Она говорила и одновременно застегивала пальто; не дав мне возможности возразить, сказать, что мне уже стыдно, она бегом направилась в усадьбу. Через час она пришла на теннисный корт, где в это время находились мы с Жоржем. Она по обыкновению шутила и смеялась, но я чувствовал, что она старается не показать, как тяжело у нее на душе. Я был очень зол на себя и твердо решил на этот раз строго соблюдать наш уговор. Продолжая работать, я старался поймать ее взгляд, но она, казалось, меня не замечала. За весь этот день мне так и не представилось больше возможности побыть с ней хотя бы минуту наедине.
17 мая. О, в конце концов, я не должен думать только о себе, главное, чтобы она была счастлива!
18 мая. Вот уже несколько недель — прежде чем выпустить нас в широкий мир — настоятель читает нам новый, довольно оригинальный курс морали, который Кристиан окрестил «Пятнадцать радостей брака». «На этих лекциях узнаешь столько полезного», — добавляет он. И в самом деле, я ожидал услышать всякие праведные речи, а это оказался курс полового воспитания. Нужно отдать должное монахам: они не отстают от жизни, от жизни по американскому образцу, который, как известно, является последним оплотом христианства. Настоятель стремился приводить такие примеры, которые были бы возможно более ясными, недвусмысленными, чтобы все было просто, как в спорте, чтобы это были советы товарища, но для меня, во всяком случае, они звучали удивительно фальшиво. К чему все его разглагольствования, если под конец он заявил, что для нас это еще долго должно быть запретным плодом?
Сегодня утром настоятель рассказывал о том, что «дозволено и запрещено в браке». Он продиктовал целых три страницы под рубриками: во-первых, во-вторых и т. д. Все эти пункты, эти параграфы не могут не вызвать отвращения. Что остается от любви при такой регламентации?
«Вы должны, — в заключение внушительно заявил настоятель, — принести вашей жене нетронутые сердце и тело». Хорошенькая сделка, нечего сказать! Только простаки могут после этого удивляться, что многие наши «славные молодые люди», вроде Жана-Луи, женятся лишь затем, чтобы иметь подле себя женщину, с которой можно познать «законные радости брака».
Лекция закончилась довольно комично. Настоятель спросил, есть ли вопросы — ведь это «свободная дискуссия», — и Кристиан решил узнать, считается ли поцелуй вне брака «смертным грехом». Я думал, что монах засмеется, но нет, он с самым серьезным видом заглянул в толстую книгу — своеобразную энциклопедию и, найдя ответ, конечно на слово «поцелуй», сообщил нам его. Не могу удержаться, чтобы не воспроизвести его здесь: «Венский собор (1311 г.) и папа Александр Седьмой (1635 г.) изучали этот деликатный вопрос. Они сошлись на том, что поцелуи, сопровождаемый намерением предаться блуду, даже если это намерение осталось неосуществленным является смертным грехом. Если же подобного намерения нет и поцелуй сводится лишь к чувственному наслаждению, то это грех, который не влечет за собой суровой кары».
Солнце стояло, казалось, прямо над плавательным бассейном, который сверкал, словно огромное блестящее зеркало, и отцу Грасьену, расхаживавшему по краю его, приходилось щуриться. Он наблюдал за купанием учеников. Внезапно он заметил, что двое из них сидят на бетонной кромке и не решаются прыгнуть в воду. Он незаметно подкрался к ним и столкнул их в бассейн. Вынужденный прыжок двух трусишек вызвал звонкий смех и крики, звучавшие над водой, словно удары гонга. Брызги попали на сутану надзирателя — он обеими руками приподнял ее за край, встряхнул и снова принялся ходить взад и вперед.
По привычке он взял с собой молитвенник, но и не думал открывать его. Воспитанники окликали его, когда он проходил мимо; он отвечал им, поощряя их возню, но, несмотря на эту дружескую обстановку, несмотря на солнце, приятно гревшее затылок, и удивительно прозрачное небо, монаху было грустно и не по себе. «Конечно, — рассуждал он, — я не имею права над этим задумываться, но останется ли через несколько месяцев в душах этих мальчиков, резвящихся вокруг меня, хоть след того самопожертвования и любви, что мы затратили, чтобы сделать из них взрослых людей и христиан? Пройдет несколько недель, и самые старшие покинут нас. Что-то станется с лучшими из них, не говоря уже о посредственностях, с которыми нам ничего не удалось сделать, вроде, например, этого Жоржа, что скоро превратится в такого же законченного паразита, как и его братец Юбер, подававший в прошлом куда больше надежд, чем он. Еще не успев покинуть коллеж, они ускользают из-под нашего влияния. Кристиан уже сейчас готов пожертвовать всем ради карьеры; Бруно, горячая голова, самый дорогой моему сердцу ученик, еще не выйдя из наших стен, уже отвернулся от бога…»
Грюндель выскочил из бассейна, разбрасывая брызги. Он пригладил волосы, протер глаза, затем, увидев отца Грасьена, пошел к нему навстречу. Они присели на залитую солнцем скамейку, где висела куртка Грюнделя; он достал сигарету и жадно затянулся. Тело у него было волосатое, и ему доставляло удовольствие распылять щелчком пальцев задержавшиеся в волосах капельки. На смуглой коже бедра белел длинный шрам. Грюндель подождал, пока восстановится дыхание, и только тогда заговорил с соседом.
— До сих пор все не имел случая, — с легкой улыбочкой начал он, — передать вам привет от Косма. Сегодня утром я снова получил от него письмо. Он сейчас в Париже и чувствует себя восставшим из гроба.
— Я не знал, — довольно сухо заметил Грасьен, — что вы были с ним в близких отношениях. Впрочем, мне следовало бы об этом догадаться: у вас не могло не появиться желания сбить с пути истинного этого несчастного, заблудшего человека. Если какая-нибудь честная душа пошатнулась, можно не сомневаться, что это дело ваших рук. Значит, это вы толкнули его на то, чтобы покинуть нас?
Прежде чем ответить, Грюндель украдкой взглянул на монаха. Вообще-то он относился к отцу Грасьену с симпатией, но это была симпатия особого рода; Грасьен принадлежал к тем немногим преподавателям коллежа, в которых Грюндель видел достойных противников. Тем не менее святошество монаха, хотя тот никогда не поучал его, выводило Грюнделя из себя.
— Меня так и подмывает ответить вам «да», — быстро проговорил он, — но это не соответствовало бы истине. Впрочем, вы это знаете не хуже меня: Косма не надо было уговаривать уйти из монастыря. Он задыхался здесь. Ему было тесно в этих стенах, он больше не мог. Он был одержим желанием бежать отсюда и последнее время, случалось, пускался в такие откровения, от которых у меня, человека, немало повидавшего на своем веку, волосы становились дыбом. Целомудрие, навязанное этому парню, полному сил и здоровья, делало его психически ненормальным; для него настало время посетить край женщин. Если бы он этого не сделал, все могло бы вылиться и какой-нибудь грандиозный скандал.
— Вы стареете, мой дорогой, — язвительно заметил отец Грасьен, — вас явно мучают проблемы пола. Вы пытаетесь все объяснять довольно примитивно. Значит, по-вашему, мы, монахи, — ненормальные выродки?
Циклоп, почесывавший в это время ногу, поднял голову.
— Конечно! — воскликнул он. — Вы представляете собой самую удивительную коллекцию дегенератов, какую только можно измыслить. Вспомните об отце Обэне, который только и думает, как бы рассказать кому-нибудь фривольную историйку, об отце Брисе — этом «неутомимом духовнике юных дев», об отце Гизлене и о его свите из шестиклассников. Я готов признать, достопочтенный отец, что вы представляете собой исключение. Вы кажетесь невинным, чистым существом, и это одновременно привлекает и отталкивает. — Он прищурился и посмотрел на монаха. — Я говорю лишь о впечатлении, так как в глубине души отнюдь в вас не уверен. Возможно, вы просто лучше умеете скрывать то, что у других заметно с первого взгляда.
Отец Грасьен засмеялся.
— Признайтесь-ка, — сказал он, — что вас разбирает досада: как это до сих пор вы не нашли в моей броне трещину, через которую можно было бы ввести яд. Разве не так? Все же дайте мне адрес Косма, мне хотелось бы побороть то дурное влияние, которое вы на него оказываете. Во всяком случае, я признателен вам за то, что вы не стали распространять среди учеников вашу версию относительно причины его отъезда.
Из бассейна доносились крики: «Давай, Бруно, прыгай!» Монах поднял голову. Освещенный солнцем Бруно стоял на самой высокой площадке вышки. Его тело вырисовывалось на фоне синего неба, по которому бежали облака, и от этого плечи его казались еще более широкими, а талия — более тонкой. Он переступал с ноги на ногу, стоя на кончике длинной доски, которая слегка прогибалась под ним, и вдруг, казалось, решился. Вытянув вверх руки, сложив ладони вместе, он слегка наклонился вперед и оттолкнулся ногами от доски, — тело его медленно описало кривую, взлетело сначала в небо, затем, разрезая воздух, пошло вниз и почти без шума рассекло зеркальную поверхность бассейна. На мгновение вода забурлила, образуя нечто вроде цветочного венчика, и тотчас сомкнулась над Бруно. Отец Грасьен услышал, как Циклоп зааплодировал, и, чувствуя, что тот сейчас заговорит о Бруно, встал.
— Великолепно, — воскликнул Циклоп, — великолепно, правда? Какая легкость, какое изящество! Этот мальчик действительно всесторонне развит: он одинаково силен и в плаванье, и в латинском языке. Какая реклама для фирмы! Прекрасная иллюстрация к лозунгу «Mens sana in corpore sano»[5]. Понятно, почему вы, отец мой, проявляете к нему такой интерес, так явно выделяете его среди остальных.
Отец Грасьен повернулся и молча пошел прочь, однако Грюндель, подпрыгивая на остром гравии, врезавшемся в ноги, последовал за ним. Раздосадованный молчанием монаха, он осторожно заметил, что он-то, конечно, понимает его привязанность к Бруно, но другие — например, Кристиан — осуждают его за это. Монах продолжал молчать, и в конце концов Грюндель вышел из себя.
— Только напрасно стараетесь! — воскликнул он. — Этого юношу вам уже не опутать. Он не создан жить согласно вашим узким пуританским взглядам. Он уже сейчас ни в кого не верит, кроме себя; у него есть восхитительная любовница…
Отец Грасьен вдруг обернулся и посмотрел на Грюнделя. Неужели даже это не способно взволновать его, рассердить? Но нет, он улыбался.
— В самом деле восхитительная? — спросил он. — Вы никак не можете отделаться от своей навязчивой идеи, мой дорогой Грюндель. Покончив с преподавателями, вы принялись за учеников. Но посмотрите на них, друг мой. Разве эти славные ребята похожи на неврастеников, на одержимых? Вы только посмотрите, как они предаются здоровым радостям спорта!
— Ах да, я забыл, — насмешливо заметил Циклоп. — Ваша пресловутая теория — спорт как основное отвлекающее средство. Позвольте вам сказать, что вы напрасно надеетесь таким образом смирить молодых самцов, которых держите здесь взаперти, и помешать им думать о так называемых проблемах пола. Неужели вы действительно считаете, что для семнадцатилетних юношей достаточно одного спорта? А вам известно, что в этом возрасте половой инстинкт особенно сильно дает себя знать? Научные исследования…
— Псевдонаучные исследования, — оборвал его монах, — которые ровно ничего не доказывают. С тем же основанием можно утверждать, что в семнадцать лет особенно тянет к вину. Но раз вы находите, что наши воспитательные методы устарели, то расскажите мне о ваших. Наберитесь храбрости, хотя бы на сегодня, и изложите мне ваши взгляды. Может быть, вы порекомендуете водить наших мальчиков раз в неделю в публичный дом?
Циклоп, стоявший переминаясь с ноги на ногу, рассмеялся. Он щурился от яркого солнца, гримасничал, и только его мертвый глаз оставался неподвижным.
— Вы почти угадали, — сказал он. — И для ваших, целей это тоже было бы, пожалуй, удачным решением, так как у мальчиков в конце концов могло бы появиться отвращение к женщинам. Но поговорим серьезно: это очень важная проблема. И в то же время деликатная, так как многое в будущем будет зависеть от первых шагов, которые наши детки сделают в этой области. И, сколько бы вы ни отмахивались от нее, уподобляясь тем родителям, которые упорно не замечают, что их дети выросли, она неизбежно встанет перед вами. Лично я много об этом думал и пришел к выводу, что только любовь может помочь нашим юношам побороть нездоровые искушения или, что еще хуже, предрасположенность к извращениям.
— Любовь? — повторил вслед за ним отец Грасьен, склонив голову набок; этот разговор неожиданно заинтересовал его. — Какая любовь? К кому?
— Проще всего было бы сказать, — заметил Грюндель, — что абсолютно безразлично, какую женщину полюбит юноша, но я этого не думаю. Я считаю, что семнадцатилетнему молодому человеку нужно, необходимо влюбиться — и влюбиться в женщину значительно старше его. Женщина лет тридцати, подруга матери, например, великолепно справилась бы с этим делом. С такой женщиной — при условии, конечно, что она будет с ним нежной, даже в какой-то мере по-матерински нежной и щедрой, и что она понимает толк в любви — превращение юноши в мужчину, произойдет без особых страданий и мук. Словом, какая-нибудь госпожа Арну, только более доступная, чем героиня Флобера, лучше всего подошла бы для воспитания чувств.
Отец Грасьен нахмурился. Нервным жестом он поправил капюшон.
— Друг мой, — резко сказал он, — если я вас не прерывал, то потому лишь, что хотел посмотреть, как далеко вы зайдете в ваших пошлостях. То, что вы говорите, просто отвратительно. Вы рассуждаете об этом так, словно речь идет о том, чтобы научить наших мальчиков танцевать вальс или вести себя за столом. Почему бы в таком случае не устраивать в лесу церемонии посвящения в тайны пола? И как только вас здесь держат с подобными взглядами!
— Вы прекрасно знаете, почему меня здесь держат, — ответил, смеясь, Грюндель. — Я незаменим. Я вам уже не раз говорил: где еще вы найдете преподавателя, который удовлетворился бы таким нищенским жалованьем?
Один за другим ученики вылезали из бассейна; их мокрые спины блестели на солнце. Кристиан, любитель устраивать состязания, пробегая мимо Грюнделя, предложил попытать счастья в заплыве на сто метров. Грюндель согласился, но, прежде чем присоединиться к остальным участникам соревнования, которые уже выстроились на краю бассейна, в последний раз обернулся к отцу Грасьену.
— Согласитесь, — сказал он, — что Бруно является великолепной иллюстрацией к моей теории, хотя его любовница и очень молода. Ведь это благодаря ей он обрел то душевное равновесие, которое нам так нравится в нем. Неужели вы не заметили, что с некоторых пор он лучше работает, стал менее мрачен, менее замкнут? Его подруга, впрочем, очаровательна; по-моему, вы знаете ее.
Он хотел назвать ее имя, но сдержался, заметив, как загорелись от любопытства глаза монаха.
— Нет, нет, этого я вам не скажу! Позднее — может быть, но не сейчас. Я вас знаю, вы попытаетесь нарушить эту идиллию.
И он побежал к пловцам, выстроившимся для состязания. Отец Грасьен видел, как он встал рядом с Бруно и, разговаривая с юношей, положил руку ему на плечо. Волна гнева, горечи и ревности поднялась в душе монаха. «Не хочу, чтобы он мне его портил! — подумал Грасьен. — Не хочу, чтобы он забирал его у меня, он не имеет на это права!»
Он слышал как Жорж дал сигнал старта шести юношам, участвовавшим в заплыве. Солнце светило ему прямо в глаза, и он решил переменить место, чтобы лучше наблюдать за пловцами.
Бруно устремился вперед и, держа голову над поверхностью, переворачиваясь с боку на бок, казалось, скользил в прозрачной воде. Он достиг стенки бассейна одновременно со своими соперниками, коснулся ее и, с силой оттолкнувшись, повернулся и поплыл обратно. Однако, несмотря на все усилия Бруно, Грюндель и Кристиан вскоре значительно опередили его; по сути дела, соревнование превратилось в поединок между ними. Ученики столпились вокруг бассейна и криками подбодряли товарища, который, отплевываясь, стремительно разрезал воду своей маленькой, как у тритона, головой. Циклоп плыл без всякого стиля, по-собачьи, локти его то и дело взлетали над водой, но ему удалось вырваться вперед, и он первым пришел к финишу. Выйдя из воды, он принялся, отдуваться, — живот его поднимался и отпускался, словно кузнечные мехи. Он прошел в кабинку для переодевания, и отец Грасьем больше не видел его. Немного спустя монах дал свисток, означавший конец купания, и отвел учеников в классную комнату. Он был взволнован, обеспокоен и машинально выполнял свои обязанности, но, встретив раза два открытый взгляд Бруно, немного успокоился. Он решил, что, видимо, напрасно принял всерьез несомненно лживые утверждения этого отвратительного Циклопа.
Вечером, после ужина, когда ученики ничем не заняты, он решил пригласить Бруно прогуляться. Но ему не сразу удалось избавиться от «доблестного Шарля», который собирался принимать постриг и потому лип к каждому проходившему мимо монаху. Грасьена как-то особенно раздражало в этот вечер его ничтожество, слащавый голос, его наушничество. Тем не менее, когда Шарль намекнул на дурное влияние, какое оказывает на учеников Циклоп, монах вдруг стал внимательно слушать его и поддержал разговор. После беседы с Грюнделем его раздражение против учителя все нарастало, и он уже начал подумывать — пока лишь в общих чертах, не слишком вдаваясь в причины, — о том, как бы добиться увольнения его из коллежа.
— Позвольте вам сказать, — заметил Шарль, — что вы слишком наивны. Дав нам в качестве педагога Циклопа, вы пустили волка в овчарню. И какого! Хитрого, вкрадчивого, обаятельного, перед которым даже сам преподобный отец настоятель не всегда может устоять! Все ученики в той или иной степени находятся под его влиянием. Он такое вытворяет, что вам и в голову не придет. Знаете ли вы, например, что во время каникул Циклоп затащил Бруно и Жоржа… в публичный дом.
— Бруно? — воскликнул монах. — Вероятно, Жоржа, но не Бруно! Нет, нет, этого не может быть, тебе сказали неправду.
Его неприязнь к Грюнделю, которую он и не думал сдерживать, сразу удвоилась; да, он постарается добиться его увольнения. Но откуда у этого соблазнителя такая сила, как он добивается такого влияния на души учеников, каким образом ему удается вовлечь в разврат даже честных и порядочных юношей вроде Бруно? Или, может быть, чтобы пользоваться расположением учеников, достаточно проповедовать, что все позволено?
— Да, — продолжал Шарль, — я тоже с трудом мог поверить, когда услышал имя Бруно. Но об их походе рассказал мне со всеми подробностями сам Жорж: Бруно несколько часов провел взаперти с одной девицей! Ничего не поделаешь, отец мой, с тех пор как он подпал под влияние Циклопа, он уже не тот. Он производит впечатление человека, у которого на душе какая-то большая тайна, он сам не свой.
Шарль вздохнул и поправил очки, сползавшие ему на нос.
— Циклоп и меня пробовал совратить, — добавил он. — Он сказал, что смешно, нелепо — так и сказал «нелепо» — идти в монастырь в восемнадцать лет. Заявил даже, что я хочу стать монахом, так как боюсь трудностей и ищу легкой жизни! Нечего сказать, отец мой, «легкая жизнь».
Шарль способен был говорить до вечера — его поощрять не приходилось, а вот с Бруно дело обстояло иначе. Вернувшись на площадку для игр, отец Грасьен увидел, что юноша рассуждает о чем-то с товарищами; монах предложил ему совершить прогулку по лесу, и они ушли. V юноши был рассеянный, мечтательный вид; проходя под деревьями, он обламывал нижние ветки и, словно ребенок, неторопливо сдирал с них листья. Он производит впечатление человека, у которого на душе какая-то тайна, сказал Шарль — и был совершенно прав; при этом Бруно казался гораздо спокойнее, чем несколько недель тому назад, и держался более непринужденно. Монах и ученик шли молча рядом; стемнело, — монах видел, как мелькнули светлые пятна рук его спутника, расправились с последним листком и замерли.
— Приближение экзаменов, — сказал наконец отец Грасьен, — кажется, не очень волнует тебя, Бруно? Ты чувствуешь себя достаточно подготовленным?