- Лично я всю жизнь мечтал о такой неслыханной радости! - за всех ответил Коровин под невеселый смешок товарищей. Капитан тоже мимолетно улыбнулся и посмотрел на наручные часы.
- Выступаем через тридцать семь минут. У старшины пополните боеприпасы и получите по двойной наркомовской. Поторопитесь, у нас времени в обрез!
Николай отвел свое отделение к одинокой сосенке и с каким-то особым чувством оглядел каждого из девяти солдат. Все присмирели, посерьезнели, у всех думы были - и не могли не быть! - об одном и том же - о предстоящей разведке боем в условиях долговременной обороны.
- Товарищи! - заговорил Николай, тщетно стараясь сохранить в голосе обычную, будничную тональность. - Не будем обманывать самих себя - не все вернемся оттуда... Но многое будет зависеть от нас самих. Мы должны действовать смело и решительно! Чтоб финны и опомниться не смогли, а мы уже у них в траншее... А второй приказ мой такой: раненых и убитых не оставлять! Ни под каким предлогом!.. Рядовой Коровин!
- Я!
- В случае чего... В общем, будешь моим заместителем...
Перед тем как распустить строй, Николай еще и еще раз оглядел товарищей. В эти последние минуты перед боем, которые могут оказаться в чьей-то жизни и последними, ему хотелось сказать нечто важное, значительное. И не только по долгу командира, но и из простой человеческой потребности в душевном общении, по которому он порядком истосковался. Но времени было мало, и он ограничился фразой, которая выражала сокровенную, но едва ли осуществимую мечту каждого:
- Желаю, дорогие товарищи, одного - встретиться после вылазки!..
А вокруг - разгар предбоевой суеты: одни бойцы по-хозяйски заботливо запасались гранатами и патронами: другие делили водку, с покрякиванием "переливая ее в свою посуду" и закусывая "вторым фронтом" - американской консервированной колбасой, третьи уже выпили и, наскоро закусив, возились у пулеметов и противотанковых ружей. И там и сям натянутые шутки, незлобная перебранка по пустякам - в эти предбоевые минуты нервы у всех взвинчены до предела. Недаром говорят: страшна не сама смерть - страшно ее ожидание...
В дележе водки Николай участия не принимал - свою порцию предложил разделить на всех.
- За этот бесценный подарок, ясно-понятно, великое спасибо тебе, товарищ командир, - поблагодарил его Коровин, который с общего согласия взял на себя обязанности виночерпия. - Но скажи, пожалуйста, почему ты отворачиваешь нос от того, что храбрит сердце солдата?
- Потому что храбрит оно по-дурному...
- А я, между прочим, за это самое и обожаю ее, стервозу. Тяпнешь стакашек - и тогда тебе сам черт не брат!.. Так что давай наперед уговоримся: ты будешь отдавать мне свою порцию, а я тебе за то, что ни попросишь - не пожалею! Вот ей-ей! Лады?
- Считай, что высокие договаривающиеся стороны пришли к соглашению, рассеянно сказал Николай, занятый своими мыслями. - А на сегодня просьба моя к тебе такая: не отставай от меня и не отбивайся.
- Дык об чем разговор! - заверил Коровин, маленькими глотками словно бы смакуя, выпивая водку.
...До угловатой вилюжины финской траншеи с проволочным заграждением в три хода было метров четыреста сравнительно ровной, с легким подъемом, "ничейной" земли, обезображенной снарядами и минами. Перед колючей проволокой минное поле, в котором саперы с величайшими предосторожностями и потому незаметно для противника проделали два прохода, обозначив их веточками сосны.
"Четыреста метров туда и четыреста оттуда под огнем!" - с содроганием подумал Николай, но когда шквал артналета на финский передний край начал стихать, а в небо взмыла зеленая ракета, он пружинисто выпрыгнул из траншеи и осипшим голосом подал команду: "Второе отделение - за мно-ой!" И уже будто не было ни раздирающих душу тревог, ни изводящего страха перед неизвестностью - все это как-то сразу и неожиданно отошло на второй план, уступив место тому главному, что требовал от него бескомпромиссный солдатский долг...
Бежал Николай легко, не оглядываясь и почти не рассматривая испятнанную воронками землю, - ноги будто сами знали, где им лучше ступить.
Первые пули просвистели над головой в тот момент, когда Николай был на проходе через наше минное поле. Сзади кто-то ойкнул. "Началось!" - подумал он, как о неизбежном, подавляя желание обернуться. Но он все же обернулся, когда полоснула вторая очередь. Товарищи бежали в десяти шагах от него, но не все - одного не было. Кого именно, не понял.
- Не залегать! - скомандовал он, а сам упал, сбитый горячей волной близкого разрыва.
Оглушенный и ошалелый, Николай несколько мгновений лежал неподвижно, потом, будто подхлестнутый, вскочил и, стреляя, опять ринулся вперед, к желтеющему глиной брустверу вражеской обороны. Свист, вой и грохот усиливались, вздрагивала земля, терзаемая взрывами, падали сраженные наповал и раненые, а Николай словно бы ничего этого не видел и не замечал, ничего не слышал и ни о чем другом не думал, кроме одного: вперед, вперед и вперед!
Когда оказался возле вешек, обозначавших проход в финском минном поле, огонь из стрелкового оружия приутих, а снаряды и мины кромсали все живое теперь уже сравнительно далеко позади. Кто-то, кажется, Коровин, радостно закричал:
- Финны драпают! Ур-ра-а!
Выдернув предохранительную чеку гранаты, Николай широким взмахом метнул ее за бруствер и, когда она взорвалась, сам спрыгнул в траншею. Переведя дыхание, на несколько секунд прислонился к бревенчатой обшивке. За каждым изгибом траншеи, ожидая столкновений с финнами и не встречая их, Николай даже раздосадованно посожалел, что те отошли, уклонившись от рукопашной, этак и "языка" не захватить.
В узком ответвлении, ведущем в дот, он все же увидел финна: стоя к нему спиной, тот колотил кого-то из наших. Николай кинулся на выручку товарища и с яростью обрушил на затылок врага удар прикладом...
- Ваня, друг мой расхороший, да откуда ж тебя бог послал? - произнес Коровин, ошалевший от испуга и радости. Он криво улыбался, сплевывая кровь. - Один-то я разве ж одолел бы такого борова?
Николай опять побежал, ища встречи с врагом и осматривая пустующие блиндажи и дзоты.
Наверху, где-то совсем рядом, разорвался снаряд, за ним другой, третий... Николай догадался: противник бьет по своим покинутым траншеям. Стало ясно, что возвращение будет не менее опасным, чем рывок сюда...
Красная ракета над расположением наших взвилась раньше, чем ожидал Николай. Он подал команду на отход, выбросил на бруствер немецкий автомат и ящик патронов к нему и сам выпрыгнул наверх. Но трофеи пришлось бросить, едва он миновал проход в минном поле: позади раздался взрыв, и кто-то приглушенно вскрикнул. Николай оглянулся. Возле неглубокой воронки лежал пулеметчик Кузнецов с оторванной ступней и беспомощно пытался встать. Николай не столько сквозь грохот боя услышал, сколько сердцем почувствовал, о чем умоляюще просил его раненый... Подскочив к пулеметчику, он подхватил его под мышки и сгоряча поволок, но тут же спохватился: а вдруг раненый истечет кровью?..
Трясущимися руками Николай разорвал перевязочный пакет и, стараясь не глядеть на сахарно-белые острые раздробленные кости, туго перетянул изуродованную ногу выше колена. Вторым пакетом, взятым у самого раненого, наспех обмотал кровоточащую культю. Перед тем как осторожно взвалить Кузнецова себе на спину, одобряюще попросил:
- Ну, друг, наберись терпения.
Хрипя от натуги, он увалистым шагом понес стонущего пулеметчика сквозь взрывы и огонь.
- Терпи, солдат, терпи, - подбадривал Николай не столько раненого, сколько самого себя. - Теперь уже недалеко...
Где-то поблизости взметнул землю снаряд, и Кузнецов вдруг обмяк, притих, и сам Николай, вдохнувший порохового газа, надсадно закашлялся. Надо бы остановиться и прилечь, чтобы, хоть малость, передохнуть, но он боялся, что тогда и с места не стронется, Кузнецов же, как на грех, с каждым шагом тяжелел.
Николай был почти у самого бруствера своей траншеи, когда под ногами захлопали разрывные пули. Он упал, выронив Кузнецова, и скатился в траншею. Дождавшись, когда пулемет смолкнет, он схватил товарища и осторожно опустил его в укрытие.
- Вот мы и у себя, - проговорил он, в изнеможении опускаясь на корточки.
Но Кузнецов уже не мог ни радоваться, ни огорчаться: с молодого красивого лица его уже сошло выражение предсмертных страданий - теперь оно было отчужденно-холодно, безразлично.
18
"Домой", в блиндажи штрафной роты, возвратилась лишь треть бойцов и младших командиров, поднимавшихся в атаку. Из отделения Николая уцелел он сам, Коровин да еще два бойца. Все были угрюмы, неразговорчивы, злы. У Коровина время от времени подергивалась левая щека.
- Чудно! И с чего бы, спрашивается, это? - с детской наивностью и кривой улыбкой удивлялся он, ощупывая свое бледное, осунувшееся лицо, на котором конопушки как будто потемнели. - И не контузило вроде бы, а поди ж ты - дергает и дергает... Ах, Ваня, как хорошо, что ты вовремя подоспел!.. Для меня ты теперь родней родного брата.
Николай еще не совсем пришел в себя, вспоминая все перипетии вылазки, во время которой были добыты документы и "язык". "Язык" этот - белобрысый финн с серыми глазами - удивил тем, что был прикован цепью к пулемету. Поначалу это всех донельзя возмутило - вот, мол, до чего дошли, сволочи! но потом выяснилось, что этот был ярый шюцкоровец, который добровольно приковал себя к пулемету и поклялся умереть, но не отступить. Отступить он и в самом деле не отступил, а вот умереть у него духу не хватило. Охотно отвечая по-русски на вопросы, которые задавал ему капитан, то и дело спрашивал: "Меня расстреляют?.."
Окровавленную гимнастерку и нательную трикотажную рубашку Николай старательно выстирал в ручейке и, встряхнув, повесил на куст рябины. А сам лег на солнцепеке, подложив под голову руки, и долго глядел в небо, по-весеннему чистое и прозрачное. Взбудораженные чувства его постепенно утихомиривались.
Кряхтя и чертыхаясь, Коровин перочинным ножом открывал трофейную банку мясных консервов.
- Угощайся, Ваня! - предложил он, когда наконец кое-как справился с крышкой.
- Спасибо, что-то не хочется.
- И от выпивона опять откажешься?
- А разве у тебя есть?
Коровин расплылся в довольной улыбке:
- Я ж, как-никак, у противника в офицерской землянке побывал... Он проворно достал из вещмешка пузатую бутылку рома с яркой этикеткой, взболтнул ее и признался: