Двумя глотками он осушил бокал и повернулся к Марте.
— Молодой человек вел себя хорошо?
— Да это настоящий чемпион! — ответила Марта. — Вот уж никогда бы не подумала, что он способен на такое.
Циклоп бросил на Бруно недоверчивый взгляд. Расплатившись по счету, Жорж подошел к ним; он не переставая зевал и торопил приятелей. Циклоп, наевшись, решил, что можно уйти, не дожидаясь араба.
— В противном случае, — сказал он, — нам придется сидеть здесь до утра.
И он направился к выходу, забыв о своем плаще цвета розового дерева, но, к счастью, Бруно прихватил его с собой. Рассевшись с грехом пополам в автомобиле, который Жорж взял у брата, они развезли трех женщин по домам. Всю дорогу Бруно держал Марту за руку: ему было немного жаль расставаться с нею.
Вернувшись домой, Бруно долго не мог заснуть. И все не мог решить, расскажет ли он Сильвии о том, что произошло в «Славной рожице».
— Мужайся, мой мальчик! — говорила госпожа Эбрар, прощаясь с сыном в день отъезда. — Еще каких-нибудь три месяца терпения, а потом — университет, красивая жизнь, свобода! Ведь в коллеже, наверно, очень тошно, да? Я помню, как в «Птицах небесных» буквально умирала от тоски. С тех пор прошло столько лет, а меня все еще преследуют кошмары: мне часто снится, будто я грызу шоколад и рыдаю в своей комнатушке!
Естественно, Бруно никогда не доставляло особой радости возвращение в коллеж после каникул, однако на этот раз он не только не был подавлен, а даже рад отъезду. Ведь теперь он увидит Сильвию, которую воображение рисовало ему загорелой, в летнем платье! Конечно, дни в пансионате текут монотонно, и можно с ума сойти от того, как эти монахи обращаются с великовозрастными воспитанниками — точно с детьми, и, однако, Бруно предпочитал все это каникулам вдали от Сильвии. В коллеже он, снова будет наедине со своей любовью, и длинная вереница однообразных дней и часов поможет ему всецело отдаться своей мечте, погрузиться в нее, забыться. Он будет жить, «замуровавшись в стенах любви», как он не без лиризма писал в своем дневнике.
Он даже обрадовался встрече с товарищами, хотя две недели тому назад они раздражали его. Все были в новых галстуках, все покрылись прыщами, и все безумно хвастались: в первый же вечер они принялись рассказывать о своих любовных похождениях во время каникул. Послушать их в большой компании — так это сплошные Дон-Жуаны; но, оставшись вдвоем, они тотчас превращались в нежных Ромео. Кристиан, считавшийся специалистом по части любовной стратегии, рассуждал с важным видом, давал советы, высказывал авторитетные мнения, высмеивал идиллические чувства. Жорж сообщил о походе в «Славную рожицу», прибавив для оригинальности, что был там с китаянкой, — история эта произвела сенсацию. Вскоре она стала легендой, мифом, о ней вспоминали раз двадцать на день. Благодаря ей Циклоп восстановил свой авторитет, в чем он явно нуждался. Впрочем, немало разговоров вызвала и его новая куртка из ярко-синего габардина.
Первые дни ученики почти не замечали отсутствия преподавателя философии отца Космы, но затем в них пробудилось любопытство. Объяснения, которые давались по этому поводу, были довольно путаными и противоречивыми, монахи явно растерялись. Поскольку отец Косма не возвращался, по коллежу поползли самые романтические слухи. Кристиан утверждал, что достопочтенный отец расстался с рясой, что он утратил веру («по-настоящему, а не как ты, мой дорогой Бруно», — добавил он, обращаясь к своему противнику). Другие заверяли, что он неожиданно сошел с ума и во время богослужения стал распевать непристойные песни. Наконец, толстый Робер вопреки всякой очевидности утверждал, будто Косма уехал с какой-то женщиной, «и притом беременной», добавлял он, чтобы смутить «доблестного Шарля». Когда спросили Грюнделя, тот сказал лишь, подражая голосу настоятеля: «Молитесь за него, дети мои, несчастный очень нуждается в этом».
С наступлением хорошей погоды ученики вновь стали увлекаться летним спортом. Вычистили и открыли бассейн для плавания, целыми днями играли в теннис. По правде сказать, корты были очень плохие: площадка, покрытая по предложению монастырского гения отца Жермена смесью шлака с гудроном, плавилась от жаркого солнца, и подошвы игроков прилипали к ней. Тем не менее это не охлаждало пыла любителей, среди которых был и Бруно, увлекавшийся теннисом. Вооружившись новой ракеткой, подаренной матерью, он много времени проводил на площадке, но особое удовольствие он получал, сражаясь против Кристиана, считавшегося лучшим игроком в коллеже. Циклоп часто приходил посмотреть, как он играет, и однажды, после очередной партии, стал издеваться над «этим интеллигентом» Бруно, способным так увлекаться какой-то игрой. Бруно ответил ему в высокопарном стиле.
— Нет, — сказал он, — я играю вовсе не ради удовольствия бить, как вы изволите выражаться, кошачьими жилами по резиновому мячу. Мне доставляет удовольствие, или, вернее, счастье, ощущать, как слушается меня тело, как оно готовится отразить очередной удар — и отразить лучше, чем предыдущий, какую оно вырабатывает тактику в ходе игры; мне нравится разгадывать замысел противника и уметь навязать ему свою волю, нравится, наконец, божественная усталость, которая наступает, когда расслабишь мышцы после игры. Надо, наверно, быть язычником, каким считает меня наш настоятель, чтобы любить и эту дрожь, что появляется в руке, до судорог сжимающей ракетку, и пот, стекающий по спине, и это огромное усилие, какого требует последний удар. Конечно, тому, кто никогда не играл, как, например, вам, не понять этого.
К счастью, план приведения в порядок корта в Булоннэ не был оставлен без внимания. Вернувшись в коллеж, Жорж рассказал Бруно о том, что он там сделал во время каникул с помощью Сильвии. Без особого труда юноши получили от настоятеля разрешение работать в Булоннэ каждый четверг и каждое воскресенье после полудня. Бруно, который даже и не мечтал видеть Сильвию два раза в неделю, был на верху блаженства. Он с трудом мог поверить такому счастью и первое время, отправляясь с Жоржем в Булоннэ, каждый раз боялся, что не увидит ее. Но как только они начинали трудиться, появлялась Сильвия в рабочих брюках и туфлях на веревочной подошве.
Их маленькая бригада весьма энергично взялась за дело, и работа подвигалась быстро. Засучив рукава, юноши толкли деревянной трамбовкой песчаный известняк, которым предполагалось укрепить грунт. Это была тяжелая работа, от которой сильно болели руки; к вечеру у Бруно ломило все тело, он изнемогал от усталости, но был счастлив. А Сильвия чинила металлическую сетку, огораживавшую площадку, красила столбы и соединяла порванные ячейки. Остановившись, чтобы вытереть пот со лба, Бруно частенько посматривал в сторону Сильвии; и она каждый раз, словно только и ждала этого взгляда, махала ему рукой. Она стояла на лестнице, загорелая, стройная, в плотно пригнанном комбинезоне, с обнаженными руками, и, глядя на нее, он вдруг ощущал огромный прилив нежности, от которой у него перехватывало дух.
Сильвия, казалось, не меньше юношей была увлечена ремонтом корта. Она вела настоящий дневник стройки, устанавливала нормы выработки и даже преодолевала леность Жоржа, который испытывал отвращение ко всякому размеренному труду; зато, когда требовалось подбодрить Бруно, достаточно было одного взгляда, одного ласкового прикосновения. Можно было подумать, что приведение в порядок теннисного корта означало для Сильвии победу над безалаберностью, наложившей отпечаток на всю жизнь в Булоннэ. К ней вернулся былой задор, и, покончив с работой, она тщательно подкрашивалась, что немало забавляло юношей.
Когда потребовались деньги, чтобы купить толченый кирпич, этим занялась опять-таки Сильвия. Сумма нужна была значительная, и Юбер упорно отказывался ее дать; чтобы обосновать свой отказ перед не отступавшей женой, он даже заявил в присутствии Бруно, что «всем известно, до какой степени разорена их семья». Сначала Сильвия надеялась на поддержку свекра. Он недавно вернулся из Буэнос-Айреса, где работал советником посольства, и теперь проводил отпуск в Булоннэ. Он был очень любезен с невесткой, надавал ей различных обещаний, а затем, натолкнувшись на упорное сопротивление сына, начал вилять и заговорил в свою очередь о «чрезмерных и ненужных расходах». Жорж упал духом и уже решил, что придется прекратить работы.
Но Сильвия не смирилась с отказом и в один из четвергов, когда юноши пришли по обыкновению в полдень из коллежа, объявила им, что проблема решена. С торжествующим видом она размахивала толстой пачкой тысячефранковых купюр: толченый кирпич был уже заказан. Оба друга радостно захлопали в ладоши. Но Юбер начал брюзжать, узнав, что, стремясь раздобыть денег, Сильвия продала кое-что из рухляди, хранившейся на чердаке.
Бруно решил, что Юбер уже успокоился, как вдруг немного спустя тот появился в саду, — они как раз устроили перерыв в работе и ели, сидя на траве. Юбер, который раньше никогда не показывался на корте, был, судя по всему, в отвратительном расположении духа. Прислонившись спиной к решетке, он засунул руки в карманы старых штанов для верховой езды и, сжав зубы, мрачно смотрел на них. А они, озадаченные его появлением, продолжали молча есть. Сильвия протянула ему кусок кекса, но он отклонил ее предложение, а когда она попыталась настоять на своем, вскипел. После полудня он несколько часов рылся на чердаке и теперь обрушился на жену, упрекая ее в том, что она ради каприза продала вещи, которые могли еще пригодиться, хуже того, продала семейные реликвии! Сначала Сильвия пыталась обратить это в шутку, но, поскольку Юбер распалялся все сильнее, она помрачнела и умолкла. Эта сцена глубоко возмутила Бруно, который до сих пор почти не замечал существования Юбера, и юноша почувствовал вдруг, что ненавидит его.
А Жорж продолжал есть кекс, словно ничего не случилось; он лишь время от времени бросал исподлобья взгляд на брата и потом подмигивал Бруно.
— Почему ты не попросила денег у своих родителей, Сильвия? — кричал Юбер. — Они, правда, и раньше ничего тебе не давали — ничего, ни единого паршивого платьишка! О, если бы пришлось рассчитывать на них…
Жорж пожал плечами. Он быстро проглотил кусок кекса и повернулся к брату.
— Послушай, дружище, — сказал он, — откровенно говоря, ты что-то слишком перегнул палку! Сколько шума из-за того, что Сильвия продала старье, валявшееся на чердаке! Неужели ты рассчитывал воспользоваться дырявым стулом тетки Урсулы или видами Лурда тысяча восемьсот восьмидесятого года? Признай-ка лучше, что Сильвия очень изобретательна. В сущности, она лучше умеет вести дела, чем ты и чем мы. Считаю даже, что следовало бы поручить ей управление остатком нашего состояния.
— Ты, конечно, это приветствуешь, — возразил, багровея, Юбер, — потому что речь идет о твоих развлечениях, о том, чтобы привести в порядок твой драгоценный корт! Ты думаешь только о забавах! Ты не отдаешь себе отчета в том, что мы не можем шиковать и эти деньги могли бы пригодиться для покраски…
— Для покраски чего? — оборвал его Жорж с нескрываемой издевкой. — Скажи лучше, что, если б эти деньги были у тебя, ты побежал бы и купил себе новое ружье или новую охотничью собаку. Разве не так, Сильвия?
— Ну, если мы до этого договорились, — проворчал обиженный Юбер, — если вы все против меня…
И, не кончив фразы, он большими шагами пошел прочь. Бруно, принимаясь за работу, видел, как он некоторое время спустя пересек парк с ружьем на плече. Бруно вспомнил, как однажды Жорж сказал ему: «Юбер живет только охотой; тот, кто сам этим не увлекается, поймет его с трудом, но это его единственная всепоглощающая страсть, совсем как у других карты или женщины». Кипя от гнева, Бруно молча толок щебень деревянной трамбовкой, — ему очень хотелось сказать Сильвии, как ему жаль ее. Он поискал ее глазами: она продолжала водить кистью, словно ничего не произошло. Они проработали еще час, потом Жорж отшвырнул в сторону кирку. Он заявил, что должен сходить за велосипедом, который отдал в починку, и, невзирая на укоры Сильвии, отправился в соседний поселок. Радуясь тому, что они наконец остались вдвоем, Бруно предложил прекратить работу и отложил в сторону инструмент. Ему хотелось еще раз сказать Сильвии, что он любит ее больше всего на свете, но мешало воспоминание о сцене, при которой он присутствовал.
— Раз все меня покинули, — заметила Сильвия с немного наигранной веселостью, — я тоже не буду работать. — Она вытерла тряпкой перемазанные краской, руки и попудрилась. — Пошли домой, Бруно.
— Почему домой? — суховато спросил ее Бруно.
Ему казалось, что после каникул Сильвия хоть и не уклонялась от встреч с ним, однако избегала оставаться наедине. Только раз они снова были в оранжерее и очень редко, да и то украдкой, обменивались поцелуями.
— Разве здесь плохо? Если, конечно, тебе не скучно со мной. У меня такое впечатление, что после каникул ты избегаешь оставаться со мной наедине. Если тебе это неприятно, если ты можешь в чем-то упрекнуть меня…
— Зачем ты все это выдумываешь, мой мальчик! Никогда ты не был мне неприятен. Просто я хотела пройти на кухню и узнать, как обстоят дела с обедом. К тому же меня, наверно, ждет Юбер.
— Ну, к нему ты можешь не торопиться, — возразил Бруно, — особенно после этой нелепой сцены, которую он устроил тебе, да еще в присутствии меня и Жоржа!
— Не осуждай его, — мягко сказала Сильвия. — Иногда он, правда, сердится, словно ребенок, но он не злой человек. И потом, его очень угнетают денежные дела.
— Если ему не хватает денег, — упрямо продолжал Бруно, — пусть работает, как все. Но нет, это ниже его достоинства, и мсье предпочитает охотиться, обрекая тебя на прозябание.
Он снял висевшую на стене куртку и, перебросив ее через плечо, догнал Сильвию, которая, не дожидаясь его, пошла по направлению к дому.
— Юберу многое можно простить, — заметила она. — Он был совсем мальчишкой, когда, бросив учиться, ушел в маки, и с тех пор никак не может приспособиться к гражданской жизни. Ему было всего шестнадцать лет, а он уже дрался с немцами; должно быть, после подобных испытаний человек не может стать таким, как все. Вначале я думала, что сумею помочь ему, но…
Она бросила взгляд на Бруно и не закончила фразы, Некоторое время они молча шли рядом. Путь их лежал через лужайку, усеянную кустиками розовых цветов, среди которых там и сям виднелись шары златоцвета. Дальше начинался лес. Нижние ветви каштанов были как раз на уровне их лиц, и Бруно приходилось отводить ветви рукой; мох под ногами заглушал звук шагов влюбленных. Густые кроны деревьев переплетались у них над головой, образуя плотный свод, сквозь который с трудом пробивался редкий косой луч солнца. Здесь сильно пахло прелыми листьями и теплым древесным соком — но только здесь, а через несколько шагов аромат этот уже не ощущался. Сильвия, огорченная продолжительным молчанием своего спутника, взяла его за руку.
— Ты сердишься, мой мальчик? Не думай только, что я стала меньше любить тебя. Никогда я так сильно не любила тебя, как сегодня. Разве ты этого не чувствуешь?
Она с силой сжала его пальцы и, когда Бруно притянул ее к себе, положила голову ему на плечо. Он поцеловал ее, — она не противилась, глаза ее были закрыты. Тогда он обнял ее за талию; другой рукой он поддерживал ее голову с густой копной волос. Обнявшись, они сделали еще несколько шагов, как в полусне; потом она впилась в него поцелуем и прижалась всем телом к нему. Голова у Бруно пошла кругом, он открыл на мгновение глаза и увидел перед собой сомкнутые трепещущие веки Сильвии. Он хотел было крепче сжать ее в объятиях, но она вдруг отстранилась. Бруно продолжал стоять неподвижно, уверенный в том, что она вернется, но она взяла его за руку и пошла дальше, — он последовал за ней. Силььия шла довольно быстро а избегала смотреть на него.
— Бруно, — тяжело дыша, через некоторое время спросила она, — ты любишь меня по-настоящему? Да? По-настоящему? Ты всегда будешь меня понимать?
— Послушай, маленькая моя, — сказал он, заставлял ее убавить шаг, — почему ты меня об этом спрашиваешь? Ты хорошо знаешь, что я не могу жить без тебя, что ты — моя жизнь! Наверно, я не умею говорить об этом, я не нахожу слов, чтоб выразить, как я тебя люблю, но мне кажется, что мои поцелуи…
Он хотел было снова притянуть ее к себе, но Сильвия пошла быстрее, и из его попытки ничего не вышло. Она по-прежнему избегала смотреть на него, и обескураженный Бруно смутно, но невыносимо остро почувствовал, что счастье, едва появившись, ускользает от него.
— Возможно, то, о чем я тебя сейчас попрошу, покажется тебе странным, — сказала она после долгого молчания. — Я тебя люблю, Бруно, люблю так, как никого никогда не любила. Пока ты не появился, я не знала, что такое любовь, и все же… — Она подняла голову и решилась наконец посмотреть ему в глаза, — …я б хотела, чтобы ты больше не целовал меня.
Она все сильнее сжимала его руку, словно желая показать ему, что будет страдать не меньше, чем он.
— Я требую от тебя многого, я знаю, но я верю в тебя, Бруно. Мне следовало сказать тебе об этом раньше, но у меня не хватало мужества. К тому же наши отношения настолько чисты, настолько прекрасны. Зачем превращать их в то, что бывает у всех. Мы не созданы жить в обстановке лжи и обмана, ведь правда?
Бруно выпустил ее руку, и она бросила на него печальный, удивленный взгляд. Ничего ей не ответив, он закурил сигарету и не без злости выдохнул длинную струю дыма.
— Вот видишь, — сказала она, — я так и думала, что ты будешь дуться на меня, сердиться.
Он молча сделал еще несколько шагов. Он был обижен, взбешен, но не сомневался, что достаточно одного его жеста — и Сильвия бросится к нему в объятия.