— Нет уж, пожалуйста, без упоминаний об этом милом господине! — воскликнул отец Грасьен. — А впрочем, давай побеседуем о нем! Говорят, что во время каникул он затащил тебя и Жоржа на ночь к девицам легкого поведения. Это правда?
Бруно промолчал, но в темноте раздался его иронический смешок, который окончательно вывел из себя его спутника.
— Ты не хочешь отвечать? — продолжал монах. — Как угодно. Только знай, что я считал тебя не способным на такие гадости и теперь от уважения, которое я питал к тебе, ничего не осталось.
Он не собирался ничего к этому добавлять, однако, сделав несколько шагов, раздраженный молчанием Бруно, заговорил вновь:
— Как ты мог настолько подпасть под влияние Грюнделя, так поддаться ему, этому путанику, этому неудачнику? А ведь он неудачник, не так ли? Как ты не понимаешь, что он завидует тебе, твоей молодости, твоей честности, твоей чистоте? Когда он низведет, тебя до своего уровня, ты перестанешь его интересовать, он отвернется от тебя. О Бруно… я думал, что знаю тебя… мне нравилась твоя искренность, и вдруг мне сообщают, что ты ходишь к девицам, что у тебя есть любовница.
— Вы правы, — медленно проговорил Бруно, пожав плечами, — вы меня не знаете. Вы верите всему, что обо мне рассказывают.
— Но не станешь же ты отрицать факты, — возразил отец Грасьен. — Ведь видели, как ты запирался в комнате с одной из девиц!
— И тем не менее я это отрицаю, — заявил Бруно. В голосе — его звучала горечь. — Между этой девушкой и мной ничего не произошло. Конечно, это мало, похоже на правду, но я и не прошу, чтоб вы мне верили…
И, не закончив фразы, он растерянно развел руками. Оба замолчали; в наступившей тишине Бруно с возрастающим раздражением слышал лишь шуршание сутаны в такт шагам монаха. Неужели он унизится до объяснений? Нет, никогда! Пусть монах считает его виноватым. Он пытался разглядеть в темноте лицо отца Грасьена, как вдруг почувствовал прикосновение его руки, с силой сжавшей ему локоть.
— Хорошо! Предположим, — сказал монах. — Я верю тебе, Бруно. Да, верю. — Он хрипло рассмеялся. — Возможно, я смешон, но я не сомневаюсь в правдивости твоих слов. Не верю я и в существование любовницы, которую тебе приписывают…
Он помолчал, сделал еще несколько шагов и остановился.
— Я был не прав и признаю это. Вместо того чтобы слушать сплетни, мне следовало верить в тебя, как раньше, — И веселым тоном, плохо скрывавшим дрожь в голосе, он добавил: — Надеюсь, ты не очень сердишься на то, что я усомнился в тебе?
Поспешив в двух словах успокоить его, Бруно умолк, — от волнения у него стоял комок в горле. Отец Грасьен продолжал идти, по-прежнему крепко сжимая его локоть, и Бруно не старался высвободиться. Раздражение его внезапно прошло, — теперь он был бесконечно растроган. Память подсказывала, что последние два года отец Грасьен был его единственным настоящим другом, его пастырем, своего рода старшим братом. Бруно же вот уже несколько месяцев делал все, чтобы Грасьен отвернулся от него, и тем не менее в этот вечер монах был по-братски заботлив и внимателен, как никогда. Он поверил ему на слово, не стал допекать расспросами, тогда как Циклоп… Грасьен не стал бы смеяться над «непорочной любовью», которой они с Сильвией любили друг друга, — любовью, в которой была теперь вся жизнь Бруно. И, почувствовав, что монах отпускает его локоть, Бруно ощутил неодолимое желание, потребность все ему рассказать.
— Помните, — сказал он, — мой дневник, отрывки из которого настоятель прочел вам однажды в моем присутствии? Там часто упоминалась одна женщина… Так вот! Эта женщина существует, и я…
— И ты любишь ее, — докончил за него отец Грасьен, — любишь до потери сознания. Я об этом давно догадывался, мой мальчик, но мне не хотелось первому начинать разговор. Мы, бедные священники, так плохо разбираемся в подобных делах! Ты ее любишь, и ты страдаешь. Так?
— Да нет же, неисправимый вы пастырь! — рассмеялся Бруно. — Я вовсе не страдаю. Почему я должен страдать? Я люблю ее, она любит меня, значит… Наоборот, я никогда не чувствовал себя более счастливым, более полным сил, никогда так не радовался жизни, как теперь, когда я люблю. Все меня интересует, каждый час моей жизни чем-то заполнен. — Волнуясь, он говорил все громче и громче. — Скажем, ночь никогда не казалась мне более теплой, ароматной, безмятежной, никогда на небе не было столько звезд, как сегодня, и все оттого, что я люблю и говорю о любимой.
Он остановился и обернулся к монаху, словно приглашая его быть свидетелем того, как прекрасна сосновая роща, в которую они углубились, как величественна тишина, разлитая вокруг, как чудесен смолистый аромат ночи, это множество неподвижных стволов, это поднимающееся с земли тепло. И, когда монах направился обратно к коллежу, огоньки которого светились между деревьев, Бруно с сожалением последовал за ним. Темнота и молчание Грасьена действовали на него ободряюще, и, осмелев, он поспешил рассказать ему, не называя имени, что Сильвия замужем, что он никогда не откажется от нее и что в один прекрасный день — он в этом уверен — они обретут свободу и смогут уехать далеко отсюда.
— Конечно, скажете вы, — заметил он, — что это грешная любовь, что я не имею права любить жену другого.
— Нет, — спокойно возразил отец Грасьен, — этого и тебе не скажу. Прежде всего потому, что любовь, как таковая, не заслуживает осуждения; к тому же, мой мальчик, и хорошо знаю, что ты меня все равно не послушаешь, таи как считаешь, что эта любовь пробудила в тебе все самое лучшее. И потом, раз ты не поддался страсти…
— Если этого не случилось, — сказал Бруно, — то лишь благодаря ей. Я разозлился на нее за это и — признаюсь — продолжаю иногда злиться. Потому что я не вижу ничего греховного в нашей любви, ничего, даже в поцелуях, которые так пугают вас, священников.
Они вышли из лесу и приближались к коллежу. Бруно поднял голову; ему хотелось не торопясь полюбоваться небом, которое казалось таким светлым после царивших в лесу сумерек, но отец Грасьен, увидев, что в спальнях уже зажглись огни; ускорил шаг. Монах еще не решил, стоит ли отвечать на иронию своего спутника. «Я объясню ему в другой раз, — подумал он, — какой опасности он подвергается, поддаваясь этой любви без будущего; но не сейчас — чтобы не отпугнуть его». Входная дверь была уже заперта, И монаху пришлось повозиться в темноте, прежде чем удались вставить ключ в замочную скважину.
— Я тебя провожу наверх, — сказал он, пропуская своего спутника вперед, — иначе ты можешь получить нагоняй от настоятеля.
Бруно и его друзья — семейство Тианжей — уже давно условились поехать в вознесение после обеда на ярмарку в Кассель. Накануне праздника юноша плохо спал. В дортуаре было душно, и Бруно открыл окошечко своей каморки, но разразилась гроза, и ему пришлось несколько раз вставать — то закрывать окно, то, когда жара становилась невыносимой, снова открывать. Он боялся, что намеченная поездка не состоится, и приходил в отчаяние, слыша, как проливной дождь стучит по цинковому желобу водостока. Он невольно прислушивался к раскатам грома и вздрагивал, когда сверкала молния; сердце его учащенно билось, — откуда-то из глубины души поднималась невыносимая тоска, справиться с которой он был не в состоянии.
Он впервые отчетливо понял всю безнадежность своей любви к Сильвии, понял, что она не для него. В памяти всплыли слова Грюнделя, отца Грасьена, — они казались неопровержимыми. «Чего ты хочешь? Не думаешь же ты, что она согласится когда-нибудь уехать с тобой? А если так, то не лучше ли положить этому конец сейчас?» Напрасно он пытался воскресить в себе радость, переполнявшую его в последние дни, — она исчезла, неотвратимое будущее, будущее без надежд, разверзалось перед ним, словно бездна. Он старался вызвать в памяти образ Сильвии, наделяя ее самыми нежными именами, а перед ним вставала лишь жена Юбера. Осужденная навечно прозябать в Булоннэ, она казалась ему такой далекой, такой покорной, что отчаяние охватывало его с новой силой. Когда дождь наконец перестал стучать по кровле, он заснул, забыв о своем горе. Ему снилось, будто он опять с Сильвией. Когда он проснулся, небо уже очистилось; над еще мокрой площадкой для игр стоял розоватый туман; быстрокрылые ласточки бороздили небо.
Перед тем как пойти в Булоннэ, Бруно, еще не вполне очнувшись от ночных кошмаров, отправился вместе со всеми на богослужение. Он был даже рад тому, что служба такая длинная и монотонная: волнение его за это время улеглось, и он постепенно обрел спокойствие. Звуки органа завладели им, ничто ему не мешало, ночные ужасы остались где-то позади, а он устремился вперед, навстречу чистой, прекрасной мечте. Он снова думал о своей чудесной, вечной любви, как бывало в классе, в комнате для приготовления домашних заданий, в часовне — всюду и всегда, лишь только ему удавалось отвоевать у действительности несколько минут. Уже давно он вел эту скрытую от посторонних глаз жизнь, где все было обдумано до мельчайших подробностей — каждое слово, каждый жест, каждый взгляд. Довольно часто случалось, что фантазия подводила его к самой границе запретного, но он находил в себе достаточно сил, чтобы вырваться из невидимых объятии Сильвии.
Кристиан, стоявший рядом с ним на коленях, задремал, молитвенник его упал, и шум, произведенный этим падением, вывел Бруно из забытья. Он видел, как, проснувшись, его товарищ торопливо подобрал книжку и карточки, покрытые алгебраическими знаками, и с трудом подавил в себе желание рассмеяться. Впрочем, времени для веселья не было, так как по проходу, зорко оглядывая ряды скамеек, уже шел настоятель. Бруно поспешно толкнул локтем задремавшего Жоржа, чтобы настоятель не мог уличить его в преступном забвении своего долга.
На хорах неподвижно стояли на скамеечках коленопреклоненные монахи и, склонив головы, прикрытые капюшонами, без устали распевали псалмы. Бруно рассматривал одно за другим их окаменевшие лица — многие из них, худосочные и лишенные растительности, были удивительно похожи друг на друга — и спрашивал себя, о чем думают монахи, о чем мечтают, пока уста их взывают к небесам. Любовь ли придает им этот несчастный, почти трагический вид или безумная надежда, во имя которой они отреклись от всего остального? Взгляд Бруно задержался на отце Грасьене, отделенном от остальных монахов пустым стулом, на котором еще недавно стоял на коленях отец Косма. Его неподвижное лицо, ярко освещенное одной из лампочек, висевших в разных местах хоров, было неестественно бледным. Юноша почувствовал прилив нежности и жалости к Грасьену: бедняга, почему он решил отвернуться от жизни и прозябает в монастыре среди этой банды «маньяков, девственников и сплетников с больной психикой», как говорит Циклоп? Слушая рассуждения Грасьена о любви, Бруно сочувствовал, что в отличие от других монахов он разбивается в этом вопросе, хоть и не может понять всей сложности его отношений с Сильвией.
Бруно появился в Булоинэ вскоре после полудня. Он все еще был во власти радости, нахлынувшей на него посла долгих утренних размышлений: ему казалось, что на всем свете существует только Сильвия да он сам, и он почти забыл о том, что есть еще Юбер и Милорд; встреча с ними раздосадовала его. Почему между ним и Сильвией всегда кто-то должен стоять? У Бруно создалось впечатление, что Сильвия терзается тем же; в отличие от мужа, который улыбался, она была взвинчена и раздражительна. Юбер, на этот раз тщательно выбритый, — он даже порезался, и на подбородке у него красовался маленький кусочек пластыря, — казалось, был рад предстоящей поездке. Он всех торопил и уговаривал поскорее двинуться в путь. В последнюю минуту Милорд тоже решил ехать с ними и, к великому отчаянию Бруно, уселся на заднем сиденье между ним и Сильвией.
«Ситроен», который вел Юбер, мчался на большой скорости мимо зеленеющих, тщательно обработанных, мирных полей. Жорж, сидевший рядом с братом, включил радио на полную мощность, и под неистовые звуки американского джаза мимо понеслись, тотчас исчезая из глаз, селения, стайки детей возле красных бензоколонок, задранные в небо оглобли тележки. В результате они очень быстро доехали до Касселя. На маленьких, взбирающихся к вершине холма улочках уже теснился народ, а площадь, где расположились ярмарочные балаганы, и вовсе кишмя кишела людьми. Тем не менее Юберу удалось поставить машину в соседнем переулке, где можно было задохнуться от тяжелого запаха кухни, маленькая группа направилась вверх, к ярмарочной площади; по мере приближения к ней шум становился все оглушительнее, — казалось, будто там непрерывно грохочет гром; в воздухе пахло бензином и зверинцем.
Юбер и Жорж шли вперед вместе с Милордом, не без презрения взиравшим на все это. Сильвия и Бруно, следовавшие за ними, пытались разговаривать, несмотря на шум и толкотню. Оба брата, возбужденные, словно мальчишки, решили обойти один за другим все балаганы. Они побывали в тире, попытали счастья возле громадной рулетки, вырисовывавшейся на фоне неба, покидали кольца на плюшевых кроликов. Они постояли еще раз у тира, где Юбер меткими выстрелами под аплодисменты зрителей перебил несколько рядов гипсовых фигурок. Милорду захотелось сохранить память об этой поездке, и он заставил всю группу сняться на борту картонного самолета, где надо было просовывать головы в дырки иллюминаторов. Упорно молчавшая все это время Сильвия, воспользовавшись давкой, украдкой погладила руку Бруно, — она давно уже не позволяла себе этого. С безразличным видом послушно переходила она вместе со всеми от балагана к балагану, но отказалась сопровождать мужа в «Дворец вселенских чудес», где показывали теленка о двух головах и женщину-змею. Она осталась у входа в обществе Бруно.
Юноша ждал этой минуты с самого полудня, но, оглушенный криками зевак, треском моторов, музыкой, которая лилась из шипящих громкоговорителей, сначала лишь улыбался. Его охватила знакомая с детства глухая, щемящая тоска, какую он неизменно испытывал на подобного рода праздниках; шум на минуту утих, и, воспользовавшись этим, он решил поведать о своем состоянии Сильвии.
— Ярмарки, — сказал он, — и вид веселящейся толпы всегда повергают меня в уныние. То, что заставляет других смеяться, у меня вызывает желание плакать. Странно, не правда ли?
Сильвия улыбнулась ему, но улыбка эта была не такая, как всегда, и веки ее на этот раз не затрепетали.
— Тебе тоже грустно, моя маленькая Сильвия, но по другой причине. Ты уверена, что я не могу тебе помочь?
— Ты славный, Бруно, — сказала она, взяла его за руку и погладила. Слегка поколебавшись, она добавила: — Я не хотела тебе об этом рассказывать, но, пожалуй, ты должен знать о том, что произошло. Мы с Юбером повздорили сегодня утром. Ты меня знаешь: я вспыльчива, раздражительна. Он до того возмутил меня своими несправедливыми упреками, что, потеряв рассудок, я швырнула ему в голову кофейник, который держала в руке. Кофе брызнуло и обожгло ему подбородок. Ты, наверно, заметил пластырь. Нелепо и неприятно, правда?
Она перестала улыбаться и, не выдержав полного нежности взгляда Бруно, опустила голову. Она стояла, прижав к груди смешную тряпичную куклу, которую Жорж получил в качестве премии в тире. Неужели эта тихая девочка могла?..
— А из-за чего вы повздорили? — спросил он. — Как всегда, из-за этих дурацких денег? Или…
— Из-за денег… и еще из-за кое-чего, — нерешительно ответила она. — Ты помнишь наше намерение поехать в июле всем вместе недели, на две к морю? Я и раньше говорила об этом с Юбером, и он, казалось, был согласен, но сегодня утром, когда я сказала, что уже написала и попросила оставить за нами виллу, он вдруг взорвался. Он упрекнул меня в том, что я думаю только о развлечениях и… всюду таскаю тебя с собой…
— Я догадывался об этом, — сказал Бруно. — Да, я чувствовал, что между вами что-то произошло и что я в какой-то мере к этому причастен. Он, конечно, считает, что я слишком внимателен к тебе, что я…
Им пришлось замолчать, так как громкоговорители снова принялись орать на всю площадь. Сильвия смотрела на него так ласково, словно хотела его поцеловать. От волнения слезы обожгли ей глаза.
— Особенно ты должен остерегаться Милорда, — сказала она, подойдя совсем близко к Бруно. — Он ненавидит тебя: это он настраивает против тебя Юбера, потому что сам Юбер человек вовсе не злой.
Из «Дворца вселенских чудес» стали выходить зрители. Сильвия заметила в толпе светлую фетровую шляпу Милорда, возвышавшуюся над беретами и кепками. Еще оставалось время, сказать несколько слов на ухо собеседнику.
— Запомни, Бруно: все это, собственно, не имеет никакого значения. Я люблю тебя, очень люблю — это главное. И, что бы ни случилось, я буду всегда счастлива, пока ты со мной.
В эту минуту к ним подошли остальные мужчины, и они все вместе завершили обход аттракционов. Жорж не хотел уезжать с ярмарки, не покатавшись на автоскутере, но перед аттракционом было много народу, и им пришлось стоять в очереди. Бруно, взволнованный только что услышанным, даже и не пытался сесть в одну машину с Сильвией, — он видел, как Сильвия села в красный автомобильчик, куда вслед за нею с трудом втиснулся Юбер, которому пришлось прижать свои длинные ноги к самой груди. Бруно объединился с Жоржем, а Милорд, боясь испортить костюм, воздержался от катания и, облокотясь о барьер, стал дожидаться их в толпе зрителей.
Жорж завладел рулем и с видимым удовольствием пустился на поиски приключений. Он заметил автомобиль, в котором сидели две девушки, и принялся энергично их преследовать. Ему удалось несколько раз стукнуть их машину, и, когда удар получался особенно сильным, это вызывало у него веселые взрывы смеха. Девицы, раззадорившись, стали в свою очередь преследовать его, но он ловко уклонялся от их ударов и, отъехав на безопасное расстояние, иронически помахивал им рукой. Оглушенный шумом и криками, Бруно сидел в машине и не принимал участия в игре. В голове у него звучали слова, услышанные в течение дня, — они исчезали, снова появлялись, сливались в своеобразную песенку. «Всегда одевались в черное в мои времена крестьяне, — говорил Милорд, — а теперь у них денежки, видать, завелись в кармане». «Деньги и еще кое-что», — вздыхала Сильвия. «До чего же удивительна эта женщина-змея, — вторил ей Юбер, — кожа в клеточку расчерчена, как лягушка, зелена».
Особенно сильный удар заставил Бруно повернуть голову. Он увидел Юбера, который, нанеся удар, поворачивался к ним другим бортом. Юбер смотрел на Бруно и громко смеялся; одной рукой он обнимал за плечи Сильвию, другой управлял машиной. Жорж тотчас ринулся преследовать брата, Бруно же интересовала только рука, лежавшая на плечах Сильвии, он не мог оторвать от нее глаз. В голове опять зазвучала какая-то нелепая песенка:
Наконец автомобильчики перестали носиться по площадке; Бруно вылез, отказавшись ехать по второй раз. Он облокотился о балюстраду возле Милорда.
— Чрезвычайно удобное место для наблюдений, заметил тот, — оно ниже площадки, и, когда амазонки с развевающимися юбками мчатся, спасаясь от преследований Жоржа, можно увидеть много интересного.
Кстати, когда два часа спустя Тианжи вместе с Бруно зашли в ресторан-дансинг, решив провести там вечер, они вновь увидели амазонок. Мест было приятное: из садика, расположенного террасами на вершине самого высокого холма, недалеко от статуи маршала Фоша, открывался вид на равнину Фландрии, затянутую синеватой дымкой, сквозь которую, по мере того как смеркалось, проступали огненные точечки. Народу было много — мужчины сидели без пиджаков и вели себя довольно шумно. При свете фонариков танцевали парочки, в темных углах целовались. Усталых и злых официантов приходилось окликать по десять раз, чтобы подозвать к столу.