все продается и покупается — достоинство, честь, добродетель, порой — даже сама жизнь… Кстати, у порядочных людей взятка называется подарком… Какой же будет цена молчания? Впрочем, это вскоре выяснится…»
Краллерт испытующе воззрился на Майера и подумал: «И этого тоже придется прибрать к рукам… гм… подарком, чтобы не подался со своей разоблачительной болтовней еще куда‑нибудь…»
— Как вы думаете, — спросил он, — придет ли Кеслер, если я приглашу его в штаб зондеркоманды?
Майер даже вздохнул с облегчением: он почти достиг того, из‑за чего прибыл. Последнее усилие…
— Если по срочному служебному делу, обязан, — ответил он.
— Позавчера у нас убит офицер лагерной охраны. Такой повод для приглашения СД достаточен?
— Безусловно!
— Но приедет ли сам Кеслер?
— Непременно, иначе…
— Что иначе?
— Дело в том, что завтра из Берлина возвращается оберштурмбанфюрер Хейниш, и упущения по службе…
— Понятно! Кеслер не может медлить. И возможно, не станет рисковать, перекладывая дело на менее опытного следователя. Вы согласны со мной?
— Целиком.
— Что ж, позвоним младшему государственному советнику.
Краллерт поднял телефонную трубку и приказал:
— Кинце! Соедините меня со следователем Кеслером, группа оберштурмбанфюрера Хейниша.
Голос его неожиданно изменился, сделался настороженным и вкрадчивым:
— Господин государственный советник Кеслер? Добрый день! Вас беспокоит зондерфюрер Краллерт… Да, обо мне многие слышали… Я к вам не по этой причине… Позавчера у нас убили офицера лагерной охраны… Ну, что вы, господин Кеслер! Сразу же сообщили! Распутать это дело взялась полевая жандармерия, да что‑то топчется на месте… Принимаю все ваши упреки, господин советник! Вы правы: следовало бы вас уведомить об этом чрезвычайном событии немедленно. Но столько дел — готовим эшелон к отправке… Да, в рейх! По программе «Кюнсберг». Есть удивительно редкие экспонаты… Если вам интересно… Сочту за честь лично быть вашим гидом… Но я не могу приостановить упаковку — порядок есть порядок… Что? Когда? Договорились — через полчаса я жду вас. До приятной встречи!
Он швырнул трубку и со злостью сказал Майеру:
— Этот Кеслер — законченная свинья! Прочел мне целую нотацию… Но приедет! Поговорим… Вы, господин Майер пока что свободны. Учтите: я бываю очень признательным! Не только на словах… Где вас искать на случай срочной надобности?
— В группе Хейниша.
— Нет ли у вас на сегодня еще каких‑то дел?
— Срочных — никаких.
— Надеюсь, что наш разговор пока что останется между нами?
— Безусловно!
— Возможно, я вам еще позвоню.
— Буду ждать у себя неотлучно.
— Еще увидимся…
Теперь каждая минута была на счету. Майер стремительно сбежал на первый этаж и обратился к дежурному:
— По поручению господина зондерфюрера! Откуда я могу позвонить без помех? Срочно!
— Прошу в этот кабинет, — сразу же исполнил его пожелание дежурный. — Он сейчас свободен, и вам никто не помешает. Там есть автономный телефон.
Через несколько секунд Вилли уже разговаривал:
— Кеслер? Это Майер! Я звоню из штаба «Кюн- сберг».
— Что вы там делаете, Вилли? — настороженно о гозвалось в трубке.
— Это неважно! Я звоню вам, потому что случайно узнал неприятные новости. Они касаются вас.
— А что случилось? — в голосе Кеслера ощутимо звучало беспокойство.
— Я сообщу вам только с глазу на глаз.
— Это так серьезно, Вилли?
— Чрезвычайно!
— Как же нам встретиться? Ага! Все улаживается: меня приглашает к себе господин Краллерт.
— Я это знаю! Потому и звоню…
— Вот оно что… Подождите меня в штабе.
— Исключено!
— Почему?
— Я не хочу, чтобы нас видели вместе. Дело касается исключительно вас. Вам готовят сюрприз. И если вы будете знать о нем заранее, нетрудно будет догадаться, кто вас предупредил. А тогда последствия могут быть неважными и для меня.
— Что вы предлагаете?
— Встретиться на дороге. Без свидетелей.
— Согласен! Вот только дождусь своего шофера, он вышел на несколько минут…
— Никакого шофера! — предостерег Майер. — Еще раз подчеркиваю: встреча без свидетелей!
— Вы меня пугаете, Вилли, — заколебался Кеслер, всегда избегавший любых поездок в одиночку, — Не знаю, что и делать… Неужели это правда?..
Но Майер знал, как переубедить недоверчивого и осторожного следователя.
— Речь идет о вашей карьере, Кеслер! — понизил он голос.
— Да что же наконец случилось? — заволновался тот.
— Это не телефонный разговор!
— Хорошо! Еду!
— Еще раз предупреждаю: без шофера. Иначе я не гарантирую…
— Хорошо, хорошо… Сажусь за руль сам!
— Я буду ждать вас на шоссе. Не проскочите.
Он положил трубку и вышел из комнаты.
— Говорили? — спросил дежурный.
— Да, — ответил Майер, — Все нормально! Благодарю за товарищескую услугу.
— А, не за что…
Майер гнал мотоцикл на полной скорости. Еще по дороге в штаб «Кюнсберг» он выбрал укромное место для этой встречи. Ему приглянулся тот участок пути, который терялся в небольшом, но довольно густом леске. Место было удобно еще и тем, что там от шоссе сворачивала грунтовая дорога в направлении железнодорожной колеи, вдоль которой тоже был проложен автомобильный путь к Ставрополю. Необходимо обеспечить алиби…
Он прибыл на нужное место вовремя. Вынул из- под сиденья противотанковую гранату и толовые патроны. Связал их проволокой и присоединил к запалу бикфордов шнур. Положил на сиденье и прикрыл фуражкой. Вытащил из кобуры пистолет и сунул в карман шинели. Стал с краю дороги в ожидании машины Кеслера.
Вскоре она появилась. Кеслер увидел Майера и затормозил. Открыл дверцу и встревоженно спросил:
— Выкладывайте, что случилось?
Это были его последние слова.
Хрустнула тонкая кость на виске следователя от резкого удара рукояткой пистолета. Тело Кеслера тяжело осело. Майер мгновенно вытащил из кармана его кожаного плаща небольшую связку ключей. Один из них был массивный, с замысловатой конфигурацией. От сейфа!
Остальное было делом нескольких секунд. Вилли схватил взрывчатку, поднял капот машины, бросил связку под бачок с горючим и поджег бикфордов шнур. Стремительно сел на мотоцикл, дал полный газ и повернул на проселочную дорогу. Сквозь деревья еще успел увидеть, как мощный взрыв разметал машину.
На контрольно — пропускном пункте полевой жандармерии, располагавшейся на въезде в Ставрополь, его остановили и проверили документы. Жандарм аккуратно сделал соответствующую запись в журнале дежурств. Так что маршрут возвращения от Краллерта был зафиксирован документально. А раз так, то он направлялся в Ставрополь вдоль железнодорожной колеи, следовательно, никак не мог встретиться с уже покойным Кеслером… Что и требовалось доказать!
Изъятие из сейфа опасной для фрейлейн Бергер папки уже не составляло трудностей. Он сжег ее в печке без лишних колебаний.
Дело сделано: нет ни Кеслера, ни бумаг! Вот только ключи… Выбросить? Но ключи будут искать. К тому же все знали, что Кеслер всегда носил их с собой… Как быть?
В этот момент позвонил телефон. Вилли поднял трубку.
— Слушаю!
— Господин Майер? — он узнал утробный голос зон- дерфюрера.
— Да, это я, господин Краллерт.
— В!>1 не встретили по дороге Кеслера?
— Разве он не у вас? На месте его нет. Я не видел господина Кеслера с самого утра, — спокойно проговорил Майер, — На обратном пути я никого не встречал.
— Значит, и вас никто не видел?
— Почему же? Меня останавливала полевая жандармерия на КП. Это зафиксировано!
— Вы какой дорогой возвращались?
— Вдоль железнодорожной колеи — путь худший, но расстояние меньше.
— Чудесно!
— Позвольте спросить, господин зондерфюрер?
— Прошу?
— Почему вас вдруг заинтересовал мой маршрут?
— Кеслер погиб! — с нажимом сообщил Краллерт. — Обстоятельства неясны…
— То есть как? — взволнованно спросил Майер. — Кто же его?..
— Взрыв на шоссе.
— На шоссе?..
— Да, бандитская мина или небесный подарок «швейной машинки»[24].
— Немедленно выезжаю на место происшествия!
— Да, это не лишнее… Там и встретимся.
Прежде всего Вилли зашел к обер — лейтенанту
Рейнике. Без стука. Чтобы подчеркнуть свое волнение.
— Собирайся, Франц! — воскликнул еще с порога.
— Что случилось, Вилли? На тебе лица нет!
— Кеслера убили!
— Как? Ведь он только что..
— Еде.\т!
— Я сейчас! — заторопился Рейнике, — Одну секунду! — он уже натягивал кожанку.
— Кто поведет мотоцикл, ты или я?
— Мне все равно…
— Тогда поведу я, — решил Майер. — Полагаю, ты за ночь изрядно намотался.
— Было дело!
Они мчались уже знакомым Майеру путем. Сначала прибудут в лесок, где воздух отравлен запахом горелого человеческого тела…
Возле места происшествия на шоссе стояли две штабные машины зондеркоманды «Кюнсберг» и три мотоколяски с пулеметами. Солдаты — мотоциклисты собрались в сторонке, курили от безделья. Офицеры держались около господина Краллерта. Только военный со знаками врача в петлицах возился возле изуродованного взрывом трупа Кеслера.
Краллерт увидел вновь прибывших и отделился от группы.
— Господин Майер, — проговорил он, — прошу вас на несколько слов.
— Одну минуту, господин зондерфюрер, — отозвался Майер, слезая с тряского мотоцикла, и сказал Рейнике: — Обер — лейтенант, составьте подробный отчет на имя оберштурмбанфюрера Хейниша. Офицеры зондеркоманды помогут.
— Слушаюсь! — вспыхнул в служебном рвении Франц.
— Я к вашим услугам, господин зондерфюрер!
— Отойдем немного в сторону от этого смрада, — предложил Краллерт.
— Охотно, господин зондерфюрер!
Майер понимал, что Краллерт хочет ему сказать нечто такое, чего не хотел адресовать посторонним лицам. Он не ошибся. Чтобы догадаться об этом, большого ума не требовалось.
— Хочу с вами лично посоветоваться, — вкрадчиво начал Краллерт. — Как по — вашему, стоит ли вспоминать нашу утреннюю беседу? Ведь покойник выехал по моей просьбе. Всплывут и ваши свидетельства против него. Поймите меня правильно: у некоторых… гм… нелояльных, скажем так… может возникнуть абсолютно бессмысленное допущение, а то и злостные инсинуации. А вы, господин Майер, как мне приятно было убедиться, человек с головой. Что скажете?
Майер ответил с дипломатической осторожностью:
— У древних римлян был неплохой для этих случаев принцип: о покойниках говорить или хорошее или не говорить ничего.
— Чудесно! Умные люди — эти древние греки, — одобрительно покивал головой Краллерт.
— Римляне…
— Не имеет значения кто, главное — умные: герою — похвала, ничтожеству — молчание. И нам сейчас тоже не стоит пренебрегать этим мудрым принципом…
— Полностью разделяю вашу мысль, господин зондерфюрер. Тем более что дело утратило всякий практический смысл.
— Разумно!
— Господин зондерфюрер! — долетел до них взволнованный голос. — Посмотрите, что найдено!
— Что там еще? — недовольно отозвался Краллерт.
— Золото! — услышали исчерпывающее объяснение.
— Золото? — Краллерт сразу ускорил шаги.
Магическое слово будто пробудило всех. Глаза поневоле обратились к машине, и ноги сами понесли любопытных в ее сторону. Это был очень удобный момент, чтобы обронить среди обломков машины ключи от сейфа…
Но золото было не в машине. Свое сокровище погибший носил на себе. Все присутствующие, в том числе и солдаты, уже столпились вокруг мертвеца, уставясь на бесценное ожерелье из монет. Врач расстегнул обгоревший мундир Кеслера, а у него на шейной цепочке…
«Идиот!» — подумал, вероятно, не один о враче- недоумке, который вместо того, чтобы незаметно прикарманить ожерелье, — ведь на него никто не смотрел! — поднял шум на всю округу: «Золото, золото, золото!..» Как глупая курица, которая нашла в навозе жемчужное зерно. Теперь золото не достанется никому.
— Откуда у него такая ценность? — пробормотал Краллерт.
— Кажется, начинаю догадываться, — заметил Майер.
— Интересно, — вопросительно поднял на него глаза Краллерт.
— Позавчера ночью у себя в помещении был убит неизвестным преступником фольксдойче, переводчик местной газеты. Поговаривают, что ожерелье принадлежало ему. Это его собственность!
— Как же оно оказалось у Кеслера? Неужели присвоил, не сдал представителю Рейхсбанка, как положено?
— Дело в том, что во время обыска на месте преступления ожерелье не было найдено.
— Кто ведет следствие?
— Вел… Господин Кеслер взял проведение следствия лично на себя, хотя преступление имело чисто криминальный характер — с целью ограбления.
— Почему же не вмешалась полиция?
— Господин Кеслер отверг факт существования ожерелья и квалифицировал преступление как очередную террористическую акцию местных бандитов.
— Господин Майер, — сладко проворковал Краллерт, — ваш исчерпывающий комментарий осветил все дело. Выводы сделать нетрудно — они на поверхности… Вы слышали, господа? Взгляните на этого Кеслера, из‑за смерти которого мы всего лишь несколько минут назад так искренне горевали… Это вор и убийца, который обесчестил офицерский мундир.
Зондерфюрер уже явно забыл о так горячо одобренном им древнеримском принципе…
Краллерт продолжал свою надгробную речь, умело перемежая патетику с бранью.
Официальная версия об обстоятельствах гибели Кеслера была провозглашена.
На обратном пути Рейнике, который с гордостью вез подробный рапорт, осененный приключением с ожерельем, сказал:
— Теперь я понимаю, почему Кеслер посылал меня в Новоазовск.
— Почему же? — насторожился Майер.
— Потому что я сразу бы догадался, — истина эта после речи Краллерта ему была совершенно очевидна, — Кеслеру были хорошо известны мой нюх и моя хватка. От меня не уйти.
— Светлая у тебя голова, Франц, — охотно поддержал неожиданную тему разговора Майер. Это давало ему возможность уладить еще одно небольшое дело — поставить последнюю точку. — Теперь и я понимаю, почему Кеслер не зарегистрировал у меня привезенные тобой документы, а сжег их.
— Почему сжег?
— А зачем они ему? Ведь дело давно закрыто. Всю шумиху с Мюллером он поднял для того, чтобы отвлечь внимание от собственного преступления. Поэтому и тебя отослал…
— И в самом деле! — еще не очень уверенно согласился обер — лейтенант. — Что же теперь будет? Если оберштурмбанфюрер узнает о бумагах…
— От кого? Они не зарегистрированы, а это все равно, что никаких бумаг не было и в помине. Главное — не болтать лишнего…
— Вилли, — окончательно прозрел Рейнике, — как друга, умоляю, ннкому ни слова!
— Не беспокойся — буду молчать. Но с тебя — коньяк.
— О чем речь? — заверил Рейнике.
День пролетел, как мгновение…
В Берлине к оберштурмбанфюреру отнеслись сверх всякого ожидания.
Кальтенбруннер сам распорядился ознакомить новоприбывшего с максимумом материалов, связанных с усвоением новых заданий.
Оказанное внимание вознесло Хейниша еще выше, приобщило к элите, решающей судьбы фронтов, народов государств.
Кого благодарить за это? Прежде всего себя, ибо он всегда презирал и отрицал заигрывание с покоренными унтерменшами методами «бумажного самоуправления». Его лозунгом было короткое и недвусмысленное «Пули и виселицы!». Этот принцип не подвел его и был оценен надлежащим образом. Война уничтожает мягкотелых на тыловых должностях… А вот его метод поддержания порядка сначала повысил его в звании, а теперь украсил руку эсэсовским перстнем, знаком принадлежности к элите элит рейха — вторым по значению после золотого партийного значка.
Сильное впечатление на Хейниша произвела стенограмма совещания, которое состоялось в ставке фюрера «Вольфшанце» 10 января 1943 года.
Совещание имело прежде всего пропагандистский характер. Оно вносило в общую политическую стратегию новые мотивы.
Под окнами кабинета, в которые задумчиво глядел Хейниш, тянулась понурая колонна «мобилизованных на работу в рейх» подростков и женщин под конвоем охраны. На железной дороге их всех до единого проглотят распахнутые двери вагонов для перевозки скота.
Словно продолжая свои мысли вслух, Хейниш поучительно проговорил, оборачиваясь к фрейлейн Бергер, которая сортировала почту:
— Интересно, что самую утонченную в истории человечества цивилизацию создало рабство. Мы, немцы, возрождаем моральные ценности античного мира. Мы наследники тех арийцев, которые отвоевали себе жизненный простор в древней Элладе и оставили нам нетленное сокровище — культуру, на которой базируется европейская цивилизация. Не так ли?
Он не нуждался в ответе. С тем же глубокомыслием он продолжал:
— Чего конкретно мы уже сейчас ждем от рабов? Отправки в рейх нескольких миллионов обеспечит решение неотложной проблемы удовлетворения нужд промышленности и сельского хозяйства. В будущем новый немецкий народ будет иметь неисчерпаемый источник собственных рабов. Они €удут стоить пфенниги. Восточные недочеловеки пригодны лишь на то, чтобы стать двуногим инвентарем, самым дешевым, но прибыльным имуществом.
— Вы имеете в виду русских? — спросила Кристина.
— Славянские народы — только начало, источник, который будет быстро исчерпан.
— Почему?
— Территория до Урала подлежит полному обезлюдению. Россия как геополитическое понятие исчезнет с карты мира.
— Откуда же возьмутся рабы?
— О! Смотрите, фрейлейн, в перспективу! Вся Азия станет нашей гигантской резервацией! Учитывая животную способность азиатов безгранично плодиться, мы будем иметь воистину неисчерпаемый источник рабсилы. Дешевой, азиату на день более чем достаточно горстки риса, который с успехом заменят наши съедобные химические эрзацы. Азия рядом! Мы подошли к ней вплотную! Она ждет немецкого хозяина за последним природным барьером — горным Кавказским хребтом.
Разглагольствования Хейниша, его холодная самоуверенность, его неожиданный оптимизм в достижении стратегической цели «Эдельвейса», которая, казалось, окончательно исчезла из оперативных карт, насторожили Кристину. Она не понимала оберштурмбанфюре- ра, который всегда отличался трезвым умом и реальными оценками. Головокружение ему не было присуще. И вдруг… Ведь немцы откатывались под ударами Красной Армии, и по логике событий пора отбросить мечты о «завоевании Индии на Кавказе». Их перечеркивали неутешительные ежедневные сводки с фронтов.
С первого дня нового года Северная группа войск Закавказского фронта перешла во второе за последние месяцы наступление. Армия фон Клейста пятилась, оставляя оборонные рубежи с памятными названиями — Моздок, Малгобек, Нальчик, Прохладное, Кисловодск, Пятигорск, Минеральные Воды… Фронтовые вести не оставляли надежд удержаться и в Ставрополе, о чем напоминала еще далекая от города, но уже различимая на слух артиллерийская канонада.
Не лучше обстояли для немцев и дела на севере, где сначала было остановлено, а потом и разгромлено танковое соединение Манштейна, которое ринулось было на помощь окруженной армии Паулюса. Любого штабиста карта военных действий недвусмысленно остерегала: 1–й армии Клейста реально угрожает окружение в предгорьях Кавказа.
Откуда же у Хейниша это холодное спокойствие? На чем оно основывается? Ему известно что‑то такое, о чем здесь еще никто не знает? Допущение вполне возможное — он только что прибыл из Берлина, где события в Сталинграде и на Кавказе, безусловно, были в центре внимания.
Эти ее размышления, не находящие ответа, были настолько важны, что она, вопреки собственному правилу не интересоваться прямо ничем, что не касалось ее служебных обязанностей, отважилась спросить:
— Я не понимаю вас, господин оберштумбанфюрер.
Разве радио неверно информирует… как это… а, вспомнила — о сокращении линии фронта?
— Удачное определение — «сокращение»! — сразу оживился Хейниш. Он был совсем не против того, чтобы покрасоваться перед очаровательной женщиной в роли стратега, пусть и кабинетного. — Я охотно объясню его тактическую суть. Но скажите сначала, чем вызван ваш вопрос?
— Мне показалось, вы говорите о наступлении на Кавказ, но фронтовые сводки…
— Ясно, — прервал ее Хейниш, — Я так и знал! Вы нашли несоответствие между моими словами и очевидными фактами? Так?
— Извините, но я действительно так подумала…
— Не надо извиняться, — снисходительно ответил Хейниш, — Здесь некоторые штабные головы утратили здравый смысл и ясный ум, а что же говорить о вашей, симпатичной, но не сведущей в стратегических тонкостях?
— Это правда, господин Хейниш…
— Знаю! И понимаю вашу тревогу.
— Почему, господин оберштурмбанфюрер?
— Сейчас объясню. Учтите, фрейлейн, я мог бы ограничиться простым напоминанием о том, что на обеих вершинах седоголового Эльбруса все еще реют победоносные знамена рейха, символ операции «Эдельвейс».
— О! Как это поэтично звучит!
— Суть не в поэтичности, — отклонил комплимент Хейниш, хотя он был ему приятен. — Суть в слове «сокращение» и в тех последствиях, которые оно обусловливает. Но будет ли это интересно для вас?
— Что вы, господин Хейниш! Слушать вас — для меня наслаждение. У вас очень тонкий ум (не примите за лесть!), и я давно убедилась, что ваши суждения несравненно глубже тех, которые я слышу от других…
— Ну, если так, — удовлетворенно кивнул головой Хейниш, — тогда прошу чуточку внимания. Имеем три отправных пункта. Первый: внезапное наступление русских, которое перечеркнуло наши планы зимней кампании. Второй: нам нужно время на реорганизацию фронта. Третий: это необходимое время обеспечивает нам армия Паулюса, которая по приказу фюрера героически борется в окруженной «Крепости Сталинград». Понимаете? Пока сражается мощная армия
Паулюса, они не могут развить свой тактический успех в стратегический. Опасно! — Хейниш поднял палец. — Если русские пойдут в наступление, Паулюс может ударить по ним! Теперь вам понятен смысл жертвенности солдат Паулюса? Они кладут головы на алтарь отечества ради нашей окончательной победы. Как повелел наш непоколебимый фюрер!
— Хайль! — возбужденно воскликнула Кристина.
Ее пылающие интересом глаза вконец раззадорили
Хейниша:
— Хайль! А теперь вернемся к определению «сокращение линии фронта». Что оно дает? Собирает в один тугой кулак всю 1–ю армию. Мы отступаем, планомерно уничтожая железнодорожные пути! Не оставляем уцелевшим ни одного моста. Это постепенно создает для врага все большие трудности: пехота идет вперед, а тыловые части все более отстают. Возникают длительные перебои в боеснабжении, не хватает питания. Постепенно мы вынудим русскую пехоту, если она будет продолжать наступление, остаться без танков и артиллерии. Уже сейчас мы имеем перевес в воздухе. Что же остается у врага? Только конница, которая в современных условиях войны не играет решающей роли, она слишком уязвима для современного оружия. Вывод: наступление русских истощится само собой.
Хейниш отечески наклонился к Кристине. Он и сам был захвачен воображаемой картиной:
— Мы снова соберем полумиллионную армию фон Клейста в компактный, бронированный таран, который летом проломит кавказский вал. Мы не уходим с Кавказа. Мы собираем силы на новом рубеже, который будет служить плацдармом для наступления. Там, на этом рубеже, — Хейниш махнул рукой куда‑то на запад, — уже сейчас начато сооружение могучей, глубоко эшелонированной позиции. Там, в безопасности, мы отточим наш сокрушающий меч. С большевизмом на Кавказе будет покончено навсегда!
— Вы меня совершенно успокоили, — скромно сказала Кристина. — Я сердечно благодарна вам! Теперь меня не испугает никакая болтовня паникеров. Я знаю: враг будет разбит, победа будет за нами.
А сама вся напряглась, уже составляя мысленно короткие, лишенные эмоции строки шифровки:
«Немцы не имеют намерения оставлять предгорья
Кавказа. Чтобы остановить наступление, начали сооружение глубокоэшелонированной оборонной позиции. Местонахождение ее не знаю. Оттуда планируют начать летом новое наступление на Кавказ».
— Резонно, фрейлейн! — посерьезнел Хейниш. — Чего требует фюрер от нас? Преданности, стойкости в противоборстве с врагом, самопожертвования во имя рейха. Чтобы окончательно вас успокоить, скажу вам вот еще что. Запомните: все, что произойдет завтра, послезавтра и еще через несколько дней, воспринимайте как такое, что произошло вчера и минуло. События наступающих дней вы уже сегодня можете вычеркнуть из актива новостей.
— Наше ближайшее будущее — это вчерашний день? — засмеялась Кристина.
— Именно так, фрейлейн, хотя и звучит парадоксально. Не правда ли?
Естественно, даже в редкую минуту несвойственной ему откровенности Хейниш сообщил далеко не все, о чем узнал в Берлине. Он и намеком не проговорился, что в ночь на 29 декабря генштаб решил их судьбу: группы армий «А» и «Дон» отвести далеко назад и объединить под командованием генерал — фельдмаршала Эриха фон Манштейна. Они реорганизовывались в группу армий «Юг».
В свете этих задач большую роль отводили разведке, поэтому Хейниша не удивило, когда обергруппен- фюрер Кальтенбруннер сообщил ему о новом назначении в центр подготовки агентов под кодовым названием «Цеппелин» для заброски в глубину России и на Кавказ. Сюда он прибыл лишь для того, чтобы уладить необходимые формальности и передать возглавляемую им группу своему преемнику. У него вызывала удовлетворение мысль, что в берлинский подготовительный центр «Цеппелин» он явится не с пустыми руками, а с хорошим личным багажом — досье на четырех вышколенных агентов, которых оставляет в тылу русских. Кто они и что из себя представляют, под какими личинами будут действовать, их явки и пароли будет знать только он, Хейниш основательно подготовил их совместно с Кеслером, а следователь, можно сказать, своевременно погиб. Известие о его гибели Хейниш встретил со спокойным равнодушием: смерть Кеслера его целиком устраивала.
И сейчас, расхаживая задумчиво по своему кабинету, он время от времени с удовольствием поглядывал на сейф, в котором за стальной броней хранилась отныне его личная собственность — тайна нескольких агентов.
Кристина тоже думала о сейфе. Это не было случайным совпадением, что мысли их — Хейниша и Бергер — возвращались к секретам, которые содержал в своих бронированных недрах стальной ящик. Оберштурмбанфюрер знал, что находится в нем, шарфюрер хотела узнать об этом. С сожалением должна она признать правоту Вилли Майера, который говорил ей, что до сейфа им не добраться. Для этого у них и в самом деле не было ни малейшей возможности.
Мешал не кто иной, как сам Хейниш, который занял для своих служебно — бытовых потребностей трехкомнатный номер гостиницы: рабочий кабинет, приемная, спальная комната. Практически он не покидал помещения ни днем ни ночью. А если куда и отлучался, то обязательно прихватывал с собой оберштурмфю- рера. И Кристину Бергер, как правило, тоже. Хотя иногда, ей казалось, просто в качестве декоративного элемента.
Как же выполнить задание Центра? Как помочь обезвредить шпионов и диверсантов, пока они в тылу Красной Армии не натворили бед? Какие задания на них возложены? Убийство военачальников? Подрыв мостов в труднопроходимых горных ущельях? Организация подпольного националистического отребья и применение жестокого террора к мирному населению? Неизвестно.
— Вы закончили? — спросил оберштурмбанфюрер.
— Одну минуту, господин Хейниш, — ответила Кристина.
Хейниш поправил на пальце приятную обновку — эсэсовское кольцо.
И вдруг увидел на пальчике левой руки шарфю- рера обручальное, на коричневом камне которого просматривался рисунок. Кольцо показалось ему знакомым, словно он когда‑то уже держал его в руках. Но этого не может быть — он знает фрейлейн полгода и не замечал у нее никаких украшений. Черная униформа — вот ее единственное украшение, которое, кстати, он сам же ей и предложил.
— О, фрейлейн! — любезно проговорил он. — Я вижу, вы начали себя украшать. Это что‑то новое у вас…
— О чем вы, господин оберштумбанфюрер? — удивленно подняла брови вверх Кристина.
— У вас на руке кольцо!
— И что же?
Кристина смутилась, на ее лице появилась печаль.
— Откуда оно у вас? — И Хейниш добавил: — Захваченные у врага ценности принадлежат рейху…
— А, вы об этом!.. Ничего такого, за что надлежало бы наказывать, господин Хейниш, — и на ее губах промелькнула горькая усмешка.
— И все же прошу ответить. Считайте это моим капризом.
Кристина ответила тихо, стыдливо:
— Это единственное, что мне осталось на память от Адольфа.
— От кого? Адольфа Шеера?
— От него.
— Будьте добры, объясните, пожалуйста. Я вас не овеем понимаю. О какой памяти вы говорите?
— Это кольцо Адольф надел мне на палец за несколько минут перед тем, как сесть в самолет… Сказал, что так поступали его предки. Что он имел в виду, я не знаю. Думала спросить, когда он возвратится. А он не вернулся… Будто предчувствовал, что это была наша последняя, воистину прощальная встреча…
— Интересно! — Хейниш заметно сосредоточился. — Разрешите взглянуть?
— Вам? С удовольствием, господин оберштурмбанфюрер!
Кристина легким движением сняла перстень и протянула его Хейнишу. Он взял его, задумчиво взвесил на ладони, подошел к окну, внимательно осмотрел и как‑то по — новому взглянул на Кристину Бергер.
— Это не просто женское украшение, — наконец значительно проговорил он.
— А что?
— Не знаете?
— Я же вам только что сказала…
— Лх, да, не успели расспросить.
Он уставился в глаза Кристине, в которых сквозь изумительную синеву светился жгучий немой вопрос.
— Известно ли вам значение… жеста Шеера? — сведя брови, словно на допросе, спросил Хейниш.
— Вы так спрашиваете… Я просто теряюсь! — с тревогой отозвалась Кристина.
— Это не просто кольцо! — с грозным значением изрек он.
— Какое же? — всполошилась растерянная фрейлейн.
И тогда Хейниш с искусством опытного мастера ошеломил ее новостью:
— Это наследственный обручальный перстень Шееров! Поняли? — Он дружелюбно захохотал, весьма довольный тем, что так удачно подготовил эффектную концовку показной суровостью.
— Господин Хейниш, — обрадовалась и Кристина, — вы что‑нибудь знаете про перстень?
— Еще бы! — он прямо засиял. — Видите гравировку: что этот рисунок означает?
— Сколько раз глядела, столько и удивлялась: что же этот рисунок значит?
— «Спящий аист» — родовой гербовый знак Шееров. Вот, глядите, над головой аиста — маленькая баронская корона, которая когда‑то принадлежала Ше- ерам по праву… Этот обручальный перстень, фрейлейн, мужчины из рода Шееров издавна надевают на руку новобрачной. Оно наследственное! Когда Адольф надел его на ваш пальчик, это означало — он вступил с вами в брак! В наше время — это благородный поступок. К сожалению, мне не было известно, что ваши отношения приобрели уже такой близкий, родственный характер. Но хотя и с опозданием, я поздравляю вас, фрейлейн, с прекрасной партией! У вас был достойный всяческих похвал муж, которым вы всегда можете только гордиться.
Кристина, пригорюнясь, отозвалась тихо:
— У меня не было мужа, господин Хейниш. Никакого…
— Как? Вы отказываетесь от Адольфа?
— От любимого я не отказываюсь. Но в наше документированное время подаренный обручальный перстень — не доказательство, так как не имеет юридической силы. Какой же он мне муж? Надо мной все будут смеяться, если я хоть словом…
— А вы никому и не говорите! — с искренним сочувствием посоветовал Хейниш. — Сейчас мало найдется людей, способных попять вашу трагедию. Это уж точно! Грустно, но факт: бумаги, печати и подписи заслоняют собой даже интимную человеческую жизнь. Словно, кроме канцелярских бумаг, ничего в мире не существует. Без бумажной фиксации даже сама жизнь человека — миф, нереальность, выдумка… Попробуй: докажи, что ты существуешь, если это не засвидетельствовано на бумажном листе. Такой вот наш никчемный мир… Однако уверяю вас, что лично для меня ваше обручальное кольцо — кстати, возьмите его — является доказательством. Я слишком близко дружил с отцом Адольфа, чтобы не знать о символическом назначении этого наследственного кольца.
— Спасибо за доброе слово и искреннее сочувствие, господин Хейниш!
На глаза фрейлейн набежали слезы.
— Вижу, я вас расстроил. Совершенно не желал того… Вот что, фрейлейн, вы свободны! Идите к себе и успокойтесь… А ко мне, прошу вас, позовите Майера.
Хейниш так размяк от собственной сентиментальности, что даже перешел с приказного тона на галантный.
Кристина скорбно подняла глаза и пошла к двери.
«Гм, интересно! — подумал Хейниш. — Война и любовь, жизнь и смерть, нежные чувства в фатальном водовороте. Жаль девушку! Ей действительно никто не поверит. Если она кому‑нибудь расскажет о своем романтическом обручении у врат смерти, над нею только посмеются — эпоха «готических» романов миновала. А за спиной еще обзовут фронтовой шлюхой».
Оберштурмбанфюрер разошелся не на шутку. Иногда следует отпустить чувственные вожжи — эмоциональный массаж (в меру!) тоже вещь полезная. Он не имел ни малейшего подозрения, что весь разговор со стороны Кристины был первым, тонко рассчитанным ходом — обратить на себя внимание и заставить хоть немного заинтересоваться ее судьбой. Желательно, чтобы сочувственно…
Ее беременность — это следующее, о чем узнает Хейниш. Но уже не от нее… Как он воспримет это известие? Как поведет себя? Что решит?
И еще не забыть бы вот что — сразу же предупредить о ее разговоре с Хейнишем Майера. Второй ход — его. В удобную минуту…
Боже мой, если бы эта минута выпала под хорошее настроение! От одного слова оберштурмбанфюрера зависела вся ее дальнейшая судьба. Его короткое «нет» перечеркнуло бы все планы и надежды.
Но кажется, она попала в цель, Хейниш отнесся к ней внимательно, сочувственно, благожелательно. Будет ли он вести себя так же и тогда, когда позаботиться о ее судьбе ему придется не на словах, а на деле? В мире всеобщего лицедейства возможно и наихудшее…
И еще: крайне необходимо сегодня же отослать в Центр шифровку про пока еще секретный оборонный рубеж немцев и планирование оттуда нового наступления, хотя ей и не посчастливилось узнать о главном — где же это новое препятствие залегло…
— Явился по вашему приказу, господин оберштурмбанфюрер!
— Проходите и садитесь, Вилли!
Хейниш пытливо посмотрел на Майера и спросил:
— Вам приходилось работать с магнитофоном?
— Никогда, господин оберштурмбанфюрер! — на всякий случай бодро соврал Вилли, так как не знал, к чему шеф клонит.
— Ну, это мелочь, — успокоил его Хейниш, — научиться не стоит труда. Магнитофон — сравнительно простой и удобный в работе прибор.
— Разве необходимо, чтобы я…
— Именно так, Вилли! Дело слишком секретно, и поэтому я могу поручить запись некоторых бесед Далеко не каждому. Точнее — кроме вас — никому!
— Благодарю за доверие, господин оберштурмбанфюрер!
— Пустое! Лучше я вам преподам сейчас первый наглядный урок, как пользоваться магнитофоном, — Хейниш похлопал по довольно грубому, плоскому металлическому ящику, который покоился у него на журнальном столике.
Он снял крышку. Вставил штепсель в розетку. Засветилась красная сигнальная лампочка. Майер с интересом наблюдал. Он разбирался в магнитофонах и соврал просто так, на всякий случай. Правда, этот новенький магнитофон был незнакомой конструкции — техника, особенно секретная, совершенствуется быстро.
— Вы слышали свой голос в записи?
— Не приходилось, господин оберштурмбанфюрер.
— Это как раз то, что мне сейчас и нужно. Говорите, я записываю…
— Что говорить?
— На ваш выбор, что вздумается…
Действительно, что же сказать? Особенно с учетом того, что запись может остаться у Хейниша…
Вилли вытянулся, щелкнул каблуками и будто на экзамене продекламировал «фюрер — принцин», воплощенный в уставе и практической деятельности всех организаций СС:
— Нация, империя, фюрер! Фюрер действует! Фюрер творит! Фюрер думает за всех нас! Авторитет и власть фюрера безграничны! Мы обожествляем фюрера!
— Хайль Гитлер! — воскликнул Хейниш и только после этого нажал на клавиш остановки. — Сейчас перемотаем пленку на начало, — палец утопил другой клавиш. — Теперь послушаем. Включаю!
Магнитофонные диски вращались сначала бесшумно. Но вот прозвучало: «Говорите, я записываю…» — «Что говорить?» — «На ваш выбор, что вздумается…» И так далее.
— Ну, что скажете? — спросил Хейниш, когда они прослушали запись.
— О чем?
— О записи!
— Чистая. Хороший звук.
— Я не об этом, — нетерпеливо заметил Хейниш. — Я спрашиваю о голосах. Вы их узнали?
— Ваш — узнал, мой — как чужой. Если бы не запись, проведенная в моем присутствии, мне бы и в голову не пришло…
— То‑то и оно! — удовлетворенно резюмировал Хейниш. — Представляете: никто не узнает собственного голоса. Почему?
— Как сказать…
— Объяснение простое: человек слышит свой голос изнутри. Он не слышит себя извне. Голос кажется другим по тембру.
— Понимаю. Но какое все это имеет практическое значение?
— К этому мы и подходим.
Хейниш выключил магнитофон, закрыл футляр.
— Обергруппенфюрер Кальтенбруниер предложил мне работать в группе «Цеппелин».
— Сердечно поздравляю вас с высоким назначением, господин оберштурмбанфюрер!
— Благодарю! Я считаю, что мы хорошо сработались с вами, Вилли…
— О! Рад это слышать.
— И поэтому не забыл о вас. Вы едете со мной в Берлин!
— Не знаю, как и благодарить…
— С благодарностью — потом! — махнул рукой Хейниш, — Дело в том, что на «Цеппелин» мы с вами начинаем работать уже сейчас. Поэтому я не во всем могу доверяться своим, а по сути, уже бывшим подчиненным.
— Начинаю понимать…
— У меня есть несколько агентов, которых я оставляю для работы в тылу врага. Все они из местных унтерменшей. Я имею намерение провести с ними беседы и записать разговор на пленку. Незаметно. Ваше задание: вмонтировать магнитофон у себя в номере. Микрофон замаскировать у меня.
— На какое время?
— Беседы состоятся послезавтра, ночью. С каждым агентом я буду разговаривать отдельно. Запись — прекрасный крючок!
— Разве письменное обязательство сотрудничать менее надежно?
— Вы, Майер, оперируете категориями европейского Цивилизованного человека и поэтому порой забываете, что мы имеем дело с дикарями. На них запись на магнитофоне производит ошеломляющее психологическое воздействие! Особенно сильно впечатляет звук собственного голоса, который звучит как чужой. Добавьте к этому еще и соответствующее содержание… Уяснили?
— Так точно!
— Действуйте!
Но Вилли но вышел, как обычно, а как‑то неуверенно, что на него было не похоже, проговорил:
— Разрешите обратиться, господин оберштурмбанфюрер?
— Вам что‑то неясно?
— Я не по этому поводу. В связи с отъездом в Берлин…
— Говорите!
— Мне кажется, — сказал Майер, и в его голосе звучала настойчивость, — было бы нехорошо с моей стороны бросить на произвол судьбы ребенка фронтового товарища.
— О чем вы? — Хейниш от удивления воззрился на Вилли. — Что за ребенок? Чей?
— Адольфа Шеера!
— Что?!
— Вы разве не заметили?
— Чего?
— Фрейлейн Бергер в положении…
Хейниш успокоился:
— Понимаю… Так вот почему в последнее время она похорошела! Прямо светится, как мадонна Рафаэля… Но внешне, на фигуре еще не отразилось.
— Да, пока незаметно, если не знаешь…
— Но уверены ли вы?
— Я ие уверен — я точно знаю. Она ноент ребенка Адольфа Шеера, который погиб на боевом посту.
— Странно, она не обмолвилась об этом ни словом в разговоре со мной. Даже не намекнула.
— Вы ее очень смущаете.
— Глупенькая!
— Девичья стыдливость, знаете ли… Да и брак не зарегистрирован. А вас она буквально боготворит!
— К чему вы клоните, Вилли? — смягчился Хейниш.
— Фрейлейн — сирота. Родных у нее — никого. Единственная надежда — это мать Адольфа, Патриция Шеер. Но примет ли она молодую невестку с внебрачным ребенком? Чем доказать, что ребенок — Адольфа? Фамильное сходство появляется со временем, да и то не всегда. Ведь ребенок не обязательно похож на отца: мать тоже имеет свою долю.
— Да, трудноватый вопрос! — хмыкнул Хейниш, но его лукавый взгляд противоречил этому утверждению. И действительно, он тут же добавил: — Кажется, я знаю, как уладить это дело.
— Правда? — обрадовался Майер.
— Я слов на ветер не бросаю.
— О, господин оберштурмбанфюрер…
— Позовите фрейлейн Бергер и зайдите ко мне вместе с ней.
— Слушаюсь.
Через минуту вытянувшаяся шарфюрер Бергер отрапортовала:
— Явилась по вашему вызову, господин оберштурмбанфюрер!
— По приглашению, — любезно поправил ее Хейниш, давая понять, что разговор не будет иметь официального характера, — На этот раз тема разговора будет далекой от служебных дел.
— Слушаю вас!
Хейниш спросил напрямую, сразу переходя к делу:
— Почему вы не сообщили мне, что готовитесь стать матерью?
— Я не думала, что это может вас интересовать.
Хейниш поучительно поднял палец:
— В службе безопасности, фрейлейн, работают люди, среди которых чувство товарищества считается одной из главных положительных черт характера. Более того, об этом даже есть соответствующая графа в личных анкетах. СД — одна большая, крепко спаянная семья, отцом которой является наш любимый фюрер! Таким образом, ваше положение для нас, рыцарей империи, в значительной мере является делом служебным, а не ограниченным кругом ваших личных забот. Как вы считаете, Майер? — обратился он к Вилли, стараясь растянуть служебно — эмоциональный эффект.
— Полностью разделяю ваши мудрые соображения, господин оберштурмбанфюрер! Нет такой сферы общественной жизни, к которой не была бы причастна СД. Конечно, фрейлейн Бергер в силу обстоятельств, которые сложились в ее жизни, может и не знать этого.
— Именно! Ясное дело, Советы не вели разъяснительной работы среди фольксдойче. Наши принципы простые и понятные. Между прочим, мы имеем приказ всем женщинам рейха об обязательном деторождении. И знаете ли вы, фрейлейн, кто его подписал?
— Я об этом впервые слышу, — ответила Кристина.
— Шеф СД, обергруппенфюрер Кальтенбруннер. Теперь вы поняли, какую большую ошибку сделали, скрыв вашу беременность? Если бы я был злопамятным человеком, я мог бы квалифицировать ваше молчание как служебное нарушение, как тайное намерение пре небречь приказом обергруппенфюрера. А вы — на службе, в звании шарфюрера! В какой‑то степени вас оправдывает то, что вы еще до сих пор не знакомы с некоторыми аспектами бытовой жизни рейха. А все они сводятся к одному: каждый живет для фюрера, для рейха, для окончательной победы. И в этом смысле деторождение приобретает стратегическое значение, то есть является элементом военной дисциплины на службе высшим интересам нордической расы.
Хейниш прямо‑таки расцвел в менторском порыве.
— Наступит время, и мы с помощью наших высокопатриотических женщин превратим наш рейх в глобальный питомник высокопородных арийцев! Уже сейчас преданные фюреру женщины обеспечивают будущее величие рейха отборными солдатами, отбросив устарелые патриархальные представления о браке и моральные догмы прогнившего прошлого. Немка — самка, и поэтому она выше формальных ограничений, порожденных религией евреев и питаемых лицемерной моралью плутократов.
— Я не знала об этом, — чуть ли не шепотом проговорила Кристина, ошеломленная этим служебным призывом к размножению.
Она и в самом деле ничего подобного не слыхивала. И никто не предупредил ее. А между тем нацисты последовательно проводили политику в брачно — семейных отношениях, руководствуясь установкой фюрера о срочной потребности «прежде всего преобразовать брак из длительного расового позора в институт высокой святости, призванного продолжить образ и подобие божье, а не отвратительных человеческих ублюдков».
Ничего не знала она и о том, что в Германии уже существовали своего рода случные пункты, где отобранные из «породистых» эсэсовцы, обеспеченные высококалорийными спецпайками, спали с молодыми женщинами, которым эти принудительные встречи были преподнесены как «священный долг» перед рейхом. Шеф службы безопасности Кальтенбруннер, на приказ которого ссылался Хейниш, черным по белому написал: «Для обеспечения немецкой нации господствующего положения и одновременно увеличения германского населения необходимо обязать всех незамужних и состоящих в браке немок, у которых пока еще нет четырех детей, родить до 35 лет четыре ребенка от чистокровных и здоровых немцев. Никакого значения не имеет то обстоятельство, женат ли мужчина или нет. Каждая семья с четырьмя детьми может отдать своего мужчину для выполнения этой задачи». А вот и теоретическое обоснование министра земледелия Дарре: «Так же, как возродили ганноверского коня, подбирая породистых жеребцов и кобыл, мы путем отбора возродим чистый тип нордического арийца». И изголодавшиеся по женщинам эсэсовские молодчики, отбывая в отпуск в фатерлянд, получали документальные «привилегии» на тыловых патриоток, каких лишь пожелают. А тем за каждый высокопатриотический акт вручался по смете одноразовый «подарок фюрера» по стойкой таксе: буханка хлеба, полкило конской колбасы, пакет маргарина, три свертка сахара, бутылка вина. Ну а остальное — от щедрот самого отпускника…
И хотя все это Кристине Бергер было еще неизвестно, она уловила главное в нравоучительном словоизлиянии господина оберштурмбанфюрера: благодаря официальному отношению к деторождению исполнение ее задания намного облегчается. Ей стало даже немного обидно за «спящего аиста», на которого возлагалось так много надежд. Однако это тихое разочарование, вызванное, скорее всего, большим нервным напряжением, которое так неожиданно разрядилось, оказалось скоротечным. Дальнейший ход разговора убедил ее, что ее товарищи, старательно готовя условия ее перебазирования в Берлин, не ошиблись, предвидя возможные осложнения, и пытались учесть все до мелочей. У нее, ошеломленной новооткрытиями в области нацистских отношений, сначала как‑то вылетело из головы, что она должна выехать не вообще в Германию, а закрепиться в Берлине, у матери Адольфа Шеера.
И об этом ей напомнил не кто иной, как оберштурмбанфюрер Хейниш:
— Так что не волнуйтесь, фрейлейн, ваши хлопоты будут удовлетворены. Непременно! Вопрос лишь в том, где вам остановиться — ведь в рейхе, как и вне его, родных у вас нет.
— Нет, — погасшим голосом отозвалась Кри тина
— Оберштурмфюрер Майер предлагает отправить вас в семью отца вашего ребенка.
— Конкретно — к фрау Патриции Шеер, — счел необходимым уточнить Вилли.
— Это меня и беспокоит! Я хорошо знаю Патрицию — своевольная женщина, она слишком прямолинейно трактует некоторые устаревшие религиозные догмы…
— Она не примет меня! — сказала Кристина.
— Заставим! — решительно заверил Майер, — Без колебаний!
— Не так это просто, — остудил его пыл Хейниш, — Эта госпожа до сих пор не уразумела, как это нестерпимо, когда немецким детям проповедуют, что якобы их патриархи — грязные еврейские свиньи Авраам, Исаак и Иаков. Она не понимает, что немецкими героями не могут быть Моисей, Давид и Соломон. А тем самым она перечеркивает истинных героев немецкого духа — Зигфрида и Брунгильду, Арминия и Верценге- торикса, Фридриха Великого и Бисмарка.
Это было важно для Кристины: Патриция Шеер вырисовывалась в любопытном ракурсе.
— Думаю, — громогласно продолжал Хейниш, — после сказанного уже никого не удивит, что она исповедует библейско — пацифистскую догму «не убий», — И со злобой добавил: — А ей уже несколько раз пытались втолковать, что такое представление о мире граничит с нелояльным отношением к расовой науке, к историческим указаниям фюрера! Страшная женщина, пропитанная предательскими настроениями… Ее спасают лишь влиятельные связи и то, что она сидпт, словно мышь, дома и за его стены своей болтовни не выносит. Ясно?
— Плохи дела! — задумчиво заметил Майер.
— Вы опять спешите с выводами, Вилли, — остановил его Хейниш. — Они были бы плохи, если бы фрейлейн не имела друзей в СД. Фрейлейн, сможете ли вы когда‑нибудь сказать, что работники службы безопасности не уделили вам максимального внимания?
Хейниш явно рисовался своей доброжелательностью. Как и всякий палач, он любил выставлять себя добряком. Ожидает благодарности… Ну что ж!
— Никогда, господин оберштурмбанфюрер! — горячо заверила Кристина. — Я безмерно признательна вам! К счастью, судьба наградила меня таким человечным шефом, как вы!
Хейниш покачивал головой в такт ее словом с неприкрытым удовлетворением. Потом заметил наставительно:
— В рейхе, фрейлейн, нет сирот. Каждый немец имеет отца — великого фюрера. И поэтому было бы нежелательно и даже досадно, если бы на вас хоть в малейшей степени повлияли мерзостные пацифистские миражи фрау Шеер… Будьте осторожны в отношении ее!
— Обещаю вам это, господин Хейниш. Разве могу я забыть, что мне посчастливилось служить в СД под вашей воистину отеческой опекой?
В последние дни оберштурмфюрер Вилли Майер зачастил на утренний и вечерний собачий моцион шар- фюрера Кристины Бергер. Это никого не удивляло: приятно даже просто пройтись с хорошенькой женщиной. Усиленный интерес Майера к очаровательной фрейлейн ни для кого ни составлял секрета.
Им было удобно встречаться таким образом и беседовать, не вызывая подозрения. Для стороннего глаза их поведение и поступки выглядели вполне естественно и мотивированно.
Погода тоже способствовала их уединению — она резко ухудшилась. Температура упала до двадцати градусов ниже нуля, что случалось очень редко в этих местах. Резкий, шквальный, ледяной ветер словно выметал с улиц всех, кроме съежившихся патрулей.
Навязчиво лезли в глаза бесчисленные объявления немецкой комендатуры, уже потемневшие или пожелтевшие, расклеенные на столбах и стенах домов.
Их легко было узнать по стандартному, жирно и крупно напечатанному резюме «РАССТРЕЛ». Ставрополь доживал свои последние дни «под немцем».
«Призраки» оберштурмбанфюрера Хейниша… Как добраться до них? Практически — невозможно. Сейф был неприступен.
Марков снабдил Кристину миниатюрным фотоаппаратом «Минокс» и сверхчувствительной пленкой… II в эту ночь все должно решиться. Другого случая не будет… Итак, или сегодня она выполнит задание, или…
Но шансы на успех были немалые. Помог счастливый случай и, сам того не зная, владелец складского помещения, созданного из номера 74–го, заидерфюрер доктор Конрад Уго фон Готенхауз… Это произошло вчера. Как обычно, он неожиданно нагрянул с целой упаковочной бригадой из пленных. Естественно, под эсэсовской охраной. За каких‑нибудь два часа многочисленные «сувениры», «подарки на память о…» и «проявления сердечной благодарности» были аккуратно упакованы в контейнерные ящики, над которыми щебетало единственное живое существо — канарейка. Ее по приказу герра Готенхауза поил и кормил старший администратор Торг Альвель.
— Если пропадет хотя бы гвоздь, — сурово предупредил зондерфюрер Торга, — повешу на крюке вместо люстры.
…Навстречу шел патруль. Поравнявшись с Майером и Кристиной, офицер поглядел на пса, засмеялся, сказал что‑то своим солдатам и не останавливаясь прошел дальше.
Майер передал Кристине маленький фотоаппарат.
— «Минокс». Пленкой заряжен.
— Спасибо, Вилли.
Она не сообщила Майеру, что у нее уже есть один. Зачем? Другой не помешает — можно дублировать.
— Не будет ли задержка с ключом? — спросил Майер.
Кристина вынула из кармана ключ и показала обер- штурмфюреру. Тот удивился:
— И когда вы только успели?
Она не ответила. На минуту задумалась, вспомнила, как это было. Воспользовавшись неосторожностью старшего администратора гостиницы, оставившего в дверях ключ во время своего пребывания в номере
Готенхауза, Вилли Майер снял слепок ключа и передал его Кристине.
В тот же день, как только стемнело, она повела прогуливать Вита. Вышла на улицу, где жил Хатагов.
Подошла к забору, за которым темнел знакомый дом. Открыла калитку. Пропустила собаку.
— Вит, во двор! — прошептала и отпустила поводок.
Отбила условную дробь в окно. Вышел Хатагов.
— Что случилось?
Она протянула Хатагову сверточек и тихо сказала:
— Слепок. Срочно нужен ключ…
— На когда?
— Операция завтра вечером.
— Ясно. У меня есть слесарь, он сделает. Но тебе, дочка, сюда проходить нельзя: сейчас улицы под наблюдением. Кого‑то ищут. Опасно.
— Где и у кого я возьму ключ?
Хатагов задумался.
— Быстрее.
— Сможешь завтра в обед прийти на базар? — спросил Хатагов.
— Смогу.
— Тогда слушай: на базаре, у скобяного киоска. К полудню ключ будет готов.
Кристина дернула за поводок.
— Вит, домой!
…Базар жил своей жизнью. Участие в торговле принимали все — и гражданские и военные. Кристина, избегая встреч с полицаями и гитлеровскими вояками, Удерживая на поводке Вита, подошла к Хатагову, который разложил нехитрый товар на примерзшей земле.
— У кого есть рукавички моего размера? — спросила Кристина, вытянув руку.
— Надо поискать, — Хатагов нагнулся к своей торбе, — Сейчас подойдет нужный человек, — тихо прошептал он.
Кристина услышала за спиной тонкий голосок:
— Тетенька, купите мои рукавички.
Обернулась: перед нею стояла девушка, держа в руках добрую дюжину рукавичек.
— Возьмите вот эти — самые теплые…
Кристина надела рукавичку на левую руку и натолкнулась указательным пальцем на ключ.
— Ты чего это перехватываешь покупателя? — сердито накинулся на девчушку Хатагов, — Молодая, а прыткая! А ну, брысь отсель!
— Молчать! — прикрикнула на него Кристина и сказала девушке, несколько смягчив тон: — Куплю у тебя!..
Сейчас Кристина и Вилли в последний раз согласовывали свои действия.
План, который предложила Бергер, сводился к следующему: недавно Готенхауз выбил из двери номера старый замок. Появилась изрядная дыра. Новый замок был поставлен повыше, а дыру прикрыли черной фанеркой, прибив ее к дверям мелкими гвоздями. Сделано все это было наспех. Так что фанеру можно было легко выдавить, нажав на нее чем‑нибудь из коридора.
Отверстие было довольно широкое, чтобы из номера фотографировать «призраков» Хейниша, которых Вилли Майер будет проводить к оберштурмбанфюреру.
— Еще раз о порядке наших действий, — уточнила Кристина. — В нужный момент, когда в коридоре никого не будет, вы открываете номер. После этого стучитесь ко мне. Трижды по два коротких удара.
— Трижды по два коротких, — повторил Майер.
— Я закрываюсь в номере и удаляю фанерку. Агентов водите к Хейнишу не спеша, посредине коридора.
— Это ясно…
— Сколько их будет?
— Хейниш сказал — четверо.
— Вы их в лицо знаете?
— Нет. Знаю только резидента. Какой‑то Целебадзе, из «национальных деятелей». Он будет возглавлять всю группу.
— Как же вы встретите их, если не знаете в лицо?
— У входа в гостиницу мне будут их передавать сотрудники СД, у которых эти агенты на связи.
— Они увидятся?
— Нет. Выводить из гостиницы я буду другим ходом. Агенты не должны знать друг друга в лицо. Их имена, клички, места оседания известны лишь Хейнишу и резиденту.
— А в других группах?
— Система одинакова для всех.
— Значит, Хейниш будет говорить с агентами поодиночке?
— Да. В присутствии резидента — тот должен знать подчиненных ему агентов.
— Сколько же это займет времени?
— Максимально — два часа.
— Это хорошо, — облегченно вздохнула Кристина.
— Волнуетесь? — сочувственно спросил Вилли.
— Есть немного…
— Не стоит — я вас буду подстраховывать, — успокоил он.
Кристина благодарно улыбнулась. Конечно, подстраховка Майера не излишня, даже необходима. Только ему неизвестно, что подпольщики позаботились и об этом. Ее будет подстраховывать однорукий полотер, который дважды в неделю натирал ночыо паркет коридоров. Сколько раз она видела этого незаметного, молчаливого человека? Трудно подсчитать. И ни разу не обратила на него особого внимания. Как и прочие обитатели гостиницы. И вот, оказывается, он — товарищ, друг, боец тайного фронта, линия которого проходит и по гостиничным коридорам… Сказать Майеру? Пожалуй, надо. А то еще прогонит полотера. Но сказать без подробностей, только намекнуть — и все.
— Сегодня ночью будут натирать пол, — сообщила она.
— Об этом не беспокойтесь: отменим! — заверил Вилли.
— Не надо! — коротко приказала Кристина.
— Почему? — удивился Майер.
— Вообще не трогайте полотера, — вместо ответа добавила она.
Вилли пытливо глянул не нее.
— Понимаю… Ну что же, пусть себе возится…
— И еще, Вилли: нам нужна запись бесед.
— Это невозможно! — возразил Майер.
— Что мешает?
— Ну, сами подумайте…
— Я подумала. Надо создать необходимость перезаписи пленки. Может же она, к примеру, порваться?..
— Случается…
— Почему же у вас не может случиться?
— Понял. Попробую сделать, — И, что‑то припомнив, удовлетворенно добавил: — Как хорошо, что я сказал Хейнишу, будто не умею работать с магнитофоном. Он не станет выговаривать, если по неловкости у меня порвется пленка. Сам заставит склеить и перезаписать. Ему, в общем‑то, что нужно? Лишь бы качественная запись!..
— А вы говорили — невозможно, — с упреком сказала Кристина.
— Еще не привык..
— Быстрее привыкайте, Вилли! Ну что же, кажется, обо всем договорились?
— Да!
— Тогда возвращаемся в гостиницу.
Тихий стук в дверь. Трижды по два коротких удара. Пора. Кристина неслышно двинулась на выход. Вит тревожно поднял голову.
— Лежать! — шепотом приказала она и вышла в коридор.
Шарфюрер была в ночном халатике и мягких домашних шлепанцах. В тонких резиновых перчатках В дальнем конце коридора спиной к ней возил ногой по паркету однорукий полотер. Больше никого. Секунда — и она проскользнула в номер Готенхауза. Осторожно нажала на дверь. Тихо щелкнул замок. Все! Дверь снова закрыта. Фанерка легко поддалась. Кристина сдвинула ее в сторону, чтобы по окончании операции поставить на место.
В номере было темно. Вытянув руки, чтобы не зацепиться, она добралась до окна и раздвинула тяжелые шторы. Стало чуточку светлее. По крайней мере, можно было различить очертания предметов. Она нащупала стул и придвинула его к дверям. Села. Взглянула в отверстие. Убедилась, что фотографировать можно. Вытащила из кармана оба «Минокса». Осталось одно — сидеть и ждать.
И вот — наконец‑то.
В коридоре появился Майер и тут же исчез на лестничном пролете. Однорукий даже не обернулся, он по — прежнему продолжал ритмично натирать пол. Кристина приготовилась.
Со стороны лестницы появился незнакомец. За ним — Майер. Кристина с досады даже прикусила губу: первый «призрак» шел в лохматой шапке, которая закрывала глаза. Не много даст его фото…
Майер что‑то сказал незнакомцу. Тот быстро снял шапку. Оказался совершенно бритым. Важная примета… Молодцом, Вилли! Вовремя сообразил… Щелкнул аппарат. Щелкнул второй. Майер провел «призрака» к Хейнишу. Однорукий продолжал натирать паркет…
И снова — сидеть и ждать. В темноте, в тишине…
Кристина не знала, сколько прошло времени, когда появился последний, четвертый визитер. Все! Дело сделано. Усталости она не ощущала. Поставила стул на место. Глянула в коридор, никого. Только однорукий. И когда она уже взялась за ручку двери, вдруг увидела: прямо на нее идет Жора «Шмот».
0^ появился так неожиданно, что однорукий не в силах был чем‑либо ему помешать. Что делать? «Шмот» уже вынимал из кармана ключ. Она спрятала один фотоаппарат под халат и кинулась к окну. Кристина растерялась. Она открыла окно, чтобы выйти на крышу и переждать там, пока «Шмот» уйдет из номера. Спуститься вниз, во двор, было невозможно, хотя рядом была пожарная лестница. Внизу стояла охрана. А по улицам прохаживались патрули…
Щелкнул замок, и на пороге застыл «Шмот».
— Ого! — воскликнул он, — Кого я вижу? Я — к птичке, а их — две! — Он схватил Кристину за руку: — Что вы здесь делаете?
Кристина попыталась оттолкнуть Жору, но он, жилистый, сильный, легко выкрутил ей руки за спину. Вырвал из ее пальцев фотоаппарат.
— Ах, вот оно что, шпионила, стерва! И кто бы мог подумать! Ну, теперь меня герр Хейниш озолотит!..
— Шкура продажная! — вырвалось у Кристины.
— Не у меня она продажная, не у меня! — издевался Жора. — Я же твою шкурочку продам, не свою… Охотничий трофей! Боже мой, вот это повезло… Да мне же за тебя Железной крест дадут!
Он совсем не обращал внимания на то, что делается в коридоре, поэтому и не заметил, как полотер рванулся к номеру, где находился Майер, и стукнул в дверь, как выскочил Майер и расстегнул кобуру…
Жора вдруг ощутил на шее сзади такую железную хватку пальцев, что выпустил руку Кристины. Она сразу же сняла перчатки и сунула в карман халатика.
Майер повернул «Шмота» к себе и процедил ему в лицо:
— Ты что себе позволяешь, подонок! Поднял руку на немку?
— Господин офицер, — забормотал «Шмот», — она шпионка! Вот ее фотоаппарат! Она что‑то фотографировала! Пусть разберется господин Хейниш!
— Это правда? — насупился Майер, обращаясь к Кристине.
— Какое нахальство! — всплеснула руками Кристина. — Это я вышла в туалет и вдруг заметила, как что‑то блеснуло в отверстии двери. Это он, этот мерзавец, фотографировал! Теперь понятно, почему он примазался к герру Готенхаузу и имеет ключ от его номера.
Жора «Шмот» опешил. У него отвисла челюсть.
— Я — шпион? — крикнул он, придя в себя. — А кто окно открыл? — Он вскочил на подоконник. — Эта она хотела бежать через окно, когда я открыл дверь. А я как раз шел проведать канарейку, все ли в порядке… Только и всего!
Это были его последние слова. Кристина выхватила из кобуры Майера пистолет и дважды выстрелила в «Шмота». Он схватился за горло и упал за окно. Слышно было, как мертвое тело ударилось об асфальт.
Кристина вложила в руки Майера пистолет и скороговоркой проговорила:
— Вы стреляли, так как шпион пытался бежать!
И кинулась в коридор. Передала полотеру второй
«Минокс» и исчезла в своем номере. Однорукий побросал тряпки в ведро и подался прочь.
Кристина снова выбежала в коридор и забарабанила в двери номера Хейниша.
— Господин оберштурмбанфюрер! В соседнем номере стреляют…
Майер еще находился в номере Готенхауза. Один. Возбужденный, с пистолетом в руке. С улицы через окно доносились возгласы и беглый топот патруля. Он услышал за спиной голос оберштурмбанфюрера:
— Что случилось? Это вы, Майер? Я едва разглядел вас в темноте.
— Я, господин оберштурмбанфюрер!
— Почему с оружием? Вы стреляли?
— Да!
— В К01 о? — Хейниш глянул на открытое окно.
— Из этого номера старший администратор фотографировал наших агентов. У него «Минокс».
— Что? — рассвирепел Хейниш. — Где этот негодяй?
— Я стрелял в него, когда он пытался бежать.
Хейниш подошел к окну и наклонился во двор: там кроме часового толпились патрульные солдаты и офицер.
— Живой? — спросил обершту мбанфюрер.
— Труп! — ответили снизу.
— Фотоаппарат есть?
— Зажат в руке.
— Хорошо! Несите труп ко мне! Осторожно с фотоаппаратом!
Хейниш зябко передернул плечами и закрыл окно. Проговорил задумчиво, не скрывая удивления:
— Вот вам, Майер, образец методов большевистской разведки. Его легенда: базарная спекуляция, тюрьма, штрафной батальон, добровольная сдача в плен — все это легко инсценировать. Но этого мало: он, чтобы втереться к нам в доверие, выдал нескольких большевистских и комсомольских функционеров. Представляете, какое коварство? Но — разумное! — закончил с уважением.
— Это очень жестоко, — отозвался все еще бледный Вилли Майер.
— Еще бы! Но убедительно… Л может… Гм!.. Похоже на это! Возможно, под наши пули попали люди, которые ничем не провинились перед немецкой властью. Теперь понимаю, почему они все до единого отрицали обвинение на допросах… Нда!.. А покойный Кеслер еще говорил, что, мол, у красных для этого трупа петля давно сплетена. Вот как в нашем деле можно ошибиться. Вам приказ, Вилли: немедленно проявите пленку.
— Слушаюсь!
— И, как положено, снимите с фотоаппарата отпечатки пальцев, хотя и так все ясно. Для протокола. Разумеется, вы будете представлены к награде…
В восемь часов утра Вилли Майер докладывал Хейнишу, что на фотоаппарате обнаружены отпечатки пальцев старшего администратора и что он успел сфотографировать всех четырех агентов.
— Успел! — засмеялся Хейниш, — Но русским не передал! А, Вилли? Не передал!.. Операция остается в силе, агентов мы оставляем, как и планировали. Ваша заслуга, Вилли, ваша… В долгу не останусь… Жаль только, что ниточка оборвалась. Понимаете, Вилли, он должен был кому‑то передать пленку. А, черт с ним! — махнул рукой оберштурмбанфюрер. — Сейчас не до него… Некогда этим заниматься…
На следующий день Вилли Майер, возвращаясь вместе с Кристиной со службы в гостиницу, положил ей в карман магнитофонную пленку и хмуро заметил — плохого настроения он не скрывал:
— Напрасно рисковали, фрейлейн. Наша затея не удалась. Только и всего, что вы едва не поплатились жизнью.
— Почему же не удалась, Вилли? — ласково ответила Кристина. — Есть и фотопленка.
— У Хейниша! — пробормотал Вилли.
— Успокойтесь, Вилли, и не терзайте себя: у меня было два фотоаппарата.
— О, вы предусмотрительны!
— Наверное, такой уродилась…
— В Берлине такие затеи будут невозможны, — жестко заметил Майер.
— Не знаю, — ответила Кристина и, чтобы поднять настроение у Вилли, чтобы придать ему уверенности и в какой‑то мере дерзости, добавила: — Ведь и нас будет пятеро!
— Пятеро? — удивился Вилли, — Это новость. Кто же они?
— Кто? Есть у нас, у русских, такое выражение: ты да я, да мы с тобой… Вот и посчитайте: пятеро!
Их ожидали новые испытания и опасности, а они шутили.
За день до отъезда в Берлин Кристина получила последнюю зашифрованную радиограмму, которая неожиданно напомнила ей недавние во времени и уже такие далекие в жизни студенческие годы. Такие далекие, что они казались нереальными. Почему? Возможно, потому что радиограмма слишком напоминала экзаменационный билет. Тот самый, который содержит наиболее трудные вопросы:
«15. 1. 43. Студентке.
1. Где проходит линия оборонных сооружений немцев на К.?
2. Характер укреплений?
3. В немецкой документации появилось кодовое название «Голубая линия». Что кроется за названием?
Важны любые подробности.
Профессор».
Во временный лагерь для военнопленных генерал Роговцев решил наведаться, когда узнал о пребывании в нем «нетипичного» немца. Так сложилось, что уже почти год Матвей Иванович вынужден был много времени уделять фашистской пропаганде, особенно с того времени, как в плен захватили корреспондента из Берлина Адольфа Шеера, посланца из геббельсовско- го министерства. Он убедился, что газетчики смотрят немного дальше в будущее, нежели заурядные вояки. Но то, что сейчас не дает покоя единицам, завтра может стать общим настроением. И значит, это позволяет делать довольно точные прогнозы, что порой играет чрезвычайно важную роль в ратном труде фронтовых разведчиков.
Лагерь был расположен в неглубокой балке, на быструю руку огороженной колючей проволокой. Охраняли его только два автоматчика. Тем не менее пленные вели себя смирно, послушно, дисциплинированно исполняли все приказы и распоряжения. Известное немецкое выражение «порядок есть порядок» здесь действовало безотказно.
Все лагерное начальство состояло из одного лейте- нанта — переводчика, который одиноко скучал над бумагами за низеньким столиком прямо под открытым небом.
Сюда и вызвали «нетипичного», который был записан как Отто Хубе. И вот уже щелкают немецкие каблуки, грудь выпячена вперед, руки — по швам с немного отведенными в стороны локтями. Одет в форму рядового вермахта. Глаза пугливые, настороженные.
— Скажите, почему вы в форме рядового?
— Яволь. По профессии я — журналист. Как слишком близорукий, от службы в армии был освобожден.
Однако война длилась два года, а не два месяца, как планировалось, и меня мобилизовали тоже.
«Да, за два года мы перемолотили отборные части вермахта, — подумал Матвей Иванович, — С резервами у немцев туговато, дошла очередь и до таких…»
Отто Хубе сказал, что будто бы появление его на фронте никак не зависело от «тотального гребешка».
— Именно, ведь если я могу работать в тыловой газете, то почему не смогу во фронтовой?
— Вы не ответили на мой вопрос, — напомнил генерал Роговцев.
— Яволь. Я отвечаю на ваш вопрос, герр генерал. Немного терпения, и вы в этом убедитесь.
— Тогда продолжайте, если считаете нужным.
— Яволь. Недавно мне предоставили кратковременный отпуск. Обстоятельства вынудили меня задержаться дома сверх срока на две недели. Военная жандармерия сочла меня дезертиром, когда я уже возвращался к месту службы. Меня сразу же разжаловали и включили рядовым в штрафной батальон. Все делалось очень быстро — как раз начался штурм Краснодара вашими войсками. Наш батальон сразу же бросили в самое пекло. Спасения не было: впереди — атакующие ряды русских, сзади — эсэсовцы с пулеметами. Это был не бой, а настоящая бойня. Словно нас, штрафников, специально отобрали с одной целью — перебить. Бессмысленно? Но все происходило именно так.
— Как же вы спаслись? — поинтересовался Роговцев.
— Когда я увидел, что около меня все валятся убитыми, я упал в первую попавшуюся воронку. В ней я дождался конца боя и сдался в плен. С меня хватит!
— Значит, вы, можно сказать, добровольно и сознательно сдались в плен. Скажите, о чем вы думали?
— Яволь. Солдаты давно знают, что радиотреи насчет того, будто русские расстреливают пленных, — ложь, геббельсовские басни. Об этом не говорят, но знают… однако большинство боится сдаться в плен, ибо помнят, что мы натворили на вашей земле. Я лично никакого преступления не совершил. Бой, в котором я принял участие, был первым в моей жизни. Я никого не убил и не пытался убить. Чего же мне бояться плена, которого все равно не миновать? Если повезет остаться живым в этой гигантской бойне…
— Откуда у вас такая уверенность?
__ Я могу отвечать откровенно?
Разумеется, иначе мы лишь потеряем время.
Вы утверждаете, что хотите видеть свободную
Германию без фашистов. Об этом слышат солдаты, когда на передовой с вашей стороны говорят немцы, попавшие в плен. Я в это верю.
— А другие?
— Кто знает. Все делают вид, будто ничего не слышали и не видели. Эта тема для разговора запретна. Она опасна. За такие разговоры обеспечен расстрел — как за распространение пораженческих Настроений и измену фюреру.
— Вы хотите сказать, что только уверенность в том, что с вами ничего плохого в плену не случится, побудила вас поднять руки?
— Нет, не только.
— Говорите.
— Яволь. Я не буду ругать фюрера и орать для видимости «Гитлер капут!». Я твердо знаю: война нами проиграна. «Третий рейх» подписал себе приговор еще в тот день, как войска вермахта перешли вашу границу. В тот день фашизм обрек себя на гибель. Катастрофа неминуема. Но сколько жертв тащат за собой фашисты! Людей, совершенно не причастных к их ужасающим преступлениям. «Тотальная война» уничтожает Германию. На смерть гонят подростков, стариков, непригодных к военной службе. Всех под пули! Всех на истребление, на гибель. Сталинград вызвал у фашистов еще большую жестокость. Только глупый человек или законченный кретин может питать надежду на выигрыш в этой войне. Я сдался в плен, и я доволен: я буду жить.
— Из чего вы сделали такой вывод?
Пленный впервые усмехнулся:
— Мы в плену. А нас кормят. Даже сигареты дают… Отсюда и выводы.
Многие мысли вызывала эта беседа, когда генерал Роговцев возвращался в свое «хозяйство» на околице Краснодара.
Краснодар. Генерал Роговцев был хорошо знаком с этим городом издавна, еще со времен гражданской войны, когда служил в разведке 9–й армии. Потом, в довоенное время, не раз наведывался в Краснодар по служебным делам. И каждый раз замечал изменения:
новые стройки, клубы, санатории, дома отдыха. Этот пропеченный солнцем город словно год за годом вопреки всем законам природы молодел. Он буквально расцветал в зеленеющем море акации, абрикосовых и яблоневых деревьев.
А теперь, когда вместе с войсками Роговцев вошел в город, то сначала не узнал его. Краснодар был полностью разрушен, взорван, сожжен, изуродован, расстрелян… На каждом шагу — следы нечеловеческих кровавых преступлений, которые сейчас одно за другим записываются в томах Чрезвычайной комиссии, прибывшей из Москвы.
Город планомерно разрушали истребительные зон- деркоманды. Деревья сжигали из огнеметов. Дома подрывали. Заключенных, еще оставшихся в живых, расстреливали прямо в камерах. В каждом карцере нашли по трупу — в людей стреляли сквозь очко в двери. Пепелища, руины, трупы… Взорваны здания институтов, техникумов, школ, библиотек, больниц, — домов культуры и отдыха, кинотеатров и клубов. Такая же судьба постигала сотни и сотни жилых домов. Разрушения были столь велики, что центральные улицы Красная и Пролетарская оказались сплошь заваленными обломками. Пришлось танками утюжить кучи битого кирпича, чтобы проложить пригодные для проезда дороги. А людям все еще мерещились повешенные на уцелевших деревьях.
Майор Тамбулиди едва нашел кое‑как уцелевший домик для размещения служб генерала Роговцева. Но что в домике из двух комнат и кухни разместишь? Пришлось в приусадебном участке поставить военные палатки и рыть землянки.
Уцелевшие горожане еще не успели прийти в себя от ужасов шестимесячного кошмара фашистской оккупации. По пригородным оврагам они искали погибших родственников среди трупов. Рассказывали о массовых расстрелах, о специальном отравлении населения, о «душегубках», о систематических «акциях» против детей, которых убивали начиная с новорожденных. И все эти преступления назывались обыденно — «обез- людивание жизненного пространства».
Дежурный лейтенант встретил Матвея Ивановича рапортом:
— Товарищ генерал — майор, размещение всех служб завершено. Налажена телефонная связь со штабом фронта!
— Хорошо, — ответил Роговцев и прошел в раскрытую лейтенантом дверь.
Здесь, в комнате, оборудованной под кабинет, Роговцев утомленно снял шинель, повесил на крючок, вбитый в стену, опустился на стул и о облегчением протянул под столом натруженные за день ноги. В комнате были еще топчан и длинная деревянная скамья вдоль стены. Другой мебели достать пока не успели.
Однако отдохнуть не пришлось — в дверь постучали.
— Войдите!
— Товарищ генерал — майор, — доложил все тот же дежурный лейтенант, — из штаба фронта доставили нам какого‑то старика. Он уверяет, что имеет важные сведения. Говорит, что они адресованы вам лично.
— Где он?
— Здесь, за дверыо.
— Хорошо, передайте майору Тамбулиди — пусть расспросит.
— Слушаюсь!
…Старик был ничем не приметен, разве что сеткой прихотливо пересекающихся морщин — явных примет возраста. Потрепанный, в старом, вытертом до блеска кожухе, из‑под которого выглядывал ватник, в лохматой папахе, надвинутой на самые глаза, в неопределенного цвета штанах и грязных сапогах, он не привлек бы на улице ни малейшего внимания. Сейчас многие так одеваются. Было бы что надеть! Он был похож на одного из беженцев, что теперь возвращаются в освобожденные родные места.
— Вам к кому? — спросил майор Тамбулиди, хотя ему это было известно.
— К генералу Роговцеву, — важно ответил старик.
— По какому делу?
— По государственному.
— Л если точнее?
— Секрет.
— Как вас зовут?
— Я Астан Мирза — Хатагов.
Это имя ничего не говорило майору Тамбулиди
— Генерал Роговцев поручил разобраться с вашим делом мне.
— Л где он сам?
— Здесь, за дверью.
— Вот туда, за дверь, — старик показал заскорузлым пальцем, — мне и надо!
— Поймите, гражданин Хатагов, генерал хочет знать, с чем вы пришли?
— Я и скажу ему! А пришел я из Ставрополя. С поручением лично к генералу Роговцеву.
Из того, как он это произнес, чувствовалось, что эти лаконичные выражения звучали не раз.
— Далековато шли…
— Надо! — с достоинством пояснил старик.
«Из Ставрополя, — задумался Анзор, — К генералу. Значит, не напрасно. Но не скажет! Упрямец — это ясно…»
— Подождите, — сказал он, — я доложу генералу
Он исчез за дверью, чтобы почти тотчас же появиться снова.
— Заходите! Быстро!
— Ну вот, — нахмурился старик. — То к вам не достучаться, то подгоняете — «быстро»!
— Заходите, уважаемый, заходите! — в дверях появился сам генерал. Он дружелюбно улыбался старому Астану.
Мирза — Хатагов гордо поглядел на Анзора, как бы говоря: «Ну что, молодой человек? Разве ты не видишь, с каким уважением меня встречает сам товарищ генерал? Посмотри, сколько орденов у него! А у тебя что? Две медальки? А генерал обращается ко мне уважительно, первым вышел ко мне, а ты — «быстро»!»
Он не спеша, степенно вошел в комнату.
— Раздевайтесь и присаживайтесь, — предложил Роговцев.
Мирза — Хатагов снял кожух, но повесить его сверху генеральской шинели не решился. Положил его на топчан и сел рядом. Ватник его был без рукавов и напоминал теплый, самодельный жилет.
Он снова с осуждением взглянул на майора Тамбулиди и с достоинством проговорил:
— Товарищ генерал, мои слова — только для вас, больше ни для кого. Так мне было приказано.
Матвей Иванович с веселой искоркой в глазах посмотрел на покрасневшего майора, которого без лишних слов, а лишь своим поведением отчитывал старик, и объяснил:
— Майор — мой адъютант, доверенный работник. Наши секреты — общие. Поэтому я и приказал сначала разобраться в вашем деле ему. Правда, он немного горяч, с этим я согласен. Но человек он добрый, настоящий джигит. Из коренных!
— Ну, если так, — смягчился Астан, — то слушайте вдвоем…
Старик начал издалека:
Трудно было догнать вас. Дорог нет — разбиты. Мостов через реки нет — подорваны. Железной дороги нет — рельсы со шпалами, словно сходни, задраны в небо… Едва доберусь до одного города, а фронт уже продвинулся дальше. Вот и дошел до самого Краснодара. Здесь вас и догнал.
«Здесь нас и догнал, — подумал генерал Роговцев, — потому что наступление приостановилось…»
— Очень быстро наши наступали, — медленно говорил старик. — Очень быстро немцы бежали. А я — что? У меня машины нет, я на своих двоих.
Анзор нетерпеливо передвинулся на скамье.
— Но с поручением от н е е, — старик поднял палец вверх, — я бы и на край света пошел.
— Кто же она? — в тон ему спросил Роговцев.
— Немецкая девушка.
— Как ее звать? — спросил Роговцев, уже предвидя ответ, каким бы неимоверным он ни представлялся в сообщении старого Астана.
— Фрейлейн Кристина Бергер.
Генерал Роговцев в отличие от майора Тамбулиди, который после слов Астана едва не вскочил на ноги, ничем не выказал своего волнения.
— Что вы знаете о ней? — спросил буднично, — Об этой немке Кристине Бергер?
— Она ходит в эсэсовской форме, служит переводчиком в СД, потому что изучила наш язык, военное звание — шарфюрер. У нее — пес. Куда ни пойдет — пес с ней. Шерсть у собаки тоже эсэсовская — черная. С такой девушкой любому надо быть осторожным. В случае чего, псина сразу вцепится в горло.
— Выходит, эта немка — наш враг? — умышленно спросил генерал Роговцев.
— Да что вы! — возмущенно замахал на него руками старик. — Эта фрейлейн — наш, советский человек!
— Откуда вам это известно?
— Я был связан со ставропольскими подпольщиками, выполнял важные поручения — записывал, что немцы у нас награбили и куда пересылают груз. Мне это нетрудно было делать, ведь немцы на бирже труда назначили меня упаковщиком в зондеркоманду «Кюнсберг».
— При чем здесь немка? — своими вопросами Матвей Иванович не давал старику отвлекаться, так как тот тяготел к излишним подробностям.
— Однажды вечером она пришла ко мне домой и назвала наш подпольный пароль — не знаю, откуда она узнала его. Я сначала не очень ей поверил — всякое бывает… Но она ни о чем лишнем меня не расспрашивала, и это меня успокоило. Я гостеприимно пригласил ее, начал рассказывать о своей работе у немцев…
— Зачем же она приходила к вам?
— За помощью.
— Какой?
— Она попросила, чтобы я принес рацию, которую она якобы закопала далеко за городом. Хотя я сомневался, но пошел… И что бы вы думали, товарищ генерал?
— Я вас внимательно слушаю.
— Рация оказалась на месте! И на самом деле — была давно закопана. Я в этом разбираюсь — не один кувшин с вином закапывал…
— Что же сделала с рацией фрейлейн?
— А ничего особенного — начала передавать нашим немецкие секреты.
— Откуда знаете?
— Как откуда?
— Это она вам сообщила?
— Ни слова! Но ведь я не первый год на свете живу, голова у человека для чего? Думать! А мысли — они разные возникают…
— Резонно. Теперь скажите, почему она приказала искать меня?
— А! В том‑то все дело! Беда случилась, такая беда, что ничего и придумать нельзя. Я — туда, я — сюда, мыкался, как в пустыне…
— Но что же произошло?
— Батареи от рации кончились, и фрейлейн уже не могла передавать нашим секреты. А их становилось все больше и больше.
— С ними вы и пришли? — понял наконец генерал.
— Ясное дело — с ними! Девушка верила мне, потому что мое слово — скала!
— Что же передала с вами Кристина Бергер?
— А вот что, сейчас увидите. — Астан распорол тонким кинжалом полу своего безрукавного ватника и извлек плоский пакет из потемневшей замши, прошитый грубыми нитками, нарезанными из тонкой шкуры.
— Кристина предупредила, — сурово сказал он, — пакет не открывать. В нем два пакетика в черных обертках: в маленьком — фотопленка, в большом — очень тонкая лента, что сама рвется… Осторожно!
— Еще есть что‑нибудь?
— Конечно! — теперь Астан потрошил вторую полу своего ватника. Вытащил блокнот в целлофане, сквозь который на коже обложки были видны готические буквы.
— Об этой тетради, — сообщил Астан, — Кристина сказала: она была потеряна, а потом снова найдена. И заверила, что вы, товарищ генерал, знаете, чья она!
— Интересно, — проговорил Роговцев, беря целлофановый пакет, и с первых же букв понял: дневник Мюллера! Того самого палача, которого пристрелила «Студентка», спасая от ловушки и гибели разведчика Алексея Маркова! Именно об этом дневнике рассказывал Калина.
— Так знаете чей? — тревожно спросил старик.
— Знаю.
— Это хорошо, — успокоился Астан, — Потому что есть у меня еще одна вещь, о которой я ничего объяснить не могу. Я просил Кристину, чтобы она хотя бы несколько слов написала, а она — эх!.. Не послушалась.
Теперь Мирза — Хатагов потрошил ватник там, где пришиты пуговицы. Наконец вытащил свернутую бумажку. Развернул ее, протянул Матвею Ивановичу, заметив:
— Вот видите, цифры и цифры… Хотя бы два словечка! Невоспитанно как‑то… Но, товарищ генерал, девушка она хорошая, ей все можно простить.
— Дорогой товарищ Мирза — Хатагов, все хорошо. Даже прекрасно! Вы оказали нам огромную услугу. От себя и командования фронта я объявляю вам глубокую и сердечную благодарность.
— Так за что же, — смутился старик, — ничего особенного…
Генерал Роговцев вызвал дежурного:
— Товарищ лейтенант, подготовьте документы за моей подписью о награждении Астана Мирзы — Хатагова медалью за проявленное мужество в борьбе с немецкими оккупантами.
— Слушаюсь!
— И вот еще что… Позаботьтесь о теплой одежде для товарища Хатагова. Не найдется гражданской, возьмите на складе военную.
— Зачем гражданскую? — сказал старик. — Медаль годится к военной.
— Идемте, дедушка, — предложил лейтенант. — Будет вам военная форма. С иголочки!
Они вышли.
— Товарищ майор, немедленно — в фотолабораторию и в шифровальный отдел. Приказ: работа срочная!
— Я мигом! — вскочил на ноги Тамбулиди.
Генерал Роговцев остался в комнате один. Придвинул к себе жесткую блок — тетрадь, на первой странице которой красовалась каллиграфическая надпись: «Дневник лейтенанта Мюллера. ГФП 1942».
За чтением не заметил, как прошло время. Напомнил об этом майор Тамбулиди, когда вернулся, выполнив задание:
— Готово, товарищ генерал — майор!
— Вот что, Анзор, — сурово сказал Роговцев, — возьмите этот отвратительный дневник и завтра же передайте куда надо, как разоблачительный документ преступлений, которые совершали гитлеровцы против мирного населения.
— Слушаюсь!
— Теперь докладывайте!
— В шифровке изложены данные на четырех агентов Хейниша и места оседания в нашем тылу. На магнитофонной пленке — разговоры Хейниша с каждым агентом с изложением заданий. На фотопленке фото всех четырех изменников вместе с еще неопознанным оберштурмфюрером СС. Звукозапись перепечатывается машинописным текстом.
— Вот так «Студентка»! — с уважением произнес генерал. — Как ей все это удалось сделать?
— Смелая девушка! — цоддержал его Анзор.
Ищите женщину (франц.).
Готенхауз — божий дом (нем.).
Так называемая «народная прислуга» из числа насильственно вывезенного гражданского населения.
«Остарбайтер» — «восточный рабочий».
Предводитель так называемых штурмовых отрядов, который «прославился» разнузданным развратом.
И и к а — имя древнегреческой богини победы.
Так немцы называли легкий бомбардировщик, биплан ПО-2.