— Это мой тайник, — сказала она, — и в хорошую погоду я часто ищу здесь убежища. Здесь очень мило, правда? Никому не приходит в голову искать меня тут, и мне кажется, будто я где-то далеко-далеко, в безбрежном небе. По привычке я беру с собой книгу, но на солнце буквы начинают плясать перед глазами, и я быстро откладываю ее в сторону, Я мечтаю, наслаждаясь живительным теплом — ведь я всю зиму дрожу от холода — и раздумываю о многом…
Говоря, она слегка покачивала ногой. Она сидела на солнце, запрокинув голову и закрыв глаза. Бруно, который все еще немного боялся встречаться с ней взглядом, мог теперь беспрепятственно рассматривать ее, и, как это случалось всякий раз, когда он глядел на Сильвию, ему казалось, будто он видит ее впервые. Он забыл, какой у Сильвии миниатюрный рот, какое подвижное лицо, какая улыбка, то углублявшая ямочки щек, то подергивавшая уголки закрытых глаз. Веки ее слегка трепетали, окаймленные черной тенью ресниц.
— Какая вы красивая, Сильвия! — воскликнул Бруно, не в силах дольше сдерживать свое восхищение.
Она сразу открыла глаза и покачала головой.
— Не говорите так, — сказала она глухо. — Что угодно, но только не это.
Она говорила, не глядя на Бруно: солнце било ей прямо в глаза.
— Юбер часто повторял эти слова вначале, на первых балах, где мы с ним встречались. Я была тогда очень наивной, я ему верила, верила всему, что он мне говорил, а он говорил, что любит меня и будет любить вечно.
На мгновение она уткнулась лицом в ладони, потом пропела пальцами по щекам.
— Юбер был очень хорош в вечернем костюме, он великолепно танцевал, говорил со мной о литературе, о путешествиях и о своей усадьбе, усадьбе, которая поразила мое воображение, так как я-то жила всего лишь в скромной квартирке. Тогда от него пахло лавандой, руки у него были ухоженные.
С самого начала Бруно избегал думать о Юбере, и это удавалось ему без труда, так как он не встречался с ним во время своих посещений Булоннэ. Однако то, что Юбер женат на Сильвии, всегда вызывало у него удивление.
— Потому-то вы и вышли за него замуж? — невольно вырвалось у него. — Потому что от него хорошо пахло, он хорошо танцевал и повторял, что вы красивы? Ну, а любовь? Я, например, думал, что замуж выходят, потому что любят.
Она молчала, но он решил не отступаться:
— Вы-то хоть любили его?
— Любила ли я его? — промолвила наконец Сильвия, как бы говоря сама с собой. — Не знаю, теперь не знаю. Я оказалась замужем, прежде чем успела отдать себе отчет в том, что я делаю. Все это случилось очень быстро, произошло почти без моего согласия. Родители толкали меня на это… я же хотела поскорее уйти из дома… Когда до свадьбы, оставалось несколько недель, у меня появилось желание порвать с Юбером, но он приехал, начал меня умолять, говорил, что хочет стать другим человеком и только я могу ему в этом помочь… Словом, благие намерения скоро исчезли и теперь, теперь…
Она вдруг умолкла, и Бруно не стал задавать ей новых вопросов. Солнце мешало ему, — он провел рукой по глазам и почувствовал, как горит у него лицо. Он подумал, что ему не пристало осуждать Юбера, а пожалеть Сильвию, которую он считал во всем схожей с собой и не выносящей сострадания, ему не пришло в голову. В ответ на ее признания — и он это прекрасно понимал — он мог лишь обнять ее и покрыть поцелуями ее лицо.
Он взял ее за руку и почувствовал, как она дрожит.
— Я бы так хотел, чтоб вы были счастливы, — сказал он. — Я бы все отдал ради этого. Моя любовь к вам…
Он запнулся, почувствовал, что краснеет, и выпустил ее руку. На мгновение им овладел страх, но потом он заметил, что Сильвия нежно улыбается ему. Когда она сама взяла его руку, он в свою очередь улыбнулся ей. Но она тотчас опустила голову, и он увидел лишь узоры из желтых бабочек на ее шелковом платке.
— Я знаю, — сказала она дрогнувшим голосом. — Знала это с самого начала, с первого дня, с той минуты, когда вы опрокинули чашку, встретившись со мной взглядом.
— И это действительно так, — признался он, легонько поглаживая ее прохладную и нежную руку. — Наверно, это и называется любовью с первого взгляда. На вас было голубое платье. Внезапно в памяти его всплыли циничные и подробные советы Грюнделя: «Продолжая говорить, ты одной рукой обнимаешь ее за плечи, ласкаешь, целуешь, а другой рукой…» Теперь эти наставления казались ему смешными, даже ребяческими; нет, Циклоп решительно ничего в этом не смыслит. Бруно взял руку Сильвии и поднес ее к губам. Он пьянел от ее аромата, легкого, напоминающего запах жасмина.
— Не говори больше ничего, — сказала она, — но знай, что я тоже люблю тебя, очень люблю. Ты не догадывался об этом?
Она повернула голову и посмотрела на него. Теперь Бруно видел лишь ее глаза, удивительно черные и блестящие, которые, не мигая, смотрели на него и то приближались, то удалялись. Он снова хотел улыбнуться ей, но мускулы лица не слушались — они словно одеревенели, застыли под действием ее чар. Он так и не понял, Сильвия ли положила голову ему на плечо или же он сам обнял ее за плечи. Он закрыл глаза и прильнул к ней поцелуем, чувствуя, как солнце припекает его щеку.
Прежде чем выйти из оранжереи, он у самых дверей снова поцеловал ее; рука его скользнула под ее платок, чтобы погладить волосы. Не ему, а Сильвии пришла в голову мысль, что надо стереть следы помады с его губ. Он же, идя к дому, клял себя за то, что дал волю желанию.
Они пили чай вместе, в маленькой голубой гостиной на первом этаже, и всякий раз, как Бруно брал в руки чашку, Сильвия принималась подтрунивать над ним, говоря, что он ее сейчас опрокинет. Она показала ему альбом с фотографиями, на которых была запечатлена ребенком, неуклюжим подростком, юной девушкой, когда она проводила каникулы в Ницце, и всюду — с неизменной, еле уловимой, немного задумчивой улыбкой. Последние страницы альбома были пусты. Бруно получил два моментальных снимка и спрятал их в бумажник.
— Я всегда буду жалеть, — сказал он, — что не знал тебя, когда тебе было десять лет.
— О, ты бы даже не обратил на меня внимания! Я была похожа на большого пугливого кузнечика, мама выряжала меня в отвратительные шотландские платья стиля «практично и вечно», и я терпеть не могла играть с мальчиками.
Они заканчивали чаепитие, когда Жорж и Грюндель приехали из Лилля. Бруно вместе с учителем отправился в коллеж, придерживая рукой велосипед. Сердце юноши сильно билось от радости, на ногах словно выросли крылья, но, так как спутник его начал задыхаться от быстрой ходьбы, ему пришлось приноровиться к его шагу. Зная любопытство Циклопа, Бруно болтал о всякой всячине, чтобы отвлечь его внимание, но тот не дал себя провести и, остановившись, хитро посмотрел на ученика своим единственным глазом.
— Я даже не спрашиваю тебя, — сказал он, — счастлив ли ты, мой друг! Это и так видно. И она тоже. Как она расцвела за несколько часов! Признайся, что я здорово все подстроил, чтобы оставить вас одних. Ты ее хоть поцеловал, приласкал? Ей-то ведь только это и нужно.
Радостное ощущение, что у него каникулы и он вновь в своей комнате, со своими галстуками и коллекцией пластинок, пополнившейся на следующий день после приезда сонатой Моцарта, которую любила Сильвия, покинуло Бруно на этот раз быстрее, чем обычно. Произошло это не только потому, что вдали от Булоннэ и Сильвии он чувствовал себя точно в ссылке. Его еще не покидало ощущение, будто он стесняет своих родных, нарушает установившийся в доме порядок. Он почти не видел отца, который был очень занят, ложился рано и каждый вечер, уходя спать, повторял, что именно в этом заключается секрет здоровья. На следующий день после возвращения Бруно домой отец постучал в дверь его комнаты и попросил не слушать музыку после десяти часов вечера. Страстная любительница бриджа, мать Бруно вела светский образ жизни, и во второй половине дня ее никогда не было дома. Однажды она сухо заявила сыну, что если он хочет пить чай в четыре часа, то пусть сам договаривается со служанкой, чей покой она охраняла, боясь, как бы та не ушла. Ну, а в обществе Жана-Луи, педантичного жениха его сестры Габи, рослого парня в американских очках, который держался покровительственно и смело судил обо всем на свете, Бруно сам старался не бывать.
А вот сестра занимала его. Ему и в голову не приходило, что Габи, всецело поглощенная интригами и мелочами светской жизни, может влюбиться, и вдруг, к своему большому удивлению, он узнал, что она помолвлена. Он наблюдал, как она обхаживает своего Жана-Луи, кокетничая, поминутно берет его за руку, и вскоре понял, что испытываемое им чувство неловкости объясняется тем, что она всего лишь изображает из себя влюбленную. Жених Габи не замечал ничего, он буквально сиял, но Бруно, только и думавший все это время о любви, с возмущением видел лживую кротость и нежность сестры. Временами ему стоило большого труда сдержаться и не наговорить колкостей. Госпожа Эбрар тоже, казалось, ничего не замечала. Она стала лишь более нежной с Габи и даже чересчур любезной с Жаном-Луи. Бруно, однако, вскоре понял, что она тоже не заблуждается насчет Габи. Когда Габи переигрывала и становилась нежной до приторности, он видел по глазам матери, что это ее забавляет, а как-то вечером, едва захлопнулась дверь за дочерью, вышедшей в сопровождении Жана-Луи, ома разразилась смехом и посмотрела на сына.
— Ну-ка, скажи, мой мальчик, как ты находишь наших голубков? Трогательными, смешными? Во всяком случае, признайся, что Габи хорошо играет свою роль.
— Очень хорошо, — ответил Бруно, — даже слишком хорошо: сразу видно, что она не верит в то, что говорит и делает. Я могу даже сказать тебе, какой киноактрисе она старается подражать. Но роль, которую она выбрала, ей совсем не подходит. Габи холодна, резка, замкнута, расчетлива! С чего ей вздумалось изображать нежность, мечтательность, задумчивость? Это производит смешное впечатление! И это плохо вяжется с ее внешностью толстой фламандочки. Я допускаю, что сейчас Жан-Луи, который, несмотря на свои красивые очки, не производит впечатления человека проницательного, ничего не видит, но рано или поздно он поймет, что представляет собою Габи, и тогда…
Он вспомнил, что Сильвия рассказывала ему про Юбера, когда тот был женихом, и не закончил фразы. Мать насмешливо смотрела на него.
— Можешь не сомневаться в Габи, — сказала она. — Если Габи чего-то хочет… Ей не составит труда продержать Жана-Луи в заблуждении до самой свадьбы. А потом… Пф! — Она сделала рукой красноречивый жест, как бы говоря, что после свадьбы уже ничто не имеет значения. — Признаюсь, эта девочка восхищает меня, хотя временами она и переигрывает: мы-то знаем ее, и потому нам это заметно. Но при такой фигуре — хоть я и не согласна с тем, что ее можно назвать «толстой фламандочкой», но она, конечно, не красавица, куда там — и при весьма скромном уме это просто чудо, как она сумела вскружить ему голову. Ведь она сама все сделала, сама выбрала себе жениха. И вначале юноша не проявлял к ней никакого интереса.
Госпожа Эбрар неожиданно встала и, подойдя к комоду, задвинула ящик. Она любила порядок и, будучи необычайно педантичной, терпеть не могла незадвинутых ящиков и приотворенных дверей. Ее живые глаза, казалось, только и выискивали, что бы еще положить на место.
— Ты неповторима, мама, — сказал Бруно. — Слушая тебя, можно подумать, что речь идет о деловой сделке. Мне казалось, что любовь…
Мать повернула к нему удивленное лицо. Она выстраивала ровной линией безделушки, стоявшие на этажерке.
— Любовь! — повторила она, пожав плечами. — Эта история не имеет ничего общего с любовью, мой бедный Бруно! Что такое любовь, не знает ни Жан-Луи, который, кончив учиться, решил, что пора вступить в брак, ни Габи. Какой же ты, однако, еще романтик! Честное слово, я думала, что мальчики твоего поколения большие реалисты. Запомни же: если бы девушки ждали великой любви и прекрасного принца, они никогда, вероятно, не смогли бы выйти замуж! Как только им исполняется шестнадцать лет, их основной и единственной заботой становится проблема замужества. Понимаешь? Хоть тебя это и шокирует, но повторяю: Габи очень удачно сманеврировала.
Впрочем, несколько дней спустя Бруно пришлось убедиться, что его сестра умеет обделывать свои делишки куда более ловко, чем предполагала мать, и не останавливается ни перед чем, лишь бы привязать к себе жениха. В этот вечер господин и госпожа Эбрар были приглашены к друзьям, и Жан-Луи приехал поужинать с Габи и ее братом. В течение всего ужина жених и невеста, не обращая внимания на Бруно, изощрялись друг перед другом в ласках и нежностях. Жан-Луи гладил плечи соседки и целовал ее в шею, а разомлевшая Габи то и дело прижималась головой к его плечу, но Бруно чувствовал, что она наблюдает за ним из-под опущенных ресниц. Разговор, от участия в котором Бруно был почти отстранен, вскоре перешел в область намеков и двусмысленностей. Габи хихикала гортанным смешком, который брат слышал впервые. Бруно все это стало раздражать, ему не терпелось поскорее покончить с ужином, но Жан-Луи и Габи не торопились. Они пили много и потребовали, чтобы служанка принесла вторую бутылку пуйи. Разгоряченные вином, они дали волю языкам. Когда Бруно сказал — правда, что-то весьма выспреннее — о радости, которая в иные минуты жизни заставляет быстрее биться сердце счастливого человека, Габи расхохоталась ему в лицо.
— Сердце! — воскликнула она. — Ты слышишь, мой Жан-Лу? Но радость, настоящая радость, Бруно, действует в первую очередь не на сердце, а совсем на другие органы… — Она посмотрела на Бруно, покрасневшего как маков цвет, и добавила: — Впрочем, молодому человеку это должно быть известно лучше, чем мне.
— Ну а я, — внушительно, но в то же время примирительным тоном изрек Жан-Луи, — вполне понимаю Бруно. — Рука. Жана-Луи была под столом, и Бруно не сомневался, что он в эту минуту поглаживает колени его сестры. — Бывают, конечно, минуты, когда сердце…
— Я не нуждаюсь в том, чтобы меня понимали, — сказал Бруно, внезапно поднимаясь из-за стола. — Каждый чувствует то, на что способен.
И он вышел в гостиную; пудель его матери — Джэппи, дремавший на ковре, уткнувшись мордой в лапы, тотчас вскочил и последовал за ним. Бруно только было приготовился слушать концерт Моцарта, который передавали по радио, как появилась Габи и ее жених. Они вместе выпили кофе, и Габи, к великому удивлению Бруно, отпустила на весь вечер служанку.
— А что ты, Бруно, будешь делать вечером? — спросила она.
За ужином она уже раза два или три заводила разговор о том, как Бруно мог бы провести вечер. Решив сделать еще одну попытку, она заметила, что в «Олимпии» идет очень хороший итальянский фильм. Если Бруно поспешит, то он еще успеет на последний сеанс.
— Этот фильм сделан будто специально для тебя, — горячо уговаривала она брата, — такой поэтический и чувственный. Там играет одна девчонка — прямо огонь, да и только. Когда мы с Жаном-Лу смотрели этот фильм, он забыл даже чмокнуть меня, пользуясь темнотой, правда, радость моя?
Жан-Луи ничего не ответил, но в свою очередь стал развивать эту тему и, как завсегдатай киноклубов, принялся со знанием дела расписывать пластичность актерской игры и потрясающие крупные планы, но Бруно не дал себя убедить. Уходя, мать попросила его с многозначительной улыбочкой «не оставлять голубков одних», и он начал понимать почему. Он сказал — и это была чистая правда, — что терпеть не может ходить в кино один. И, наклонившись к радиоприемнику, дал понять, что не намерен продолжать разговор. Но его присутствие, хоть он и сидел молча, не обращая внимания на молодую пару, явно раздражало сестру. Устроившись на софе, она положила голову жениху на колени и с вызывающим видом смотрела на брата. Несмотря на музыку, Бруно слышал ее язвительный смех, и ему стоило большого труда сохранять спокойствие. В конце концов Габи не выдержала: она встала, взяла за руку Жана-Луи и направилась в соседнюю комнату. У порога она повернулась к Бруно.
— Мой дорогой, — заметила она, — раз уж ты упорно не хочешь понимать, скажу тебе без обиняков: обрученные любят быть наедине. Им есть о чем поговорить… и чем заняться, понятно? Несмотря на все удовольствие, какое доставляет нам беседа с тобой, мы предпочитаем уединиться в папином кабинете. Ты идешь, Жан-Лу? Обстановка там, конечно, менее подходящая, но все же есть диван.
Она с шумом захлопнула за собой дверь, и Бруно услышал, как она повернула ключ в замочной скважине. Он пододвинул кресло к приемнику и постарался сосредоточиться на музыке Моцарта, но в тот вечер она почему-то не могла захватить его. Наоборот, мелодии этой симфонии, то жизнерадостные, то тоскливые, то исполненные нежности, лить действовали ему на нервы, — он находил ее даже немного слащавой. Сам того не желая, он куда более внимательно прислушивался к звукам, доносившимся из отцовского кабинета.