Потом он спустил маленькую фотку Уильяма Джеймса Сидиса в унитаз – и разделил с ним лютую судьбу вундеркиндов.
Всякая счастливая семья несчастна по-своему.
Конечно, Ваня и Наташа знавали иные времена.
Вот какими я их себе представляю.
Бывало, он, перед тем как ринуться на свою угрюмо-стыдливую Данаю, то есть некоторое время стоя возле супружеского ложа, бойцовски пощелкивал членом по плоскому своему животу… Зло и лихо, очень даже хищно пощелкивал… Демонстрировал, то есть, военную мощь, как оценили бы политические журналисты. А пупок Ванькин в те поры был похож на вертикальную прорезь в американском игровом автомате… Ух! так и хотелось бросить туда монетку! Но, с годами, щелка приняла горизонтальное положение… а там и вовсе превратилась в горестный, будто плачущий, ротик…
Да: жена… Ванькин боевитый уд как-то быстро увял в ее утробе… Возможно, он был изжеван и высосан этой мощной крестьянской утробой слишком уж домовито… Слишком уж по-хозяйски (на семя, потомство) утилизирован…
И, в присутствии супруги, стал походить на идеальный плотницкий отвес.
Жена… Можно сказать (я видел фотографии), что ее компактные в прошлом губки сияли, как сочные вишенки; они были щедро покрыты польской помадой – словно для защиты от вредителей сада… Но после первой же Ванькиной алкогольной пятилетки ротик ее был уже тускл, скорбен, мелко присборен, затянут, словно бы на шнурок, и, в целом, напоминал анус.
Снимаемый на ночь ее бюстгальтер – из нежного, почти невесомого, похожего когда-то на лепестки нежнейших цветов и крылья стрекоз – незаметно превратился в два прочных, довольно вместительных кошеля под картофель. Однажды подойдя к зеркалу и взглянув на живот, дополнительно обезображенный вертикальным шрамом после женской хирургической операции (отчего жир стал откладываться как-то резко несимметрично), она вдруг поняла значение фамилии «Кособрюхова»…
Слезы свои она в юности яростно вытирала кулаками (словно втирала, отчего щеки ее румянились еще жарче), – в ранней молодости то рассеянно смахивала, то стряхивала – по-мужицки лихо и зло, как обильный пот, а в том неопределенном возрасте, в какой она навсегда угодила с Ванькой, Наташа научилась словно бы выковыривать свои мутные редкие слезки – вот так, по-бабьи, скрюченным досуха мизинцем, слезу за слезой.
В то лето, когда Ванька наградил Маржарету плодом ее чрева, он все равно не жил у нее постоянно. (Она работала кем-то в трех библиотеках сразу – и снимала комнатку в Ясеневе.) Нет, не жилось у нее Ваньке: то и дело возвращался он в свое Братеево, на привычное лежбище.
Дело, конечно, законное. Но… Но омрачалось оно для меня тем, что, несмотря на обладание второй связкой ключей, которые я специально для него сделал, Ванька взял себе за правило попадать в упомянутое лежбище непременно через окно.
Ну как – «попадать»? Телятниковская конура располагалась на четвертом этаже девятиэтажной коробки с лифтом. Однако Ванька (зверски перекашивая при том багровевшую рожу) предпочитал ползти вверх по ржавой водосточной трубе. Это ритуальное его мероприятие проходило следующим образом.
Сначала он орал на весь двор: «Ма-а-а-а-за-а-а-а!!!..» и, когда я высовывался из окна, приступал к альпинистскому восхождению. Время от времени он задирал свою большелобую очкастую голову и глядел, как я, словно чокнутая кукушка настенных часов, то и дело судорожно выглядываю в окошко, издавая кукующие междометия на суахили.
Где-то посередине своего вояжа в небеса Ванька обычно делал «привал», то есть доставал из кармана чекушку и, стоя в полстопы на хлипком подоконнике чужой квартиры – словно фольклорный пастушок с пастушьим рожком, – нежно-нежно охватывал его, рожок то есть, алчущими устами…
Я окаменевал на метровом балконе…
Утолив жажду, Ванька орал:
– Маза! Зе роуд ту хелл!!![6]
Это означало, что на его раздолбанном кассетнике я должен найти соответствующий номер Chris’a Rea… Если я делал это недостаточно расторопно, в окно влетало гнусавое:
– Маза фффакер! Зе роуд ту хелл, я сказал!!!
Иногда в окна, пролегавшие по Ванькиному маршруту, выглядывали соседи, но, признаться, не часто. Они дальновидно избегали траты времени на дальнейшие свидетельские показания…
Вот мне видится, словно со стороны, как я лежу возле заброшенного под стол, почти развалившегося кассетника… Мой дрожащий палец еле попадает на кнопку… попадает все же… Освобожденным джинном, с размаху, шарахает по ушам Chris Rea:
– Врубай, Маза, на полный! – влетает в окно. – На всю катушку врубай, ффффа-а-а-ак йууу!
И я, на максимальных децибелах, врубаю с начала любимый Ванькин кусок:
– Негр стал белый, как мел, – и наклал в штаны, – обычно именно с этими словами Ванька перегибался через свой подоконник и валился на пол.
Иногда во время его аттракциона со мной находилась моя ненаглядная Lauren Bacall. Тогда Ванька получал, соответственно, двойное садистское наслаждение…
Менее всего мы с Lauren были успешны в наших от Ваньки побегах. Как правило, даже полярно расходясь в телесных устремлениях (после ночи любви мы хотели есть, он – только выпить), Lauren и я никак не могли от него оторваться.
Под предлогом «склеиваю лыжи без опохмелки» Ванька затаскивал нас в ближайшую братеевскую аптеку. Там он закупал горы флакончиков-пузырьков со спиртсодержащими каплями и, одним махом сметя их в свой фельдшерский саквояж (это был его второй, после холщовой сумки, фирменный «аксессуар»), отваливал от прилавка.
Стекляшки бодро погромыхивали в его саквояже, и разноцветные жидкости в них посверкивали скромной фармакологической отрадой: от глаз, от ушей, от головы, от живота – от жизни как таковой. Поставив саквояж на подоконник, Ванька начинал стремительно, словно фокусник-самоубийца, опрокидывать флакончики-пузырьки себе в пасть. В этот момент он, как правило, просил Lauren подержать его котомку с банками, а меня (словно я был Христос, а он – расслабленный) – поддерживать его самого. Испив все почечно-ушные и желудочно-глазные капли, Ванька всякий раз умудрялся вырываться из моих рук и – с дикими воплями: ой, помираю!!! – начинал, корчась, как роженица, кататься по искусственному мрамору аптечного пола – из конца в конец, из конца в конец. Когда его вышибали на улицу, он, ничтоже сумняшеся, продолжал свой аттракцион под открытым небом – катался, вопя и взвизгивая, по лужам, по листьям, по брусчатке, по обильным собачье-кошачьим экскрементам… ну не по персидским коврам же…
Мы не уходили, чтобы оберечь его от ментов.
Однажды, сразу после аптеки (как всегда, взявши меня с Lauren изначально в заложники), Ванька купил пару соленых огурцов. Они были широкими и плоскими, как разношенные шлепанцы. Та же самая бабка, ловко применив камуфляж из веников, продала Ваньке бутылку сладкого шампанского.
Рядом располагалась детская площадка. Детсадовские питомцы разноголосо попискивали в песочнице; толстые, грубо разукрашенные воспитательницы сплетничали непосредственно возле. Ванькино врожденное лицедейство, видимо, подсказало ему, что более благодарных зрителей грешно и желать.
Он примостился под отдаленным грибком-мухомором и, не вынимая шампанское из фельдшерского саквояжа (возможно, то был саквояж все-таки акушерский), начал там, в нутре саквояжа, его открывать. Эта операция вслепую была не менее рискованной, чем акушерский поворот на ножку при поперечном положении плода – и требовала, пожалуй, не меньшей квалификации. Наконец, миновав створки полуоткрытого саквояжа, обильная белая пена пошла верхом.
Это был Ванькин бенефис, он же триумф. И то сказать: минуло лишь одиннадцать утра, а он уже запустил башку в саквояж, и вот – лакает себе там, как сказано в народной кинокомедии, опохмелку «аристократов и дегенератов»… Когда башку свою он наконец вытащил – ошалелую, словно новорожденную, сплошь в Боттичеллиевых пузырьках серебристой пены, – вокруг него таращили глаза большеротые детки, напрочь позабывшие про свои лопатки, формочки и песочные куличики. Это ли не успех?
Более того: от стайки воспитательниц отделилась самая-пресамая грудастая – и решительно двинулась к Ваньке – очевидно, не в силах противиться мощной гравитации его очарования. Тут Ванька вытащил бутылку на свет. Захлебываясь и кашляя, он принялся «добивать» свое изысканное лекарство, при этом, конечно же, и обливаясь им вследствие еще не до конца восстановленного равновесия. По-крестьянски крупно и степенно откусывая, заедал Ванька зелье-шампанское мятыми солеными огурцами… Пережевывая эти и без того словно бы жеваные огурцы, Ванька задыхался, хрипел и мычал, словно загнанный волком теленок… Но этого ему было мало: он выл и рычал, как загоняющий теленка волк… Детки благодарно смеялись… Еще приближаясь, воспитательница вежливо начала:
– А ну вали отсюда, ханурик. Ишь, прилабунился, вонь стоеросовая…
И, шагнув под грибок-мухомор, наотмашь хлестанула Ваньку резиновой детской скакалкой.
Но Ванька не растерялся. Он вывернулся от женщины-педагога, в пару прыжков достиг детской горки, взмыл на нее соколом и, помогая себе огурцом, взялся жестикулировать:
Стоявшие вблизи детки начали плаксиво кривить рты… И тут Lauren пришла в голову идея. (Очевидно, ее натолкнул на то упомянутый в стихотворении «маленький лимон».)
– Иван Лексеич, – пропела она бархатным контральто, словно незабвенная Marian Anderson, – помоги нам, сударь, пожалуйста, немножко фруктиков купить…
Иван Алексеевич так и ринулся со своего постамента. Помочь он всегда был рад! Мы подволокли его к автобусной остановке, возле которой, под навесом, на манер туркменских халатов, ярко полосатились арбузы, частично взрезанные до сочного, кроваво-красного мяса – и, словно соблазняя призраком исчезнувшей Янтарной комнаты, золотились дыни… Lauren выбрала самый большой, почти неподъемный арбуз – и самую увесистую дынищу – имперскую, словно бы с экспозиции ВДНХ… передала мне… расплатилась… «Зачем нам столько?..» – успел шепнуть я. Но тут подошел автобус…
– Телятников, – крикнула Lauren, – подержи-ка! – И, выхватив плоды у меня, вдвинула Ваньке в подмышки то и другое.
Так и запомнил я его, уплывавшего в окне этой раздолбанной муниципальной колымаги: растерянного, обманутого – руки в раскорячку, под одной – громадный арбуз, под другой – громадная дыня, в одной – котомка с банками, в другой – фельдшерско-акушерский саквояж, очки сползли на кончик носа… хармсовский персонаж, да и только…
– Зачем ты так, Lauren? – шепнул я ей в персиковое ушко. – Это жестоко…
– Подумаешь, непротивленец!!. – вскипела моя богиня. – Миротворец, тоже мне, понимаешь!..
И, слово за слово, мы рассорились навсегда.
«В тридцать лет люди обычно женятся, – пытался оправдать себя Пушкин, – я поступаю, как люди». И поступил, как люди.
А я поступил, как Пушкин.
Результат – что у Пушкина, что у людей.