— О, да ты дуешься, мой дорогой Бруно! — проговорила она, смеясь. — Не возражай! Я сразу вижу, когда ты чем-то недоволен: глаза у тебя становятся почти злые, но при этом очень красивые. Опять Грюндель смеялся над тобой и над нашей безгрешной любовью?
В великолепном прыжке Кристиан отбил очень трудный мяч. Бруно смотрел на него и — вдруг почувствовал, как по телу его пробежала дрожь, — он тоже сделал взмах рукой, мышцы спины напряглись, отвечая на быстрый удар. Почему Сильвия говорила ему — и не раз — о том, что никогда не любила Юбера по-настоящему? Ему было не по себе от того, что он стал сомневаться в ней.
— Я не знал, — сказал он, избегая смотреть на нее, — что ты поддерживала переписку с Милордом. Он мне только что рассказал о… о том, как пылко ты писала ему о своих чувствах к Юберу. Заметь, я не ревную, конечно, Нет, но я не понимаю, почему ты мне говорила…
— Нет, ревнуешь! — воскликнула Сильвия. — И к чему, о великий боже! К моим размолвкам с Юбером, к нашей однообразной жизни, к нашему молчанию! Ах, Бруно, Бруно! Нелегко тебя любить, дорогой мой мальчик! Вчера тебя вывели из себя рассуждения Циклопа и отца Грасьена, сегодня — Милорд. Неужели ты еще не знаешь, что стоит возникнуть любви, как все вокруг стремятся опошлить это чувство, уничтожить источник скандала? Для тех, кто не изведал любви, ничто не может быть мучительнее и непереносимее чужого счастья. Ты, конечно, уже догадался о причинах — основательных или неосновательных, по которым Милорд хочет отдалить тебя от меня? Все, что он тебе рассказал, — чистейшая ложь; повторяю тебе: я никогда не любила Юбера. До того как я тебя встретила, я не знала даже, что такое любовь. Ты мне веришь?
Словно, догадавшись, что Бруно смущают ее зеленые очки, она сняла их и посмотрела на него, слегка склонив голову набок, как часто это делала. Ее черные глаза, ослепленные солнцем, казались нежными и кроткими. Бруно не выдержал и улыбнулся. В свою очередь он погладил тайком ее руку. Он только хотел было сказать Сильвии, что, с тех пор как любит ее, ему хочется видеть всех счастливыми, но в эту минуту Кристиан вторично окликнул его.
— Бруно! — нетерпеливо кричал Кристиан. — Правда, это был хороший мяч? Посмотри сюда, на заднюю линию; тут до сих пор виден след. Ну, скажи же!
На всякий случай Бруно ответил утвердительно. Он не переставал удивляться этой черте в характере Кристиана, который всегда спорил, даже немного жульничал, хотя был очень хорошим игроком. И ничто так не раздражало Бруно, как непрерывные пререкания Кристиана на площадке, Бруно стал следить за игрой более внимательно и с сожалением увидел, что партия скоро кончится. Сильвия, готовясь приступить к игре, расстегнула чехол ракетки. Она расправила руку, и темная впадинка у сгиба исчезла, — Бруно стало грустно: он был уверен, словно не раз целовал эту впадинку, что она должна быть удивительно теплой и нежной.
Они долго и горячо спорили о том, кому в какой команде играть. Кристиан, так же как и Бруно, хотел быть в одной команде с Сильвией. Она не принимала участия в споре, но, когда по жеребьевке, к которой пришлось прибегнуть, ей выпало играть с Бруно, она от радости легонько и незаметно ущипнула его за руку.
Вскоре, впрочем, у нее появились все основания жаловаться на своего партнера, хоть она этого и не сделала, так как Бруно очень плохо начал партию. Он играл неровно, нерешительно и, всецело занятый мыслью о том, что думает о нем партнерша, совершал ошибку за ошибкой. Обычно счет не интересовал его, но сегодня ему зверски хотелось выиграть, а он терял очки один за другим. Он и резал, и прибегал к обводке — ничто не помогало: играл он по-прежнему неточно, отвратительно. Промахнувшись, он принимался с удивленным видом рассматривать ракетку; это вызывало у Сильвии смех, а его только больше взвинчивало. Его партнерша из самых добрых чувств всячески старалась ему помочь, но ее слабая неопытная игра не давала результатов; к тому же Сильвия частенько перехватывала его мячи. Выступавший против них Кристиан — да и Жорж тоже — играл просто замечательно; рисуясь перед Сильвией, он атаковал только Бруно. Они с Жоржем без труда выиграли первую партию со счетом 6:2. Перед началом второй партии Кристиан стал настаивать на том, чтобы изменить состав команд, но Бруно отказался расстаться с Сильвией.
— Проиграем, ну и пусть! — весело сказала ему Сильвия, когда они выходили на корт. — Погода стоит великолепная, мы вместе, я люблю тебя, ты любишь меня! Твоя горячность в игре мне тоже очень нравится, и я ничуть не сержусь, когда ты меня немного поругиваешь, мой дорогой мальчуган! Обещаю не перехватывать больше твоих мячей. Ты доволен?
Бруно ответил движением век. Его умиляли жемчужинки пота, медленно скользившие по ее щеке возле уха.
Он с большим вниманием стал относиться к игре. Он вдруг понял, что всю первую партию думал только о Сильвии, о том, как она ударила по мячу, о том, что она рядом. Даже не глядя на нее, он видел ее ноги, ее спину, ее бедра, которыми Кристиан тоже, наверно, любовался, когда она упала у сетки. Во время первой партии присутствие Сильвии на одной с ним площадке раздражало Бруно, сковывало, но теперь ему удалось постепенно забыть о том, что Сильвия рядом, и он обрел свою обычную спортивную форму. Он думал только об игре, относясь к ней немного по-детски, как к некоему обряду, который он неизменно соблюдал, хоть и никогда бы не решился в этом признаться. Состоял этот обряд из весьма любопытных примет (если я поставлю ногу в таком-то месте на линию, то забью мяч), страстных пожеланий (пусть Кристиан отобьет этот мяч обратной стороной ракетки, я так хочу) и хитроумных пари с самим собой. У него снова появилась вера в себя и в свою добрую старую ракетку, которая вновь составляла с ним единое целое и которую в промежутке между двумя ударами он украдкой нежно поглаживал. В четвертой партии его подачи стали неотразимыми. И когда немного спустя Кристиан принялся спорить из-за бесспорного мяча, Бруно решил, что это хороший признак. В игре явно наступил перелом в его пользу; Бруно предпринимал одну атаку за другой, играл все более и более дерзко, упивался своим превосходством над противником. Время от времени он бросал взгляд на Сильвию, но теперь она была для него лишь белым пятном, тенью его самого. Он больше не видел ни ее груди, ни ее голых колен, его интересовали лишь удары ее ракетки. И если они были удачными, на лице его появлялась ободряющая улыбка.
Тем временем вернулся Милорд и сел на скамейку; одет он был безукоризненно, хотя брюки его из пожелтевшей фланели и выглядели довольно старомодно; он принялся следить за игроками и комментировать их удары. Поскольку Кристиан, начав проигрывать, все чаще и чаще заводил спор по поводу забитых мячей, Милорд предложил посудить. Он делал это немного театрально, но зато вполне беспристрастно. Несколько раз ему пришлось поставить Кристиана на место, и тот, надувшись, а потом разозлившись, к концу партии стал играть из рук вон плохо. Бруно и Сильвия выиграли, и это была заслуженная победа.
Когда, счастливые и усталые, они медленно направлялись к скамейке, у Бруно вдруг появилось ощущение, что теперь их с Сильвией ничто не может разлучить, что они спаяны так крепко, словно провели этот час в объятиях друг друга. Сильвия принадлежала ему, он был в этом настолько уверен, что невольно положил ей руку на плечо. И с большой неохотой убрал ее, заметив удивленный взгляд Милорда. Жорж, с которого ручьями тек пот, рухнул на скамью и громко закричал, требуя воды. Сильвия вызвалась сходить за прохладительными напитками, и Бруно решил ее сопровождать.
Они пошли прямиком через луг, где росла высокая трава, щекотавшая их голые ноги. Не сговариваясь, даже не обменявшись взглядом, оба на цыпочках пересекли холл: они успели заметить в полуотворенную дверь гостиной Юбера, спавшего в кресле, откинув на спинку голову. Кухня помещалась в полуподвальном помещении; там было довольно темно и очень прохладно. Бруно медленно закрыл за собой дверь, затем повернулся к Сильвии, которая, казалось, только и ждала этого и тотчас бросилась ему на грудь. Чувствуя, как она вся дрожит, он осыпал поцелуями ее шею, веки, губы, впадинку на висках, где он только что видел жемчужные капельки пота. Долгий поцелуй, которым они обменялись, зажег в нем упоительный огонь. Рука Сильвии неподвижно лежала у него на затылке.
С явной неохотой они разжали объятия и, словно сомнамбулы, стали искать поднос, стаканы, лед, бутылки с гренадином и оранжадом. Затем вернулись в сад через черный ход. Они шли молча, но поминутно обменивались взглядами, и взгляды эти были столь красноречивы, что они вскоре перестали поднимать глаза. Когда они подошли к теннисной площадке, Сильвия в последний раз повернулась к своему спутнику.
— Я твоя жена, — медленно проговорила она, — твоя жена. Ты ведь это знаешь, да?
— Да, моя маленькая, — ответил он, — это так, безусловно так.
Прежде чем разливать напитки, встреченные с ликованием, Сильвия надела зеленые очки; Милорд — сама любезность — предложил Бруно одну из своих дорогих сигарет. Некоторое время, наслаждаясь оранжадом, они говорили лишь о драйвах, ударах слева, ракетках. Потом Сильвия села на траву возле Кристиана и очень мило принялась его успокаивать, — немного лести, и все было в порядке. Бруно и Милорд, сидя на скамейке, беседовали с Жоржем, который жаловался на ногу, сломанную зимой, и видел в этом причину своей неровной игры. Словно боясь, что другие догадаются об их тайне, Сильвия и Бруно теперь избегали разговаривать друг с другом. Когда было решено возобновить игру — на этот раз с участием Милорда — они сами объявили, что будут играть в разных командах, и Бруно встал в пару с Милордом, а Сильвия с Кристианом. Бруно старался играть как можно лучше, но уже несколько часов его не покидало ощущение, будто он бессознательно ждет чего-то, что непременно должно произойти. Встречая взгляд Сильвии, он видел, что и она полна ожидания.
В шесть часов, сославшись на усталость, Бруно первым ушел с площадки. Он мылся в ванной, когда до его слуха донеслось пение Сильвии, поднимавшейся по лестнице. Он тотчас подошел к двери, прислушался: а остальные тоже вернулись? Нет, Сильвия была одна. От безумной надежды у Бруно бешено забилось сердце, пересохло в горле. Затем он услышал, как Сильвия заперлась в своей комнате, как она, напевая, ходила взад и вперед, как она прошла мимо двери, которая вела в ванную комнату. Затем все смолкло, и Бруно снова принялся яростно, неистово тереть мочалкой руки, туловище, ноги. Он уже злился на себя за то, что поверил в безумную мечту, поддался волнению, от которого все еще учащенно билось сердце. «Ты всегда думаешь, что все подчиняется твоей воле, — говорил он себе, — но ты ровно ничего не понимаешь: она не придет. Так тебе и надо!»
Тем не менее он не решался уйти из ванной. Он медленно вытирался, смотрелся в зеркало, обеспокоенный маленьким прыщиком на щеке, умышленно с шумом передвигал табурет. В конце концов он тоже принялся петь, но, почувствовав, что это получается у него неестественно, вскоре замолчал. Наклонившись над ванной, он долго рассматривал маленькую розоватую трещину, образовавшуюся в эмали под самым краном; ему казалось, что он никогда не забудет этой трещины, похожей на ящерицу. От прилившей к голове крови шумело в ушах; он весь превратился в слух и только ждал, томительно ждал. И тем не менее, когда раздался легкий стук в дверь, он вздрогнул.
— Тебе ничего не нужно, Бруно? — спросила Сильвия. — Я принесла тебе полотенце.
Одним прыжком Бруно подскочил к двери, но не решился сразу ее открыть. Его ладонь лежала на дверной ручке, однако прежде чем нажать ее, он растерянно посмотрел вокруг. Сильвия, в халатике, стояла перед ним.
— Мне показалось, — начала она, — что ты не взял…
Она не успела докончить фразу. Увидев ее лицо, ее чудесное, исполненное ожидания лицо, Бруно раскрыл объятия; не отдавая себе отчета в том, что она делает, Сильвия бросилась ему на грудь, прижалась всем телом.
Бруно уже спускался по лестнице и только тогда, словно пробудившись от сна, вдруг понял, что произошло. Он выпустил перила, покачнулся, долго смотрел на свою руку, потом поднес ее к пылающему лицу и закрыл глаза, — рука была пропитана ароматом Сильвии. Он обнаружил, что счастье — дурман, особую прелесть которому придают кратковременные пробуждения. Продолжая спускаться, он вдруг почувствовал, что как бы раздваивается, и, словно со стороны, увидел, как медленно идет по лестнице, зажигает сигарету, пересекает вестибюль. Ему хотелось побыть одному, и он направился было в сад, когда до его ушей донесся звук выстрела. Милорд, которого он сначала не заметил, подозвал его к окну.
— Взгляните-ка, — сказал он, положив руку на плечо юноши. — Видите то место, вправо от пруда, возле зарослей ивы? Юбер только что стрелял там в кошку. Вот это был выстрел! Юбер находился по крайней мере в семидесяти метрах от нее.
— Не могу понять, зачем нужно убивать кошек, — заметил Бруно, сбрасывая с плеча руку Милорда. — Мне это кажется подлым, жестоким!
Он был сам поражен тем, каким тоном он это сказал, да и Милорд удивленно посмотрел на него. Но теперь ему было все равно, он не собирался никого щадить. Когда вернулся с ружьем на плече Юбер, а немного спустя Жорж с Кристианом, Бруно не без презрения посмотрел на них.
— Я давно подстерегал эту негодяйку, — сказал Юбер. — Она перетаскала всех наших кроликов. — И хотя никто не требовал подробностей, добавил: — Я попал ей прямо в голову, четвертым выстрелом.
Тут к мужчинам присоединилась Сильвия и предложила выпить аперитива на террасе. Взволнованный, счастливый от сознания, что она вновь с ним, Бруно не сводил с нее глаз; он чувствовал, что она, как и он, держится гораздо свободнее, словно вдруг сбросила с себя оковы. Она поминутно оборачивалась к нему, улыбалась и заставила — вопреки его желанию — принять участие в общем разговоре. Когда он заявил о своем намерении вернуться в коллеж, она стала горячо уговаривать его остаться обедать, и Бруно в конце концов согласился из боязни, как бы Милорд не заподозрил чего-то неладного. Юбер тем временем беседовал с Кристианом об охоте. Бруно сделал вид, будто прислушивается к их разговору. Одна из ножек плетеного кресла, в котором он сидел, была короче другой, и, покачиваясь, Бруно рассеянно распутывал петли красной соломки, торчавшей из подлокотников.
Уже целую неделю со дня открытия теннисного корта стояла великолепная погода, и Бруно видел в этом нечто большее, чем просто совпадение. В «Сен-Мор» и на окрестные поля пришла восхитительная золотисто-голубая царица-весна. Становилось по-настоящему жарко, и ученики, полным ходом готовившиеся к экзаменам, жаловались на зной. Тем не менее аскет-настоятель ни за что не разрешал им снимать куртки во время занятий: он видел в распущенности подлинное зло нынешнего века и без устали боролся с ним. Однако сам он тоже изрядно потел под плотным сукном монашеского одеяния и потому уже с утра казался плохо выбритым и раздражался по любому пустяку. Дело дошло до того, что как-то после полудня Циклоп не явился в класс Бруно, где он должен был дать последний урок истории в этом году. Жорж, которого после получасовых пререканий отправили узнать, что случилось, нашел его спящим — и притом якобы совершенно голым — на арабской софе.
Бруно был одним из тех немногих смельчаков, которые еще решались в полдень во время перемены играть под палящим солнцем в теннис. Остальные ученики, несмотря на запреты настоятеля, укрывались, как цыплята, в тени развесистых деревьев, росших по краям площадки для игр. Жара совершенно не мешала Бруно чувствовать себя отлично и пребывать в состоянии неизъяснимого восторга.
Счастье, которое он обрел в объятиях Сильвии, было не только прекраснее любой мечты, — оно было вечным, ему не видно было конца. Оно не сводилось лишь к восхитительным воспоминаниям или мечтаниям о предстоящих встречах. Приятно было сознавать, что теперь Сильвия пользуется малейшей возможностью, чтобы явить ему свою любовь. И в самом деле, при встречах она с одного взгляда уступала ему. Она проявляла невероятную изобретательность, граничившую часто с дерзостью, чтобы побыть с ним наедине. Но и без нее Бруно чувствовал себя счастливым и безмятежно спокойным — даже их будущее больше не волновало его.
Он переписал к себе в дневник слова Рембо: «Я стал другим», добавив: «с воскресенья, восьмого июня, шести часов тридцати минут». Этот «другой», этот новый человек был более чем счастлив — он чувствовал себя обновленным, неуязвимым, непобедимым. Циклоп, от которого ничто не ускользало, спросил его в понедельник, девятого июня: «Что происходит, Бруно? Ты прямо расцвел! И сияешь как солнце!» Юноша ничего не ответил, боясь, как бы снова не пуститься в откровенности, но, не удержавшись, улыбнулся с многозначительным видом.
Даже корпя над уроками, он сохранял веселое расположение духа. Благодаря отцу Грасьену у него два года назад появился вкус к занятиям, но никогда прежде умение управлять своим мозгом не пьянило его так, как теперь. Не отрываясь от своих любовных грез, он мгновенно все усваивал, схватывал на лету. Отец Грасьен, продолжавший читать курс философии вместо отца Косма, подтрунивал в связи с этим над Бруно и, случалось, в классе, повернувшись к юноше, говорил: «А что думает по этому поводу наш друг с его чисто женским, интуитивным умом?» Бруно улыбался, но не отвечал на шутку. «Несчастный, — думал он, — я даже не могу ему объяснить, как это произошло, как вообще разум приходит к юношам! Он бы не поверил, он бы принял меня за сумасшедшего, если бы узнал, что присутствие в моих думах Сильвии придает остроту моей мысли. И тем не менее это так: когда надо решить задачу, я начинаю представлять себе ее, вижу ее все отчетливее и вдруг — раз! — она встает передо мной, и решение само собой рождается в моей бедной голове. Но не могу же я, в самом деле, рассказать все это попу!»
Впрочем, теперь Бруно старался избегать отца Грасьена. Не потому, что считал себя в чем-то виноватым — с тех пор как ему исполнилось десять лет, совесть его никогда не была более спокойной, — а из страха выдать себя, начав говорить о Сильвии. Кроме того, Бруно боялся, не понял ли монах, кто та женщина, о которой он рассказал однажды, в тот вечер, когда выдержка изменила ему. Он спрашивал себя, кто навел Грасьена на след: Грюндель, Юбер, который когда-то был его учеником, или же Милорд? В ближайший после восьмого июня четверг, вечером, монах неожиданно появился в гостиной Булоннэ, и Бруно лишь с большим трудом удалось скрыть свое замешательство. Час тому назад в оранжерее, наполненной жужжанием мух, он целовал Сильвию, и теперь ему казалось, что отец Грасьен видит это по его лицу. Его смущение усилилось, когда он услышал, что Грасьен говорит Юберу «ты», словно с задним умыслом расспрашивает Сильвию об их игре в теннис. После того вечера Бруно стал опасаться, как бы настоятель, предупрежденный отцом Грасьеном, не положил конец его посещениям Булоннэ.
В этот четверг он собирался по обыкновению отправиться к Тианжам и уже приготовил велосипед, как вдруг один из его товарищей сказал, что его вызывают в приемную. Он увидел там мать, которая ждала его в обществе настоятеля, Жана-Луи и Джэппи. Только пудель встретил его бурными проявлениями радости. Мать для виду обняла его, однако вместо того, чтобы поцеловать, пригнувшись к его уху, шепнула: «Ты мне поможешь? Хорошо? Я на тебя рассчитываю». Что же до его будущего зятя, тот сухо, почти с враждебным видом, протянул ему руку. Вся его былая самоуверенность куда-то пропала; он сидел напротив госпожи Эбрар и настоятеля с опущенной головой и немного напоминал обвиняемого. Впрочем, у всех присутствующих были достаточно постные физиономии.
Госпожа Эбрар хотела было заговорить с сыном, но настоятель жестом остановил ее. С видом великого инквизитора он смотрел на Бруно своими большими, влажными, на выкате глазами — «глазами ребенка, которого тащут щипцами из чрева матери», как любил говорить Кристиан.
— Я думаю, мадам, — начал настоятель, — что лучше мне самому изложить Бруно это несколько деликатное дело. — Он повернулся к ученику. — Ты знаешь, мой мальчик, что Жан-Луи, который в прошлом учился здесь, у меня, должен был через несколько недель жениться на твоей сестре Габриеле. Я говорю «должен был», так как он только что просил меня сказать твоей матери, что хочет взять свое слово обратно. Я не…
— Это немыслимо, недопустимо! — прервала его госпожа Эбрар. — И он объявляет нам об этом теперь, когда свадьба назначена на второе июля! Ведь Габи и Жан-Луи обручены уже несколько месяцев и только сегодня…
— Мадам, — визгливым голосом объявил настоятель, — пожалуйста, не прерывайте меня поминутно. Дело слишком серьезное, чтобы можно было руководствоваться суетными и мирскими соображениями.
Он с решительным видом потер макушку и снова обратился к Бруно:
— Итак, Жан-Луи хочет взять обратно свое слово. Он уверяет, что допустил ошибку, думая, будто любит твою сестру, которая, впрочем, оказалась вовсе не такой, как он предполагал.
Джэппи положил голову на колени Бруно и посмотрел на него своими добрыми печальными блестящими глазами. Бруно рассеянно погладил черные букли Джэппи. «Так вот в чем дело, — подумал он. — Мама как чумы боится скандала и хочет, чтобы монахи и я помогли ей наставить Жана-Луи на путь истинный».
— Все это неправда, — сказал Жан-Луи, ни на кого не глядя. — Я признаю, что слишком затянул решение вопроса, но я только теперь понял, что Габи совсем не такая, какой она вначале мне казалась. Я не хочу ни в чем винить ее.
— Только этого еще недоставало! — вскричала госпожа Эбрар, вся побагровев под румянами. — Винить ее, бедную малютку, которая так искренне, так отчаянно, так безыскусно — да-да, безыскусно — влюбилась в вас! Вы ни в чем не можете упрекнуть мою дочь, слышите, разве в том, что она слишком доверяла вам! — Она повернулась к настоятелю. — Вы должны понять, отец, мой, что меня возмущают утверждения Жана-Луи, будто во всем виновата моя маленькая Габи; ведь я уделяла ей столько внимания — подруги даже называли меня «наседкой», а это кое о чем говорит, — я вырастила из нее хорошую, порядочную девушку, которая все рассказывает своей «мамми», как она называет меня. И этот юноша, подстрекавший ее обманывать мое доверие, смеет теперь в чем-то ее упрекать…
Настоятель жестом решительно оборвал ее, затем спрятал руки под сутану. Они образовали под тканью бугор на уровне сердца.
— То, о чем я должен рассказать тебе, Бруно, — сказал он, — носит несколько… деликатный характер. Я предпочел бы не посвящать тебя в это, но твоя матушка считает, что ты можешь пролить свет на эту достойную сожаления историю. — На мгновение он закрыл глаза, словно собираясь с мыслями. — Во всяком случае, ты уже взрослый и знаешь о существовании определенных сторон жизни. Итак, вот в чем дело: твоя матушка уверяет, что во время каникул дома ты был свидетелем некоторых событий, некоторых фактов, которые…