— Я знаю, Бруно, — вздохнула она, — я слишком хорошо знаю все, что ты хочешь мне сказать, и страдаю от этого куда больше, чем ты.
В ее голосе было столько грусти, что Бруно тотчас пожалел о сказанном. Не лучше ли было промолчать и согласиться, вместо того чтобы причинять друг другу боль?
— Мне тоже, — продолжала Сильвия, — доставляют радость твои поцелуи, слишком большую радость. Если бы я не была замужем, ты знаешь, что я ни в чем бы тебе не отказала.
Она тряхнула головой, сделала несколько шагов.
— Впрочем, я не буду больше докучать тебе этими разговорами. Все будет так, как ты захочешь.
Они приближались к опушке; вокруг царила ничем не нарушаемая тишина. Лесную поросль давно не подрезали, она сильно разрослась, и дорога, выходившая на залитый солнцем луг, пролегала как бы в туннеле из ветвей. Бруно, часто проходивший здесь, направляясь на теннисный корт, любил этот зеленый грот и не раз говорил себе, что именно здесь в один прекрасный день обнимет Сильвию. Теперь уже он ускорил шаг: ведь им больше не к чему скрываться от людей.
— Нет, моя маленькая, — с трудом произнес наконец он, — все будет так, как захочешь ты. Я покривил душой, сказав, что не понимаю тебя. Возможно, это будет нелегко, но я полон решимости честно совладать с собой.
Он усмехнулся, чтобы скрыть огорчение, и отбросил ногой лежавшую на дороге ветку.
— И раз для полноты твоего счастья необходимо, чтобы я тебя не целовал, хорошо, пусть будет так. Но не думай, что таким образом ты избавишься от; меня: я найду другие возможности проявить мою любовь к тебе.
Они вышли к усадьбе; заходящее солнце золотило окна мансард. Даже если бы они захотели, теперь уже нельзя было обменяться поцелуем. Бруно повернулся к своей спутнице, — она улыбалась ему, доверчивая, снова счастливая, более красивая и желанная, чем когда-либо. О, как хотелось ему обнять ее, почувствовать под своей рукой ее округлое плечо! Он снова принужденно рассмеялся.
— Тебе следовало бы принять меры, — сказал он, — чтобы не быть такой красивой. А то мне, конечно, хочется целовать тебя!
Свекор Сильвии, расхаживавший по площадке перед домом, едва заметив их, направился им навстречу. Сильвии это явно пришлось не по душе.
— Не знаю почему, — быстро проговорила она, — но мне кажется, что он не любит тебя и все время наблюдает за мной…
Она запнулась и посмотрела на Бруно, словно хотела, чтобы он прочел в ее взгляде то, что ее тревожит. Дипломат, которого Жорж за его подчеркнуто английские манеры прозвал Милордом, не замедлил присоединиться к ним. Сильвия немного отошла от Бруно, предлагая тем самым господину де Тианж занять место посередине. Тот взял невестку под руку, предварительно окинув юношу безразличным, мутным взглядом, — этот взгляд не понравился Бруно, но заставил почему-то покраснеть. Они дошли до усадьбы, и Бруно пошел мыть руки; затем, не дожидаясь возвращения Жоржа, распрощался с хозяевами.
На обратном пути он встретил Юбера и, не слезая с велосипеда, помахал ему рукой. Ехал он очень быстро, внимательно следя за рытвинами; велосипед порой так подпрыгивал, что ему приходилось приподниматься в седле. Он изо всех сил нажимал на педали, но раздражение его уже прошло, постепенно сменившись лихорадочным возбуждением. Да, Сильвия требует от него многого, но он сумеет доказать ей, что любит ее достаточно сильно и готов пойти на любые жертвы. Она, конечно, права, утверждая, что они не похожи на других — на Габи и ее жениха, на Жоржа… Раз ему запрещено обнимать и целовать ее, он сумеет стать выше этого, сумеет быть лучше других… Он сумеет — конечно, сумеет — дать Сильвии это доказательство своей любви, которого она требует.
Не останавливаясь, он вытер лоб. Всю вторую половину дня он дробил камни, и теперь у него ломило поясницу.
— Итак, дружище, — громко сказал он себе, нажимая на педали, — ты перестаешь слушаться, хочешь передохнуть? Не выйдет! Вперед! Вперед! Здесь приказываю я!
Бруно по-прежнему ежедневно делал записи в дневнике, но на следующий день он завел новую тетрадь, словно хотел подчеркнуть значение происшедшей в нем перемены и принятых им решений. Обычно он писал по вечерам, уединившись в своей каморке.
7 мая. Вчера я дал Сильвии обещание, которое хочу честно сдержать. А это очень трудно. Какая это будет любовь, если она исключает поцелуи и ласки, но не ограничивает игры воображения? Наши отношения, даже когда мы находимся вдали друг от друга, должны быть простыми, ясными, чистыми, как между детьми, да-да, как между детьми. Мне так хотелось бы вернуть ту блаженную пору, когда после первых встреч я думал о ней и в памяти всплывали лишь ее слова, ее улыбки, выражение ее глаз. Тогда я не желал ее; я до сих пор помню, с каким ужасом и удивлением я проснулся однажды от ощущения, что держу ее в объятиях. К чему скрывать: с тех пор к моим мечтам о ней всегда примешивается доля сладострастия. Мне даже кажется, что в ее присутствии желание это уменьшается и возрастает, когда ее нет.
9 мая. День исповеди. Если, смалодушничав перед настоятелем, я иногда причащаюсь, то исповедоваться я не хожу. Но в этот вечер я почти завидовал своим товарищам, которые могут избавиться от забот и сомнений, поделившись ими с духовником. Я заметил, что многие возвращаются в классную комнату из часовни с умиротворенными, просветлевшими лицами, — почти такое же выражение лица появляется у них после того, как они побывают в душе; и в этот вечер они смеются беззаботнее обычного. Впрочем, я хорошо знаю, что говорят в ответ преподобные отцы; они могут обезоружить кого угодно своей глупостью. Если бы я спросил настоятеля или кого-нибудь другого, как мне избавиться от «искушений», мне бы ответили: «Молись деве Марии» или «Ревностно трудись над своими уроками». Вот все, что они могут сказать, эти духовные пастыри, после двух тысяч лет размышлений о христианской морали. Не скажу, чтобы мне больше нравилась мораль Андре Жида, которую исповедует Циклоп и которая гласит: «Лучшее средство справиться с искушением — это поддаться ему».
Кстати, об исповеди; Жорж сказал, что он признался престарелому отцу Жюльену и поведал о походе в «Славную рожицу». Он скромно рассказал об этом в общих чертах но духовник не удовлетворился, и Жоржу пришлось описать ему свои похождения во всех подробностях, с начала и до конца. «Забавнее всего, — заметил в заключение Жорж, — что я отделался смехотворным наказанием: прочитать две дюжины молитв. Ей-богу, это немного, если принять во внимание, что однажды я должен был прочитать в два раза больше лишь за то, что прогулял воскресную мессу».
10 мая. Всю вторую половину дня провел в Булоннэ.
Привезли толченый кирпич. Очень рад возможности снова увидеть Сильвию, услышать, как она напевает во время работы. Мы ненадолго остались одни, но я не решился рассказать ей о том, что не дает мне покоя вот уже два дня, хоть она и требует, чтобы мы были искренни в наших отношениях; сегодня она снова повторила: «Мы ничего и никогда не должны скрывать друг от друга, Бруно, ничего». Но как я могу сказать ей: «Мне хотелось бы сжать тебя в объятиях хотя бы один-единственный раз и познать с тобой то полное забвение, которое и есть любовь; после этого обещаю тебе никогда об этом не заговаривать».
Я начинаю думать, уж не влюблен ли в Сильвию ее свекор. Он так внимателен к ней, делает ей такие комплименты, так кокетничает с ней, что это просто смешно, — ведь ему уже немало лет. Во время обеда даже Жорж начал улыбаться, видя, как он любезничает. Сильвия права: Милорд меня не любит.
Когда мы подходили к коллежу, в воздухе чувствовалась гроза. Она разразилась недавно, перечеркнув лиловое небо причудливыми зигзагами. Окошечко моей каморки открыто, и я слышу, как дождь отчаянно молотит по крыше и водосточной трубе. Раз уж в Булоннэ все сошло сегодня так удачно, я решил, что плоть моя укрощена, но вот она снова заговорила во весь голос, и я не могу заглушить ее мольбу. Бедный малый, считаю до двадцати, до ста; а зачем? Чтобы забыть ее лицо в ту минуту, когда я поцеловал ее — увы! — в последний раз и она открыла глаза.
11 мая. Мне кажется, что Сильвии совсем не трудно выполнять условия нашего уговора. Судя по всему, она великолепно обходится без моих поцелуев. Может быть, они ей неприятны?
13 мая. Что же это такое? Неимоверное желание все ей отдать или потребность взять ее и все то, до чего она дотрагивалась? Недавно я, словно вор, завладел ее носовым платком.
Наша любовь — это таинственная сила, которая хранит нас и своей магической властью отделяет от других. И в то же время она привлекает их, как, например, Грасьена, который не задает прямых вопросов, но стремится проникнуть в нашу тайну исподволь, расспрашивая меня про книги, которые я читаю, про домашние задания, про Жоржа. Его так и разбирает любопытство. Конечно, в этом не следовало бы признаваться, но мне доставляет удовольствие вводить его в заблуждение, обманывать. Это тем более нетрудно, поскольку он все еще считает, будто я терзаюсь так называемыми «религиозными сомнениями». По правде сказать, подобного рода вопросы больше не волнуют меня. Как я уже писал, у меня нет религиозной жилки, и я просто-напросто naturaliter paganus[4].
Вечером, после ужина, Циклоп предложил мне немного пройтись. Я напрасно принял его приглашение, так как для этого дьявола в человеческом образе — я уже начинаю изъясняться языком Грасьена! — я открытая книга, которую он читает без особого труда; он проникает в такие тайники моей души, которые я не хотел бы выставлять на всеобщее обозрение. Я был полон решимости не допускать откровенного разговора, но он опередил меня и говорил так, словно знает все о моей любви к Сильвии. С необыкновенным искусством он задавал вопросы и сам же отвечал на них. Он был настолько уверен в себе, что даже не обращал внимания на мои возражения.
Мы еще не дошли до конца широкой аллеи, что тянется вдоль площадки для игр, как он сказал: «Итак, вы теперь играете в Данте и Беатриче? Это, должно быть, приятно и мучительно!» Я это отрицал, но он взял меня под руку, добродушно засмеялся, и я почувствовал, что уступаю искушению узнать его мнение о нас.
«Но, дорогой мой, — продолжал он, — за десять шагов видно, что ты пылаешь непорочной любовью. Это просто бросается в глаза. И нужно поистине ничего не понимать в любви, подобно окружающим нас монахам, чтобы этого не заметить. Я вижу, как сомнение сменяется у тебя восторженностью, смирение — бунтом и ты бросаешься из одной крайности — в другую. Вот, например, вчера ты рычал на всех, словно хищник, запертый в клетку, и мне было жаль тебя. О, непорочная любовь — это очень красиво, ее воспевают в книгах, но тебе-то это, спрашивается, зачем?»
Я попытался — возможно, не очень убедительно — выступить в защиту нашей «непорочной любви».
«Вы же сами сказали однажды на уроке, посвященном Данте, что это самая возвышенная форма любви. Как прилежный ученик, я запомнил все, что вы говорили. Вы добавили тогда: «Несмотря на то, а возможно, именно потому, что эта любовь отличается от плотской, только она может быть долгой, только она может выдержать испытание временем. Плотская же любовь быстро гибнет, так сказать, изнашивается от близости, совместной жизни, мелких повседневных неурядиц». Знаю, знаю, вы сейчас скажете, что умный человек может, если не должен, найти опровергающие это доводы, но все же…»
«Мне нет даже нужды приводить их, — весело заметил Циклоп, — Ты хороший спорщик, я это охотно признаю, но ты забыл о конце моего небольшого выступления. Разве я не добавил, что Данте, в сущности, не трудно было играть в непорочную любовь к Беатриче, так как он был женат? И я даже отпустил низкопробную шутку по поводу четырех детей этого святого духа. Я мог бы добавить, что Данте, будучи настоящим литератором, притворялся и перед собой и перед другими. Кстати, я был знаком в Германии с одним университетским профессором, который тоже лелеял самую возвышенную непорочную любовь, однако наличие божества не мешало ему проводить все субботы в публичном доме».
Он яростно прочесал рукой свои спутанные, отливавшие синевою волосы, которые, по словам Кристиана, придавали ему сходство с румынским офицером. Потом повернулся ко мне. Я заранее знал, что он скажет, и не очень представлял себе, как ему отвечать.
«Этого требует от тебя она? А? Признайся! Эта молодая женщина, которая, кстати, мне очень нравится, явно предрасположена к таким вещам. Для этого достаточно увидеть ее глаза — глаза испанки, взволнованные, таинственные, жаждущие безупречности и чистоты… К тому же, я думаю, она верит в бога и, оказавшись перед выбором между любовью и долгом… Как бы то ни было, она должна объяснить тебе, сказать, почему она от тебя это требует. Тем более что, готов держать пари, вы далеко не всегда вели себя благоразумно».
Эти рассуждения глубоко взволновали меня, и у меня невольно вырвалось:
«Сильвия ничего от меня не требовала; она мне просто предложила постараться любить друг друга вот так, и я согласился. Я ее, впрочем, хорошо понимаю: как и она, я испытываю ужас перед ложью и двусмысленным положением. К тому же Сильвия предоставила мне право выбора; я могу в любую минуту нарушить наш уговор. — И, не удержавшись, я добавил с торжеством в голосе: — Она сказала, что любит меня и сделает все, что я захочу».
«О, — заметил Циклоп, — в этом отношении она может быть совершенно спокойна! И она, конечно, это знает. Ты скорее поступишь, как Ориген, но не признаешься, что больше не можешь. Да так ли уж держится за свое решение и сама Сильвия? Над этим стоит подумать. И я не удивлюсь, если окажется, что она действует по чьему-то совету и что советчиком является какой-нибудь поп».
В конце концов он предложил пойти к Сильвии и поговорить с ней от моего имени. Я умолял его ничего не предпринимать.
14 мая. Счастье, какое счастье знать, что она существует, что мир вращается вокруг нее и этого изменить нельзя!
Теперь, когда я читаю поэмы или романы, где говорится о любви, я ужасно неловко себя чувствую.
15 мая. Во время своей лекции, которая только что кончилась, Грюндель, как с ним часто бывает, говорил о чем угодно, кроме литературы. «Нет ничего опаснее, — с увлечением рассуждал он, — как познать большую любовь, когда ты для нее не создан. Еще немного, и это могло бы случиться с Наполеоном. Счастье наше и истории, что Жозефина обманула его ожидания. Я знаю некоторых экзальтированных молодых людей — и не нужно далеко ходить, чтобы встретить их, — которым не мешало бы разобраться в своих душах, и тогда они увидели бы, что рождены быть не героями романа, а самыми обыкновенными, уравновешенными людьми — людьми, ничем не связанными, хозяевами своей судьбы». Я знал, что он говорит все это для меня. Раздались голоса: «Назовите их! Назовите!» Циклоп в шутку назвал «доблестного Шарля» и Кристиана.
16 мая. Сегодня утром получил довольно странное письмо от матери в ответ на мое еженедельное вымученное послание, отправленное в воскресенье. На этот раз в нем нет обычных банальностей: она, много и с нежностью пишет о Габи, слишком явные ухищрения которой тревожат ее. «Ты был прав, — пишет она. — Боюсь, Жан-Луи начинает понимать, что она лишь притворяется, будто любит его». Видимо, Габи призналась матери в том, что произошло в тот вечер, когда мы оставались дома втроем, хотя этому трудно поверить. Но тогда почему мама вспомнила об этом? По-моему, тут какая-то грязная махинация. Какого же ответа она ждет от меня? К счастью, сегодня во второй половине дня я увижу Сильвию. Возле нее я сразу обретаю покой.
Я знал, что Жорж приедет в Булоннэ лишь к вечеру, и, ускорив шаг, добрался до усадьбы быстрее обычного. Напрасно я искал Сильвию в доме; я нашел ее позади оранжереи, где она принимала солнечную ванну. Она лежала в купальном костюме на шезлонге, глаза ее были закрыты, руки подложены под голову. Впервые я видел ее полуобнаженной, это взволновало меня, и, не удержавшись, я сказал, что нахожу ее очень красивой. Она не слышала, как я подошел, и от звука моего голоса вздрогнула, затем улыбнулась; во взгляде ее светилась нежность, и я подумал, не знаю почему, что она сейчас протянет мне руки. Но лицо ее вдруг стало суровым, и она обрушилась на меня с упреками.
— Хотела бы я знать, — сказала она, — почему ты жаловался на меня Грюнделю? Мне ты говоришь, что любишь меня и счастлив, когда можешь меня видеть и со мной разговаривать, а Грюнделю говоришь, что я ужасная кокетка, что я вскружила тебе голову, а теперь отказываюсь быть твоей. Прежде всего, почему ты так откровенен с этим ужасным человеком?
Я отрицал, что был откровенен с Грюнделем. Пересказывая Сильвии наш разговор, я высказал предположение об удивительной догадливости Грюнделя, хотя прекрасно понимал, сколь мало это правдоподобно. Сильвия почти не знает Грюнделя и притом испытывает к нему отвращение, поэтому ей трудно понять, как он может пользоваться у многих из нас таким авторитетом. Она слушала, насупившись, явно не веря мне. Она лежала передо мной такая манящая, накинув на ноги пальто, И в то же время такая недосягаемая, неприступная, — я не мог дольше сдерживаться и дал волю злости. Я был несправедлив, жесток, отвратителен. Сейчас, когда я вспоминаю упреки, которыми осыпал ее, у меня сжимается сердце. Не задумываясь, я приводил доводы, заимствованные у Грюнделя.
— Я Циклопу не жаловался, — сказал я, — но если бы вздумал, то вот что я бы ему сказал. Дело не в том, что ты кокетничаешь со мной, а в том, что ты боишься жизни, боишься себя, меня, боишься любви, наконец! Ты не хочешь, чтобы случилось непоправимое, не так ли? Ты, конечно, советовалась с каким-нибудь попом, может быть, с Грасьеном, который рекомендовал тебе поиграть со мной в непорочную любовь. И, занимаясь самообольщением, ты пытаешься уверить себя в том, что эта любовь, замешанная на розовой водичке, более честная, более чистая. Хороша честность! Разве честно любить меня, а жить с Юбером и позволять ему…
Стремительно поднявшись, Сильвия воскликнула: