Над входом в Ленинскую комнату висел транспарант "Даешь комсомольскую свадьбу!" В комнате чисто, постелены льняные дорожки. На стенах плакаты, спецвыпуск стенгазеты. Никита подошел к ней, прочитал передовицу "Женятся отличники. Ура!" Гармонист - брюки заправлены в сапожки гармошкой, косоворотка с широкой русской вышивкой, из под картуза торчит чуб - играл "Кудрявую". Вдоль стены стол, на нем горками бутерброды с колбасой. Бутылки с ситро. Заведующий захлопал в ладоши, подождал, пока собравшиеся успокоятся.
- Товарищи! Молодых поздравит посаженный...извините, партийный отец Никита Сергеевич Хрущев.
Гармонист исполнил туш, жених и невеста стали по обе стороны от Никиты, он обнял их за плечи и, широко улыбаясь, проникновенно заговорил:
- Ты, Валя, и ты, Георгий, собираетесь строить новую семью. Это великолепно! Страна строит себя заново, молодежь создает ячейки государства. Чем крепче каждая отдельная семья, тем крепче весь наш Союз Советских Социалистических Республик. Где же взять эту крепкость? Фундамент ее - любовь. Прочность всего здания - доверие и преданность. Да, все может разрушить ложь и обман. Им нет места в человеческих отношениях в обществе будущего. Давайте же пожелаем молодым любовь, доверие и преданность.
- Урра! - закричал заведующий. - Горько!
И пятьдесят молодых глоток грянули: "Горько!" И словно вздрогнул дом. И пустились в пляс стены, потолок, пол. И вся свадьба танцевала кадриль, польку, "Яблочко". И даже танго, фокстрот, вальс. Да-да, и танго, и фокстрот, и вальс. И первый секретарь Краснопресненского райкома партии смотрел на это сквозь пальцы. Настала пора ослабить кое-какие запреты, введенные неизвестно кем и когда. Как выясняется со временем, не очень обязательные, не очень разумные, иногда даже смешные запреты. Вот что некоторые парни исчезают куда-то, а потом возвращаются навеселе - это плохо. Комсомольская свадьба должна быть трезвой. Веселой, красивой - и трезвой. Обязательно трезвой!...
Квартира Алевтины была в одном из старинных особняков в Сивцевом Вражке, и верный Данилыч, не спрашивая ни ее, ни Никиту, направил "бьюик"от общежития Строительного прямо туда. "Ладная бабеха, - пробормотал он, провожая взглядом Алевтину, которую сопровождал хозяин. - Оно, конечно, у него самого баба ладная. С другой стороны, чужой квасок завсегда слаще. Эх ма, наше дело маленькое. Знай себе крути баранку и стой, когда надо, жди хозяина".
Домой Никита приехал к полуночи. Тихонько разделся в прихожей, не зажигая свет, прошел на цыпочках в спальню, Лег - и тут же услышал сонный голос Нины: "Ну как свадьба?" Он показал в темноте большой палец правой руки, бодро ответил:
- Хорошо, но трудно. Рождение новой традиции, сама понимаешь, просто не дается. Все решать приходится самому, на месте. И радость и мука. Ну ладно, спи.
Спал Никита обычно без снов. Положил голову на подушку и - рраз и провалился в черную бездну. В ту ночь было по иному. Он долго вертелся с боку на бок и вдруг в какой-то момент перед его внутренним взором, словно на экране, возникла деревенская улица и родной дом, который он так хорошо помнил, хотя и увез его отец из Калиновки в Донбасс, когда ему было всего шесть лет. И он бежал мимо дома с ватагой таких же как и он пацанчиков и пацаненок. Они хохотали, кричали, свистели, кувыркались через голову, прыгали друг через друга "чехардой".Они безудержно радовались жизни. И "Полкан", и "Цыган", визжа и лая, мчались вместе с ними. Какое золотое, жаркое солнце, какое голубое, огромное небо, какая зеленая, мягкая трава! У Никитки в руках разноцветная вертушка: два бумажных лепестка свернуты в трубочку, два распластаны прямо, все это нехитрое сооружение крепится на палочку. Ты бежишь, и вертушка, как живая, вращается и шуршит и шепчет: "Шиб-че, шиб-че!" Но вот вертушка растет, растет, превращается в большой пропеллер, и таких пропеллеров много. Они мерно гудят, они легко влекут вперед огромный дирижабль, и Никита - в его кабине. Он в шлеме, в летных очках, в шикарном кожаном костюме. Смотрит через иллюминатор на землю и чувствует себя Гулливером - все там внизу кажется таким крохотным, ничтожным. И дома, и коровы, и люди. И чем он выше, тем они ничтожнее. Сидящий рядом крупный мужчина, одетый так же, как Никита, смеется, тычет пальцем в стекло иллюминатора, кричит:
- Копошатся, букашки! Блудят, злодействуют! А вот мы их к ногтю! К ногтю! Согласен?
Он снимает очки и шлем, поворачивается - и Никита вскакивает, вытягивается в струнку:
- Согласен, Лазарь Моисеевич!
Из рулевого отсека выходит Пилот. Он окидывает зорким взглядом пассажиров и теперь вскакивает и вытягивается в струнку Каганович. Пилот смотрит на землю, говорит негромко, но все, вытянув шеи, стремятся поймать каждое его слово, передают их друг другу:
- Я не люблю летать на аппаратах, зависишь не от самого себя, а от машины. Есть, однако, уникальный плюс. В небе ощущаешь себя властелином мира. Властелином Вселенной.
И добавляет еле слышно, для себя одного:
- Подотчетен лишь Богу. Ибо в душе верую.
Никита силится, силится разобрать, разгадать эти слова. В них, именно в них самый главный смысл бытия. Вот сейчас, сейчас он их услышит, поймет, еще чуть-чуть, ну...
- Никита, что ты так стонешь? Или привиделось что? - разбудил его голос жены.
- Сон, мне приснился сон, - сказал он удивленно. - Ты же знаешь, что я всегда сплю без снов. А тут...
- Неужто кошмар какой? - зевнула Нина
- Нет, не кошмар, - возразил он. И рассказал ей все в мельчайших деталях. Закончил вопросом, который, видимо, мучил его даже во сне:
- Что же Он сказал в конце? Уверен, это было что-то очень важное. Что? Что?
- Зачтокал! - засмеялась она. - Подумаешь, сон! Раньше сам хохотал над всеми нашими снами. Над бабкой Федорой, помнишь? Ничего в нем, в твоем сне, вещего и нет.
Никита покачал головой:
- Последние слова... В них все дело.
И, смятенный, пошел в душ.
В середине дня, когда Никита подписывал срочную секретную докладную в ЦК "О состоянии политико-моральной воспитательной работы и настроениях в парторганизации Краснопресненского района г. Москвы", на его столе зазвонил городской телефон.
- Послушай, - кивнул он Алевтине, продолжая вычитывать текст.
- Райком партии, - сообщила она в трубку начальственным тоном. - Кто его спрашивает? Сейчас узнаю.
Прикрыв трубку рукой, тихо сказала: "Это падчерица Гордеева". Никита оторвался от докладной, пристально, зло смотрел какое-то время на Алевтину, словно говоря: "Ты во что меня втравить хочешь? Не вчера родилась, сама сообразить могла бы, как ответить". Сказал, вновь берясь за документ:
- Меня нет. На совещании.
- Вы слушаете? - холодно поинтересовалась Алевтина. - Он на совещании в горкоме. Нет, сегодня уже не будет. Когда приходит на работу? Рано приходит. Нет, завтра звонить не стоит. Он уезжает вечером в командировку на Алтай. На две недели. Понимаю, гражданка Гордеева, понимаю. Но что же я могу поделать? Я всего лишь технический секретарь...
Дворницкая находилась под парадной лестницей педагогического училища. Она находилась там и тогда, когда в этом здании - самом импозантном и внушительном (не считая двух-трех доходных домов) на всей Большой Ордынке, построенном в середине девятнадцатого столетия - располагалось реальное училище. Пройти в нее можно было и через парадный вестибюль с зеркалами во всю стену, элегантными, сверкающими вешалками, двумя гардеробами и двухметровыми статуями Афродиты и Афины-Паллады, встречавшими входящего с улицы в холл мимо преподавательской. Однако, Кузьмич делал это лишь когда предстояло работать перед фасадом накануне праздников. Обычно же он даже в пять утра выходил через двор, приводил в порядок свою часть улицы, мел, скреб, чистил тротуар и вдоль фасада, и вдоль фигурного металлического забора со стороны Маратовского переулка, и у всего фасада общежития, глядевшего на Малую Ордынку, и возвращался к себе часам к девяти вновь через двор. В то утро он пришел домой на час позднее - заболел истопник Николай, и Кузьмичу пришлось протопить четыре голландки в общежитии. Войдя в дворницкую, он скинул старый кожух, стряхнул снег с треуха, снял валенки и сел на табуретку, прислонился спиною к печке. Сделал "козью ножку", всыпал в нее моршанской махорки, закурил. Зажмурился. Не раскрывая глаз, спросил:
- Что бают про дилехтора?
Жена его Ксюшка достала из печки чугунок, налила мужу стопку водки по случаю начала Сыропустной недели. Кузьмич выпил, крякнул, макнул в щи ломоть черного хлеба. Закусил. Разжевал головку чеснока, стал хлебать щи, доставая из чугунка дымящуюся жижу расписной деревянной ложкой.
- Карахтерный. И горазд строгий, - ответила, наконец, она. - Глазища черные. Так ими и зыркает.
- Со мной вчерась за ручку поздоровкался, - сообщил Кузьмич и вопросительно посмотрел на Ксюшку - мол, что ты на это скажешь?
- Ему барску руку сунули, он и обзарился, - заверещала она. Вдругорядь поболе жалованья проси. Кажи: на харчи дитю и жинке никак нехватат. Тю их всех, начальников-нахлебников. Захребетники постылые!
Кузьмич выписал Ксюшку из своей деревни на Псковщине уже как три года. Поработала она с годок в прислугах у инженера, пригляделась к завидной жизни и теперь поедом ела своего мужика - и это ей не так, и это не эдак. "Хочу жить как инженерова жена: гулять в шелковой платье, туфлях-лодочках и шамать крем-брюлю". Родив дочку, чуток угомонилась. Но обиду на весь мир выплескивала на мужа денно и нощно. Кузьмич молчал. В Москву он попал случайно. Поехал в двадцать третьем году с обозом мороженой рыбы, да так и остался возчиком при магазине на Ильинке. Потом был водовозом на Зацепе, "золотниковых дел" мастером в Филях, сторожем в Петровском Пассаже. Пока, наконец, по протекции земляка-хлебопека, чья жинка служила гардеробщицей в педагогическом училище, ему подфартило получить там место дворника с квартирой. Квартирой была каморка под лестницей, но Кузьмич, проскитавшись годы по углам и ночлежкам, был не просто доволен - счастлив. Он при должности; есть крыша над головой тепло, светло и мухи не кусают; молодая жинка дочку Нинку принесла. Большего желать - только Бога гневить. В прошлом месяце цидулю из деревни свояк привез от крестного отца, церковного старосты. Сам-то Кузьмич в грамоте не силен, гардеробщицу Клаву просил прочитать. Голодуют селяне ужасть как. Всех жучек и кошек сожрали, корой да соломой пробавляются. Свояк тоже страсти добавил - в соседнем селе, бают, людоедство приключилося. Бяда...
Иван заканчивал обход здания училища. Сопровождали его два заместителя: по учебной части - высокий благообразный Валентин Георгиевич Маковлев (студенческая кличка - "Дон-Кихот"), и по хозяйственным вопросам толстенький Абрам Исакович Рахлин (студенческая кличка - "Санчо Панса"). Иван, разумеется, этих кличек не знал. Но когда впервые увидел стоявших рядом Маковлева и Рахлина, мгновенно подумал: "Какая колоритная и какая контрастная пара! Они явно кого-то напоминают. Кого?" Этот вопрос мучил его четверть часа. Потом, так и не решив его, он углубился в проблемы своего нового места работы. Их было много: критическая нехватка талантливых и, главное, опытных преподавателей; хронический дефицит по всем статьям бюджета - начиная с фондов зарплаты и кончая статьями канцелярских и командировочных расходов. Однако, во всем этом не было ничего необычного. Подобным недугом страдали все или почти все учебные заведения, провинциальные - особенно остро. Но многое и радовало - содержание классных аудиторий было безупречным, классы по численности были вполне умеренными, оборудование химического, физического и других специальных кабинетов было на редкость современным. И столовая обрадовала Ивана чрезвычайно, хотя свои эмоции - и негативные, и позитивные - сдерживать умел. Приятно поразил и обильный - по сравнению со многими другими точками общепита - ассортимент и редкостно низкие цены. Осматривая великолепный актовый зал и просторную сцену с достойными кулисами, артистическими уборными и костюмерной, он спросил:
- Надеюсь, самодеятельность радует обильным репертуаром?
Валентин Георгиевич сложился почти вдвое, что обычно означало крайнюю степень смущения, и сказал со сдержанным сожалением, глядя куда-то за кулисы:
- Увы, ваш предшественник был очень образованный человек, но он полагал, что увлечение, как он однажды выразился, "непотребными плясками и душещипательными аттракционами пагубно скажется на формировании будущих педагогов".
Иван с сомнением хмыкнул, посмотрел вопросительно на Рахлина.
- Да-да, точно-точно, - скороговоркой выпалил тот: - Старик ну очень не терпел, когда студенты отвлекаются от занятий чем угодно. Слова товарища Ленина о том, что надобно "учиться" и так далее понимал сам и втолковывал всем преподавателям как приказ на все двадцать четыре часа в сутки. Знаете, лично я не против, но...
И он вдруг умолк, словно испугался этого своего "но" - еще запишут в оппозиционеры. Кто его знает, что за фрукт этот новый директор. Ходит, вынюхивает, выискивает. Крамолу что ли выслеживает? Би китцер, Абрам, би китцер! У тебя уже трое внучат и Розочка сызнова в интересном положении. Би кит-цер.
Иван промолчал. С подобной однобокостью в прочтении заветов вождя он встречался - и не раз - в Киеве. К сожалению, это касалось самых разных сторон жизни, и с догматиками было не только трудно, но и небезопасно спорить.
Перед выходом во двор для того, чтобы пройти в общежитие, Иван заинтересовался неказистой дверью справа.