- Рядовой.
На вопрос о том, где и когда дезертировал, Николай ответил, что свой полк под Ленинградом он покинул еще в сентябре. И, прикидываясь этаким простачком, спросил сурового милиционера:
- Часом не бывали там?
- Вопросы задаю я! Твое дело отвечать на них четко и ясно. Понятно?
- А почему же и нет? Я человек, хотя и не дюже грамотный, но голова моя кумекает... А полюбопытствовал потому, шо, может, одну и ту же похлебку едали...
Николай постепенно входил в роль, которую исподволь продумал задолго до побега. На смешанном русско-украинском языке, на каком говорят его земляки, старожилы Репьевки, потомки выходцев с Украины, он без запинки назвал номер "своего" полка, звание и фамилию его командира, упомянул два населенных пункта, где полк вел тяжелые бои и понес большие потери, рассказал несколько боевых эпизодов, услышанных от одного словоохотливого лагерного соседа по нарам.
- При каких обстоятельствах дезертировал?
- Я вже казав: весь август на нашем участке обороны не утихали бои. Получалась така катавасия: то мы шугаем фашистов с высоты, то вони нас... Пид конец полк вывели в тыл, для отдыха и пополнения... С кормежкой було туго, я пишов в поле, картошку шукать. Пробув целый день, испугався - за самоволку пришьют дезертирство, и став настоящим дезертиром...
- Где скрывался?
- А где придется, - вдохновенно фантазировал Николай, усиленно и целеустремленно создавая о себе впечатление глубоко и искренне раскаявшегося отступника. - Наибильше по лесам мотався...
- Воровал? Разбойничал?
- Та ты шо - белены объевся? - искренне возмутился Николай, но, вспомнив, что не святого же апостола изображает, признался: - Один раз, каюсь, был такой грех - стащил буханку хлеба... Опять же белки на меня в большой обиде - на ихние запасы орехов и грибов покушался...
- Как же ты жил?
- А як зверюга неприкаянный... Выкопал себе яму под сваленным деревом, накрыл ее, но разве в ней от холодов спасешься?.. Такая житуха опротивела хуже смерти, и я решил с ней покончить...
Николай видел и чувствовал: его "чистосердечное" признание производит на милиционера благоприятное впечатление. Это подбадривало: доброжелательно составленный протокол задержания не могут не заметить потом и следователь, и судьи.
Когда милиционер выспросил у задержанного все, что в подобном случае положено выспросить, и дал ему подписать свои показания, Николай мечтательно сказал:
- Як бы меня теперь снова отправили на передовую, я бы воевал честно...
- Это уж военный трибунал будет решать, чего тебе пришпандорить, высшую меру или штрафную роту, - с чувством исполненного долга пояснил милиционер, засовывая протокол в командирскую сумку. - А будь моя воля, я б тебя, сукиного сына, без суда и следствия шлепнул как миленького! Подлым трусам и паникерам нет места на нашей земле!
В душе Николай был безоговорочно согласен с ним, но, продолжая играть роль "раскаявшегося дезертира", взял да и поддел его:
- Храбрость-то надо бы показывать не в тылу...
Милиционер весь передернулся, побледнел и, тяжело дыша, проговорил со страшной яростью:
- Ты, отброс человеческий, и смердящий к тому же... Да знаешь ли ты... Моя грудь... Вот эта самая... Так вот она в рукопашной тремя фашистскими пистолетными пулями прострелена! Так что наперед прошу выражаться поаккуратней, не то я за самого себя не ручаюсь...
"Перестарался, - сокрушенно думал Николай, шагая впереди оскорбленного им милиционера. - Дернуло же меня за язык брякнуть такое... Ты уж, дорогой товарищ, прости, я ведь поставлен в такие условия, что сам черт, и тот может ногу сломать..."
8
Когда перед побегом Николай Кравцов обдумывал версию своего "дезертирства", он не мог не понимать, что ее непременно будут проверять и, стало быть, могут обнаружить, в ней уязвимое место: односельчанин и друг детства Иван Дмитриевич Косаренко, чье имя взял себе Николай, в названном полку не служил и, по слухам, пропал без вести еще в первые месяцы войны. Даже самого неискушенного в сложном искусстве дознания следователя это обстоятельство может натолкнуть на крайне нежелательные меры, вплоть до отсылки его к месту "дезертирства".
Как и предполагал Николай, следователь райотдела милиции уже после первого ознакомительного допроса письменно запросил названный им полк действительно ли из него дезертировал рядовой Косаренко? Самого же Николая, перед тем как отправить в Вологодскую тюрьму, посылал в райвоенкомат на медицинскую комиссию. Мнение докторов было единодушным: годен к строевой службе.
Только теперь, в тюремной камере, Николай по-настоящему осознал, какое непомерно тяжелое бремя взвалил на свои плечи, - отречься от самого себя и под чужим именем отвечать - по законам военного времени! - за мнимую измену солдатскому долгу. Больше того, эту "измену" и он еще должен доказать следственным органам и военному трибуналу!
Сумеет ли?..
Но если даже и сумеет, кто поручится за то, что к нему не применят полагающуюся за дезертирство высшую - совершенно справедливую! - меру наказания?..
Однажды Николай так ушел в себя, что начисто забыл, кто он теперь, и никак не отреагировал на распоряжение надзирателя: "Косаренко, вынеси парашу!" Тому пришлось повторить приказание и даже его потормошить:
- Да ты оглох, что ли?
- Виноват, гражданин начальник! - смиренно сказал очнувшийся Николай. Задумался.
- А об чем тебе свою голову-то ломать? - добродушно-ворчливо, но без иронии, пожурил старик надзиратель. - Напоен? Накормлен?
- Как зять у заботливой тещи! - удыбнулся Николай, подстраиваясь под игривый тон надзирателя. - И охраняем куда лучше, чем неверная жена ревнивым мужем.
- Что же тебе по нонешним временам еще-то надо?
- Ничего, я всем доволен.
- То-то же... Должен радоваться, что над тобой пули не свистят и снаряды не воют. Этого же, чай, хотел, когда с фронта-то бежал?
- Сущую правду говорите, гражданин начальник! Я и вправду мечтал о тишине и безопасности. Но теперь согласный опять туда...
- Вот за это молодец! Ежли, конечно, всем сердцем почувствовал... Стало быть, в тебе еще не все человеческое погибло...
Изнуряюще медленно тянулись короткие декабрьские дни, бесконечными казались ночи с пугающей тишиной и бессонницей. Сутки складывались в недели, не внося в положение Николая абсолютно никаких изменений: его даже не вызывали на допросы!..
Для чего, спрашивается, следователь затеял эту нудную и совершенно ненужную канитель? Человек же сознался, что он - дезертир, стало быть, остается предъявить ему обвинение и направляй его в трибунал. Все ведь просто и ясно, как божий день!
Так Николай и заявил следователю Мартемьянову, когда тот, наконец вызвал его к себе, в райотдел, на допрос.
- В том-то, любезнейший, и дело, что не все так просто и ясно, как вам кажется, - мягко возразил Мартемьянов, расчесывая на пробор реденькие волосы, слегка тронутые сединой. - И вы это прекрасно понимаете, поскольку по хорошо известной вам причине дали следствию ложные показания, то есть сделали самооговор.
- Я говорил правду!
- Охотно хотел бы верить вам, да вот закавыка-то: в названном вами полку, из которого вы якобы дезертировали, вас не знают. А это, сами понимаете, выбивает почву из-под ваших ног...
- Як це так не знают? Вони шо там - с ума посходили?
- Посходили, нет ли - это уже другой вопрос, но факт остается фактом: в списках личного состава двести восемьдесят четвертого полка фамилия рядового Косаренко Ивана Дмитриевича не значится.
- Так я вже вам казав: полк-то цей був разбит! - наигранно горячился Николай, не сдавая своих шатких позиций. - Может, вони пропали, те самые списки, - я-то при чем? А може, комусь невыгодно признаться в позорном случае дезертирства - за него начальство по головке не гладит. И орденом не награждает... А як шо моим словам не верите... Отправьте меня на фронт, ну, отправьте. Я погляжу, как мои начальники будут отказываться, глядя мне в глаза...
Простодушие и напористость, с которыми Николай доказывал свою "правоту", наконец, требование отправки туда, где от него "отрекались", все это хотя и производило определенное впечатление на Мартемьянова, но, увы, не достигало нужной Николаю цели.