— А вы, мой отец, — усмехнулся Бруно, — вы никогда не мечтаете? Боитесь дьявольских наваждений? А что же делать нам, как не мечтать, нам, которые долгие месяцы обречены быть здесь вашими узниками, если мы хотим, пусть ненадолго, избавиться от вашего «пагубного влияния»?
Он знал, что отец Грасьен не обидится на него за эти слова. Монах любил иронию и даже до некоторой степени поощрял смелые суждения в классе и вне его. Он сам частенько подкусывал своих собратьев, особенно отца настоятеля, чей курс латыни, равно как и остроты, не претерпели никаких изменений за последние двадцать лет. Грасьен то и дело будоражил чересчур инертных учеников, вроде «доблестного Шарля», вызывал споры, заставляя работать умы, хмурил брови, когда какой-нибудь «попугай» без запинки отвечал зазубренный урок. Тем не менее в старшем классе все любили его; даже самые отстающие ученики, а таких было пять или шесть, включая Кристиана, старались снискать его благосклонность. Бруно же, наоборот, не стремился понравиться Грасьену, а если поддавался обаянию этого восторженного и пылкого педагога, то старался этого не показать. Он не понимал, почему отец Грасьен вроде бы предпочитает его другим, в ответ на знаки внимания монаха, которые, кстати сказать, очень льстили ему, замыкался в молчании или грубил. Грасьен безусловно нравился ему, но, не желая подпадать под чье бы то ни было влияние, Бруно не позволял себе сблизиться с монахом. Это удавалось ему без особого труда, так как отец Грасьен казался до того простодушным, до того совершенным — словом, обладал такими поистине ангельскими качествами, что это как-то сковывало собеседника. Поэтому Бруно никогда не был с ним особенно откровенен, хоть и чувствовал, что монах ждет от него признаний.
Бруно держался менее замкнуто с Грюнделем, которого меньше любил, но с которым чувствовал себя свободнее. К тому же Грюндель все сделал, чтобы завоевать его: он хвалил юношу, обращался с ним, как с равным, тогда как над его товарищами открыто смеялся, называя «прыщавыми недорослями», давал Бруно читать запрещенные в коллеже книги и, наконец, рассказывал сногсшибательные истории из своей жизни. Бруно и так уже был ослеплен его познаниями, которые казались поистине неисчерпаемыми, и восхищен парадоксами, — теперь же его стал привлекать еще и ореол романтики, окружавший Грюнделя. Человек, бесспорно, одаренный, но неудачник, Грюндель сначала занимался разведением черно-бурых лис в Норвегии, потом работал геологом-разведчиком в Конго, был журналистом, дельцом, преподавателем Яванского университета. Правда, он 6 мл вкрадчив, скользок, чересчур скептичен и бесстрастен, правда, он в какой-то мере пресмыкался перед монахами, но как мог устоять Бруно перед этим кривым, который своим единственным глазом, казалось, проникал к нему в самую душу и, не стесняясь, говорил, что он там обнаружил.
Наконец ученики построились в колонну; Бруно и отец Грасьен шагали рядом, позади всех. Кристиан попытался присоединиться к ним, но монах вежливо от него отделался. До Булоннэ, маленькой серой с розовым усадьбы, где жила семья Жоржа де Тианж (юноши часто видели этот дом во время прогулок по четвергам), нужно было идти по лесу около получаса. Бруно шел, глядя в землю, стараясь не давить белые, хрупкие, словно стекло, тоненькие льдинки, образовавшиеся в выбоинах дороги. Бруно немного раздражало то, что отец Грасьен, казалось, наоборот, получал огромное удовольствие, давя их, — время от времени он даже обгонял учеников, чтобы первому пройти по ледяной корке. В этой мистике было что-то от «злого мальчишки», и это всегда удивляло Бруно.
— Знаешь, Бруно, — сказал монах после долгого молчания, — ты вернулся с каникул совсем другим! Ты стал более нелюдимым. Что-то тебя гложет, что-то мучает. Мне сказали, что ты больше не подходишь к алтарю, это правда?
Бруно подышал на пальцы: он забыл перчатки, от холода руки закоченели и с трудом разгибались в суставах. Протянув спутнику сигарету, он закурил и сам.
— Я понимаю, куда вы клоните, отец мой, — сказал он медленно выпуская дым. Курение доставляло ему огромное удовольствие: морозный воздух придавал табаку особую, восхитительную горчинку. — Значит, вы за нами шпионите, и наши причастия учитываются вами, как, скажем, причастия новообращенных негров? Ученик Эбрар Бруно, январь месяц: ноль причастий! И, конечно, не кто иной, как настоятель, сообщил вам об этом ужасном, скандальном обстоятельстве? Он должен был бы сказать вам также, что я больше не исповедуюсь. К тому же это правда.
Он отбросил назад прядь каштановых, с золотистым отливом волос, которая всегда падала ему на лоб, и посмотрел на своего спутника с вызывающим видом.
— Без сомнения, — продолжал он, — вам поручили попытаться вернуть меня, заблудшую овцу, на «путь истинный»? Предпочитаю предупредить вас заранее, что это бесполезно.
Отец Грасьен некоторое время шел молча. Он зябко поежился, плотнее запахнувшись в свою монашескую одежду.
— Почему, — спросил он наконец, — ты разговариваешь со мной таким тоном, Бруно? Разве я это заслужил? Вместо того чтобы иронизировать, не проще ли сказать, что тебя гнетет?
— Потому что вы, — огрызнулся Бруно, — так же как и наш славный настоятель, убеждены, что у меня совесть нечиста! Ну, конечно, за эти две недели каникул, выйдя из-под вашего надзора, мы не могли не погрязнуть в разврате, не так ли? Сожалею, но должен вас разочаровать. Нет, я не спал с девкой. То, что случилось со мной…
Он умолк, боясь своим признанием дать оружие отцу Грасьену. Если он все расскажет, объяснит, отец Грасьен не оставит его в покое, а станет преследовать со страшным упорством, свойственным людям, которые вопреки вашей воле хотят непременно вас спасти. Бруно молчал, и его спутник не стал возобновлять разговор. Они только что вошли в буковую рощу, казавшуюся при солнечном свете удивительно голой и пустынной. То тут, то там, среди пепельно-серых, похожих на обгоревшие остовы деревьев ярким пятном выделялся ствол, покрытый зеленовато-желтым мхом; четкие, извилистые тени вырисовывались на снегу. Дровосеков не было видно, хотя в тишине слышались удары топора.
— Я прекрасно знаю, — сказал наконец отец Грасьен, — что ты этим не занимался. — В его светло-голубых, как эмаль, глазах промелькнула печальная улыбка. — Я могу определить с первого взгляда, кто из твоих товарищей поддался соблазну. У них появилось какое-то снисходительное, насмешливое отношение к нам, кюре, и я знаю, что это означает. Кризис, который ты переживаешь, совсем не того порядка, он гораздо серьезнее и глубже. Я даже спрашиваю себя, уж не принял ли ты решения относительно своего будущего, своего призвания?
— Каким вы стали психологом, отец мой! — воскликнул Бруно. — Ладно, признайтесь уж напрямик, или, как сказал бы Циклоп, отбросьте иезуитские штучки: эго настоятель сказал вам, что я перестал верить, да?
— Бедный мальчик! Так, стало быть, это правда?
— Почему бедный мальчик? — с досадой и злостью огрызнулся Бруно. — Наоборот, счастливый мальчик, очень счастливый мальчик, который избавился от двойственного положения, от необходимости идти на компромиссы, от всего, что чуждо ему, и голосует за искренность, за жизнь, за солнце. Я хорошо знаю, что шокирую но, что поделаешь, совсем не чувствую себя несчастным!
— Гордыня говорит в тебе, — тихо произнес отец Грасьен. — Вместо того чтобы покориться и признаться в том, что в религии есть вещи, которых ты не понимаешь, предпочитаешь бунтовать и хвастать своим бунтарством.
— Но разве гордыня не присуща и вам, отец мой? Не присуща католикам, у которых на все есть ответ и которые считают себя детьми божьими? Признавая, что я ничего не знаю, что я ни во что больше не верю…
— Ни во что? — с возмущением воскликнул монах. — И ты уверен, что не преувеличиваешь? Ты весь в этом: чуть что, сейчас же впадаешь в крайность. Не станешь же ты утверждать, что из всего, чему тебя здесь учили, ты не приемлешь ничего, что мы научили тебя только лжи, что ты отрицаешь все скопом?
Монах замедлял шаг, делая вид, будто хочет остановиться. Однако Бруно продолжал идти, и его спутник вынужден был нагнать его.
— Нет, я не преувеличиваю, — сказал ученик. — Сколько бы я ни проверял себя, я действительно ни во что не верю. И дело вовсе не в том, что я, как вы говорите, отрицаю все, чему меня учили, просто я теперь знаю, что это не для меня. Вы сказали мне как-то, что не верите в математику, что она для вас не существует; так вот: точно так же я отношусь к религии. Я действительно преувеличиваю, говоря, что «перестал верить». В сущности, я никогда не верил.
— И ты обнаружил это, — прервал его монах, — вдруг, ни с того ни с сего? В одно прекрасное утро ты проснулся и сказал себе: больше я ни во что не верю. Но ведь так не бывает!
— Почему не бывает? — возразил Бруно. — Вы же считаете возможными неожиданные прозрения, когда человек в мгновение ока обретает веру, как, например, святой Павел или же достопочтенный Клодель, — вы так любите говорить о них нам в назидание. Почему же, спрашивается, не может случиться обратное? — Он разволновался и нервно, короткими затяжками курил сигарету. — Я тоже, как и вы, отец мой, могу привести примеры: вспомните об императоре Юлиане, о Сауле, который заявил: «Бог вдруг покинул меня».
Они уже были недалеко от усадьбы. Отец Грасьен добавил, словно про себя: «Я буду молиться за тебя»; но Бруно в ответ лишь пожал плечами, и монах умолк. Они вошли в ворота; старый ржавый фонарь, упавший со столба, лежал на обочине дороги.
Ряд тощих, оголенных буков и посаженные в шахматном порядке розоватые березы лишь наполовину скрывали маленькую усадьбу, серый ободранный фасад которой высился среди сверкающих, занесенных снегом полян. Немного пониже блестела гладь замерзшего пруда. Туда и побежали юноши; усевшись прямо на снег, они стали надевать коньки.
— Если хочешь, — сказал в заключение отец Грасьен, — мы поговорим об этом позже. А теперь иди, развлекайся.
Лед был чудесный, нетронутый, отливавший муаром, но после вторжения сорока учеников, исполосовавших его своими коньками, он скоро покрылся слоем сероватой пыли. Основная масса учеников сгрудилась в том месте, где пруд, расширяясь, образовывал нечто вроде озерца. Издали юноши казались черными силуэтами в развевающихся шарфах, они кричали, жестикулировали, падали — нелепо, точно клоуны; одни играли в кошки-мышки, другие толпились вокруг отца Майоля, который тоже надел коньки и неуклюже, словно цапля, передвигался по льду. Не обращая ни на кого внимания, заложив руки за спину, отец Грасьен в развевающейся сутане без устали вновь и вновь вычерчивал на льду «восьмерки».
Дальше пруд суживался, превращаясь в проток между двумя живыми изгородями из ив, который терялся под горбатым мостиком. Бруно направился туда; в тени лед, покрытый опавшими листьями, был чудесного темно-зеленого цвета. Бруно не катался уже более двух лет, и ему казалось, что он утратил всю сноровку, но, едва встав на коньки, почувствовал себя так, будто только вчера был на катке. С возрастающей радостью, не задумываясь над тем, что он делает, Бруно чувствовал, как тело его само находит глубоко спрятанный секрет движений, корпус мерно раскачивается, плечи приобретают нужный наклон, а ноги плавно скользят по льду. Пригнувшись вперед, он ускорил бег и, задевая за низко нависшие ветви ив, проскочил под мостиком, — ему показалось, что он слышал эхо потрескивающего, неокрепшего льда. Еще одна излучина, и он очутился на небольшой, залитой солнцем прогалине, откуда видна была задняя стена усадьбы.
Никто не последовал за ним; он был один, и лишь несколько вспугнутых им уток бежали, гуськом к берегу. На этом чудесном льду, чистом и нетронутом, он мог наконец сполна насладиться свежим воздухом, солнцем, движением. Он выделывал замысловатые фигуры, чередуя пируэты с прыжками, затем принимался выписывать спирали, которые, все более сужаясь, завершались головокружительным вихрем: руки на бедрах, одно колено приподнято; коньки сверкают на солнце, словно лезвия ножей. Послушные мускулы, ледяной ветер, проникавший в горло, морозный воздух, окружавший холодной вибрирующей каской его голову, заставили его забыть обо всем на свете, преисполняя несказанным счастьем.
Он не думал о том, что время не стоит на месте, и лишь удлинившиеся тени деревьев вернули его к действительности. Он сделал последний, чертовски трудный пируэт и направился назад, к товарищам. Он немного устал и ехал не спеша. Согнувшись в три погибели, он проехал под мостиком, как вдруг почувствовал, что лед уходит у него из-под ног. Он бросился было бежать, потерял равновесие и оказался в воде по самый пояс. Бессознательно он начал кричать; он погружался все больше и больше: тщетно пытаясь выкарабкаться, он опирался об лед, который тут же обламывался под его тяжестью. Белесые льдинки плавали вокруг него по темной воде пруда, который в этом месте, вероятно, был очень глубоким, так как все попытки Бруно нащупать дно ни к чему не приводили. Парализованный ужасным холодом, сковавшим нижнюю часть его туловища, он задыхался и с трудом держался на воде.
Отец Грасьен услышал его крик и вместе с несколькими учениками бросился на помощь. Не доходя двух-трех метров до провала, где, едва не теряя сознания, из последних сил барахтался Бруно, он лег и начал ползти по льду.
Отстегнув пояс, монах бросил его Бруно, который ухватился за него обеими руками. Бруно вытащили из воды; опираясь на монаха, он сделал в направлении берега несколько шагов и потерял сознание.
Бруно постепенно приходил в себя, все еще продолжая бороться, — только теперь он пытался избавиться от страшной тяжести, навалившейся ему на грудь. Наконец ему удалось обеими руками сбросить ее, и он очнулся. Открыв глаза, он обнаружил, что лежит на диване, по потолку танцуют отблески горящего в камине огня. Наклонившись над ним, отец Грасьен растирал его. В комнате стоял сладковатый запах камфары.
— Надо же было упасть в обморок, точно девчонка какая-то, — пробормотал Бруно. — Без вас…
— Не будем говорить об этом, — заметил монах. — Ты ведь хороший пловец и, конечно, сам смог бы выбраться.
Закончив массаж, он опустил рукава. Под сутаной он носил старую вылинявшую солдатскую рубашку защитного цвета. Он внимательно смотрел на Бруно, и глаза его улыбались.
— Тебе не холодно? Возьми халат — вон там, на кресле, и сядь поближе к огню. Надо высушить волосы, а то ты промок как собака. — Он застегнул капюшон и натянул черные шерстяные перчатки. — А теперь, поскольку я тебе больше не нужен, я отправляюсь с учениками в коллеж. Ты же приходи, когда немного отогреешься. Госпожа де Тианж обещала дать тебе один из костюмов Жоржа, своего деверя. Везет же тебе! Глядишь — «прогуляешь» закон божий и не будешь на уроке отца настоятеля! Теперь, при твоих новых идеях, тебе, наверно, и вовсе скучно слушать его! Все же возвращайся не слишком поздно, хорошо?
Бруно улыбнулся, но не стал еще раз благодарить монаха, и тот ушел. Бруно стеснялся проявлять свои чувства, и, хотя готов был горячо пожать монаху руку, все же не сделал этого. Стоя перед огнем, он чувствовал, как приятное тепло разливается по спине; ему было хорошо в этом широком халате, слишком длинные рукава которого доходили ему до кончиков пальцев. Он заметил, что с одежды, которую Грасьен повесил сушить перед камином, капает на ковер вода. Он вытер образовавшуюся лужицу, затем подошел к окну и увидел толпу удаляющихся учеников. Пруд потускнел, тени на снегу померкли. Наступал вечер, спускались голубоватые сумерки, и комната своим освещением напоминала подводное царство. А за окном широкой багровой полосой протянулась от дерева к дереву линия горизонта.
Бруно вздрогнул, услышав звук открывающейся двери.
— Я вам принесла чаю, — раздался нежный приятный голос. — Надеюсь, вы его любите?
Держа обеими руками поднос, в комнату вошла молодая женщина; дверь она захлопнула ногой. Бруно, чрезвычайно смущенный своим одеянием и голыми ногами, пробормотал лишь «спасибо». Он молча смотрел на нее, пока она разливала чай. Он вспомнил, что уже видел ее однажды вместе с Жоржем в вестибюле коллежа. Живая легкая, грациозная, она плавным движением рук расставила чашки. Голубое шерстяное платье подчеркивало ее высокую талию, на шелковых чулках играли отблески света. Бруно продолжал стоять у окна; она подошла к нему с чашкой в руке.
— Чай надо пить, пока он горячий, — заметила она.
Ее темные глаза ярко блестели на продолговатом, с высоко посаженными скулами, лице. Бруно повиновался и, не сводя глаз с молодой женщины, поднес чашку к губам. Она улыбнулась мимолетной, по-детски очаровательной улыбкой, которая — увы! — тотчас исчезла с ее уст, и несколько раз быстро моргнула.
Затем сна сделала глоток, и, продолжая держать чашку в руке, рассмеялась.
— Какой вы забавный в этом халате Юбера! — заметила она.
Внезапно оборвав смех, она подошла к Брутто и дотронулась до его локтя.
— Что у вас с рукой? — спросила она. — Вы ранены? У вас идет кровь! Покажите-ка.
Бруно почувствовал, что краснеет. Он хотел отвернуть слишком длинный рукав и опрокинул чай на халат.