— Однажды вечером, во время каникул, когда вы остались одни, Жан-Луи и твоя сестра позабыли всякий стыд и, утратив всякую скромность… словом, ты меня понимаешь, да?
Бруно, видя терзания настоятеля, утвердительно кивнул. Да, он помнил этот вечер во время каникул, помня об охватившем его тогда раздражении, о злости Габи. Бедная Габи! Она ровно ничего не понимала в подобных делах и, надеясь крепче привязать к себе жениха, стала жертвой собственной игры.
— Естественно, — продолжал, успокоившись, настоятель, — что если это правда, Жан-Луи обязан жениться. Так велит ему долг, даже если чувства его и изменились. Но Жан-Луи утверждает, что в тот вечер не произошло ничего особенного… во всяком случае, ничего такого, что не происходит в наши дни между обрученными. Я прошу тебя, Бруно, рассказать нам, что тебе известно.
Госпожа Эбрар пожала плечами; было видно, как под толстым слоем пудры лицо ее стало сначала пунцовым, потом фиолетовым.
— Я сказал правду, — заявил Жан-Луи, хотя было ясно, что он лжет. Глаза его за красивыми американскими очками смотрели так растерянно, что Бруно из жалости отвел взгляд. — Мне не в чем себя упрекнуть, абсолютно не в чем. Конечно, Габи выгоднее утверждать, что я заставил ее пойти дальше, чем ей бы хотелось. Но ты-то, Бруно, присутствовал при некоторых наших разговорах и не станешь же теперь утверждать, что твоя сестра вела себя, как маленькая невинная девочка! Она позволяла себе такое, что мне приходилось ее останавливать. Ты помнишь тот вечер, Бруно? Ты хотел слушать концерт, который передавали по радио, а мы с Габи ушли в кабинет твоего отца. — От стеснения он как-то глупо ухмыльнулся. — Не буду отрицать: мы целовались, но нелепо делать из этого вывод, будто произошло что-то более серьезное!
Госпожа Эбрар уже несколько минут нервно рылась в сумочке из крокодиловой кожи, которую брала с собой и особо торжественных случаях. Не поворачивая головы, Джэппи, ожидавший, что ему бросят какое-нибудь лакомство, следил за ней своим большим красивым печальным глазом. И увидев, что госпожа Эбрар достала оттуда письмо, снова смежил веки. Бруно, который сразу узнал свой почерк и догадался, к чему клонится дело, стало немного стыдно за мать.
— Мой дорогой Бруно, — сказала она, — я лишь напомню, что ты мне писал две недели тому назад. Я сообщила тебе, что твоя бедная сестра в конце концов призналась мне, рыдая, что уступила в тот вечер домоганиям Жана-Луи. И вот что ты мне ответил: «Мне кажется, я уже говорил тебе, что обо всем происшедшем в тот небезызвестный вечер должен рассказывать не я. Если Габи рассказала тебе все сама, тем лучше. Теперь ты знаешь, как поступить». Я узнаю твой такт, Бруно, скромность, которую в тебе воспитали здесь, но, в конце концов, если бы ничего не произошло, ты бы так не писал. Это же очевидно. — И, обращаясь к настоятелю, она добавила: — Вы согласны со мной, отец мой?
Настоятель в ответ неопределенно пожал плечами. Воцарилось довольно долгое молчание, и Бруно почувствовал, что взоры всех присутствующих устремлены на него. Жан-Луи, поминутно моргая, смотрел на него жалким, Почти умоляющим взглядом; в глазах настоятеля читались досада и раздражение. А госпожа Эбрар, нетерпеливо открывая и закрывая сумочку, смотрела на сына большими строгими глазами, как смотрят на непослушного ребенка, и это даже забавляло Бруно. «Бедная мама, — думал Бруно, — она раздосадована не только тем, что ускользает такая великолепная партия; ей еще очень не хочется объявлять об этой катастрофе своим приятельницам по бриджу. Так или иначе пусть сами разбираются — и она и все остальные; не желаю я встревать в их мелкие комбинации и сделки. Если бы Габи хоть немного любила своего жениха, возможно, я и сделал бы что-нибудь для нее…»
Настоятель вытащил руки из-под монашеского одеяния.
— Ты молчишь, Бруно, — заметил он. — Должен ли я сделать из этого вывод, что твоя несчастная сестра сказала матери правду? Собственно, письмо твое подтверждает это. Ну же, говори!
— Знаю я что-нибудь или не знаю, — сказал Бруно, — не имеет, по-моему, никакого значения.
Заметив, как передернулась мать, он порывисто повернулся к ней.
— Да, мама, никакого значения! В вопросах подобного рода следует считаться только с любовью. Разве не так? Любят ли друг друга Габи и Жан-Луи, да или нет, вот в чем вопрос. Жан-Луи нам только что признался, что больше не любит Габи. Следовательно…
— Но почему он утверждает, что больше не любит ее? — воскликнула госпожа Эбрар. — Ты его спросил об этом? Я тебе отвечу! Потому что он добился от нее, бедной малютки, всего, чего хотел; потому что она была его любовницей, да-да, его любовницей. О, нет, это было бы для него слишком удобно! Совратить честную девочку, а потом бросить ее! Нет, нет и нет! Возможно, я старомодна, но я никогда не допущу этого!
— Послушай, мама, — упрямо продолжал Бруно, — не хочешь же ты в самом деле силой заставить Жана-Луи жениться на Габи?
— А почему бы и нет? — возразила мать с гордо поднятой головой. — Жан-Луи должен искупить свою вину, и у него нет другого выхода. Право же, хамом можно быть, и не кончая такой коллеж.
— Искупить свою вину! — воскликнул возмущенный Бруно. — Искупить! Какое высокопарное слово! Точно ты говоришь о том, что Жана-Луи надо оштрафовать. Странный язык! Значит, по-твоему, ради искупления вины он должен сделать несчастным себя и Габи?
Он собирался продолжать в том же духе, но, встретив полный признательности, униженный взгляд Жана-Луи, вдруг замолчал; ему стало противно. Пусть сам выпутывается — ведь у этого типа не хватило даже элементарной смелости сказать правду. Джэппи, проснувшийся от громкого голоса Бруно, приоткрыл один глаз и с недоумением и опаской посмотрел на него. А настоятель, все это время разглаживавший край своей одежды, выпрямился.
— Хватит, Бруно! — сухо сказал он. — Не подобает разговаривать с матерью таким тоном. К тому же мне, мадам, все ясно. Ныне некоторым нашим молодым людям, в том числе и Бруно, свойственно неправильно понимать чувство долга; он не хочет нам ничего говорить, но само его молчание достаточно красноречиво. Вы все правильно поняли, мадам, и я знаю теперь, чего держаться. — И он повелительным жестом указал Бруно на дверь. — Можешь идти к своим товарищам, Бруно. Ты нам больше не нужен. Госпожа Эбрар торжествовала, однако, прощаясь с сыном, постаралась проявить великодушие. Она нежно поцеловала его в щеку и повернулась к настоятелю.
— Не надо корить его! — сказала она, улыбаясь. — Мой мальчик очень дорожит своими взглядами, отличающимися немалым романтизмом; к тому же он не хотел обвинять Жана-Луи. Иди, мой мальчик, иди теперь. Я привезла тебе коробку теннисных мячей; можешь взять их, они в машине.
Задержавшись из-за этой небольшой семейной сцены, Бруно появился в Булоннэ лишь к вечеру. Сильвия играла один на один с Жоржем. Бруно присел на скамью и стал дожидаться конца партии.
Во время спора с матерью он немного разволновался, но при виде Сильвии, грациозно бегавшей по корту, скоро успокоился. Он не отрывал глаз от нее; правда, играла она довольно бессистемно, но так изящно приседала и поворачивалась на пятках, что он забывал смотреть, куда падают ее мячи. Приподнявшись на цыпочки, словно маленькая Победа, она подавала мяч, и Бруно всякий раз, трепеща от нежности, ждал той минуты, когда она всем корпусом откидывалась назад и под натянувшейся белой кофточкой отчетливо проступали очертания ее груди.
«А ведь и впрямь, должно быть, ужасно, — думал он, — вдруг обнаружить, как это случилось с Жаном-Луи, что ты перестал любить ту, которую, казалось, любил и сжимал в своих объятиях. Но какое мне в сущности дело до Габи и Жана-Луи? Моя семья меня больше не интересует; я даже не чувствую себя ее членом, с тех пор как появилась Сильвия».
Юбер, по обыкновению, не показывался весь вечер. Милорда тоже не было видно. Жорж, Сильвия и Бруно сыграли несколько партий новыми мячами, подаренными госпожой Эбрар, затем уселись на траву, чтобы перекусить. Бруно предпочел бы побыть наедине с Сильвией, которой — он чувствовал — хотелось этого не меньше чем ему. Не обращая внимания на присутствие Жоржа, она то и дело нежно улыбалась Бруно и, сидя возле него, поминутно касалась его руки. К концу еды она так настойчиво стала отсылать Жоржа, что Бруно был даже немного смущен. Наконец, под предлогом, что нужно отнести в оранжерею теннисную сетку, им ненадолго удалось уединиться. Они обменялись горячим поцелуем. И воспоминание об этом не покидало Бруно весь вечер. Он чувствовал вкус ее поцелуя на губах, даже когда вернулся в коллеж.
— Не стоит продолжать! — воскликнул Жорж. — Все равно я ничего не понимаю, ровно ничего.
Он с раздражением стер с доски все, что на ней было написано, и вытер о штаны выпачканные мелом пальцы. Эти приступы отчаяния возобновлялись всякий раз, как Бруно принимался вместе с ним повторять тригонометрию. Сидя верхом на парте, Бруно терпеливо ждал, что будет дальше: конечно, мсье сейчас заявит, что нужно все послать к черту, что не стоит идти на экзамен, что лучше записаться в Иностранный легион. Ведь, скажет он, существуют же электронно-вычислительные машины, которые… Жорж был большим любителем воскресных газет.
— Пичкать нас всем этим! — воскликнул он. — Разве это не бесчеловечно? Не достойно презрения? Ведь существуют же вычислительные машины, которые…
— Ты это уже говорил вчера, — оборвал его, рассмеявшись, Бруно. — Лучше сделай последнее усилие и постарайся понять. Это не так уж сложно; надо только попытаться представить себе, как это происходит, «увидеть» — вот и весь секрет. Вообрази круг с радиусами, которые перемещаются по часовой стрелке, углы…
— Да замолчи ты, замолчи! — со злобой выкрикнул Жорж. — Ты сведешь меня с ума своими углами и радиусами! Я уже сказал тебе, что ничего не понимаю, ровным счетом ничего. Да я и вообще никогда не понимал тригонометрии; начиная с шестого класса, математика была для меня страшным кошмаром, гнетущим, давящим, способным свести с ума. Когда я занимаюсь ею, у меня появляется ощущение, будто я погружаюсь во мрак, натыкаюсь на мебель, ищу выхода и никогда не смогу его найти. — Он вздохнул. — Подумать только, что существуют типы, вроде тебя, для которых все это ясно и просто и которые смеются надо мной! Сам понимаешь, это кого угодно выведет из себя!
— Но я вовсе не смеюсь над тобой! — запротестовал удивленный Бруно.
Ему и в голову не приходило, что Жорж может страдать из-за своей туповатости. Наоборот, ему казалось, что Жорж вполне доволен собой.
— Ты считаешь, — продолжал Жорж, — что мне наплевать на тригонометрию. До некоторой степени ты прав, но это потому, что я не могу поступить иначе. Понимаешь? Она мне часто снится по ночам, я вижу цифры и формулы, которые летят в меня со всех сторон, и просыпаюсь в холодном поту,
— Ты можешь выучить их наизусть, — ободряющим тоном сказал Бруно. — Я написал тебе все основные формулы на двух листочках, это не так уж много, признайся.
— Учить наизусть! — вспылил Жорж. — Да я только этим и занимаюсь вот уже сколько лет! И все зря: стоит экзаменатору задать мне вопрос не в том порядке, в каком я выучил, и я все путаю.
Окончательно упав духом, он рухнул на скамью и пожал плечами. Затем вытащил из кармана пилочку для ногтей и занялся своей правой рукой. Это увлекло его. Он был удивительно неряшлив, ходил всегда растрепанный и в то же время, как это ни парадоксально, заботливо ухаживал за ногтями, чистил и подпиливал их в продолжение всего дня и особенно гордился непомерно длинными ногтями на мизинцах, напоминавших пальцы китайских мандаринов. Бруно дал ему позаниматься маникюром еще несколько минут, затем, решив, что приступ отчаяния кончился, возобновил разговор на прежнюю тему.
— Вернемся к нашим формулам, — сказал он. — Конечно, это не очень приятно, я знаю, зато после обеда мы сможем носиться как черти по площадке в Булоннэ. Майоль перетянул мне ракетку, и ты наконец увидишь удары, достойные чемпиона.
Образ улыбающейся, грациозной Сильвии встал перед его глазами, и он подумал о том, как счастлив будет увидеть ее снова. Надо только потерпеть еще несколько часов.
— Нет, — со злобой сказал Жорж, не отрывая глаз от пилки, — сегодня мы не пойдем домой. Ведь экзамены начинаются на будущей неделе, я останусь здесь и буду зубрить.
— Можешь оставаться, — мягко заметил Бруно. — Ну, а я? Я уже достаточно к ним подготовился.
Жорж решительно вскинул голову, подбородок его выдвинулся вперед, словно ему нанесли удар. В глазах появился недобрый огонек.
— Нет, ты не пойдешь без меня, — зло обрезал он. — Да и вообще, почему ты так любишь ходить в Булоннэ, почему ты всегда отираешься у нас? Право же, можно подумать, что ты стал членом нашей семьи.
— Послушай, Жорж, — проговорил, бледнея, Бруно, — что ты хочешь этим сказать? Я тебя не понимаю. Разве приглашения не исходили от тебя самого?
Сначала Бруно растерялся от неожиданности, потом у него появилось огромное желание вспылить и сказать всю правду этому жалкому глупцу, который осмеливался вести себя так вызывающе. Но он сдержался. Он инстинктивно чувствовал, что надо скрыть раздражение, вызванное выходкой Жоржа, и — что особенно важно — не доводить дело до разрыва. Наоборот, надлежало умаслить Жоржа и, если у него были какие-то подозрения, постараться развеять их. Но откуда у него вдруг появилось это недоверие — ведь сам Жорж ни о чем не мог догадаться. Кто раскрыл ему глаза? Юбер? Милорд?
— Ты делаешь вид, будто не понимаешь меня, — продолжал Жорж, — но ты очень хорошо знаешь, что я имею в виду.
Он на мгновение умолк, чтобы откусить заусеницу на большом пальце. Противно было смотреть, как он снова принялся чистить ногти, время от времени вытирая пилку о штаны.
— Может быть, — снова заговорил он, — нарисовать тебе кое-что, например симпатичную мордочку Сильвии? А? Всякому ясно, что ты вертишься возле нее! Ты слишком явно ухаживаешь за ней. Кристиан, который только раз был в Булоннэ, и то это заметил.
Бруно разразился смехом — его уху смех этот казался очень фальшивым, — но что-то дрогнуло в устремленном на него взгляде Жоржа. Видя, что друг его немного растерялся, Бруно стал смеяться еще громче. Но образ Сильвии, стоявший перед его глазами, вдруг задрожал, как дрожит отражение в воде, стал расплываться, бледнеть, и вскоре Бруно уже не видел ничего, кроме черной доски с наполовину стертыми геометрическими фигурами, а над ней — гипсовое распятие, перекрещенное веткой самшита. Мысль, что он, быть может, никогда больше не увидит Сильвии, сверлила ему мозг, заставляла сжиматься сердце.
— А, так вот, значит, в чем дело! — воскликнул он притворно веселым тоном. — Какая глупость! Я почти не сомневался, что за этим стоит Кристиан, подобные грязные намеки — это так на него похоже. Кристиан давно нас терпеть не может — и тебя и меня, он ужасно завидует нашей дружбе и вот теперь придумал, как ее разрушить. Что ж, неплохая выдумка, но меня удивляет, как ты попался на его удочку.
Бруно вспомнил теперь, что последнее время несколько раз видел, как Кристиан отводил Жоржа в сторонку и с заговорщическим видом что-то говорил ему. О, он еще расквитается с этим мерзавцем! Но прежде всего надо любой ценой: вновь обрести доверие Жоржа. Бруно был готов на все — унижаться, льстить, лгать даже, если потребуется, — лишь бы не потерять Сильвию. Он подошел к Жоржу и, с дружелюбным видом положив руки ему на плечи, посмотрел приятелю прямо в глаза.