- Ваш отец, если я не ошибаюсь, преподавал в Киевской духовной академии, - говорил Сталин, обращаясь к Булгакову, однако достаточно громко, чтобы слышали и соратники и актеры.
- Да, - подтвердил драматург. "Биографию изучает, - неприязненно подумал он. - Только зачем это все ему? Хочет глубже проникнуть в психологию творчества?"
- Я тоже учился в духовном заведении, - продолжал Сталин. - В семинарии. Это было очень давно, и в ином, не славянском мире. Но православие тем и сильно, что и в Киеве, и в Тифлисе, и в Иерусалиме оно создает невидимый, неосязаемый, но тем не менее вполне действенный климат единых человеческих ценностей. Вы, Михаил Афанасьевич, воспитывались в этом климате и потому я пытаюсь понять и вашу симпатию к Алексею Турбину (и думаю, что понимаю), и вашу симпатию к Хлудову...
- Простите, товарищ Сталин, не симпатию - сострадание, - возразил Булгаков, - желание разглядеть даже в вешателе хоть что-то человеческое. Ибо...
- Давайте, - резко прервал его вождь, - давайте в таком случае сострадать Иуде, предавшему Учителя за тридцать сребреников, или давайте поищем что-то человеческое в Ироде, приказавшем избиение младенцев.
- Я бесконечно благодарен Мише, - Яншин заговорил тихо, влюбленно смотрел на Булгакова, - за благородство, тонкость и интеллигентность души. Любовь - да, как он пишет о чистой, неразделенной любви провинциального мальчика Лариосика, какую божественно светлую грацию Елену рисует он потрясающе нежными пастельными тонами! За твой великий талант, Мишенька!
Сталин и Молотов чокнулись с Булгаковым.
- Хо-рр-ошая ппьеса, - сказал слегка заикаясь Молотов. - Жаль в ней наша, красная сторона никак не представлена.
- Это же главное в авторском замысле! - воскликнул Марков. - Показать крушение вековых устоев через белую психологию.
Никита выпил, не чокаясь. "Все в Киеве тогда было не так, - думал он, налегая на сочную тамбовскую ветчину. - И откуда этот Булгаков взял таких добреньких беляков? Лютыми зверюгами рыскали по городу, расстреливали, рубили шашками, живьем в могилы нас закапывали. Интеллигентность души?! Антисоветчина сплошная. Сталин его за талант ценит, прощает. Он бы нас, будь его воля, не простил бы. Нееет! Да вот беда - руки коротки. Внутренний эмигрант, вот он кто".
- Конечно, "Дни Турбиных" и "Бег" - пьесы очень разные, - медленно произнес Добронравов. - На мой взгляд "Бег" и глубже, и - главное - намного полифоничнее.
- Но и намного ошибочнее, - возразил Сталин. - Вот вы (поворот головы к Булгакову) учились в Киевском университете на медицинском факультете, служили земским врачом в Смоленской губернии. Все это дало вам возможность создать рельефные образы в "Собачьем сердце". Великолепная сатира, - он сделал паузу, погрел бокал ладонями, понюхал вино, сделал глоток-другой. Вопрос: на кого и против кого она работает?
- Не знаю, на кого, - ответил Булгаков. - Знаю, против кого и чего воинствующего комчванства, дремучих невежд, всяческой нечисти и негодяйства, которое расцветает пышным цветом.
Все молчали. Смолк даже Ворошилов, отпустив руку Тарасовой. Было похоже на затишье перед грозой. Тем явственнее было всеобщее облегчение, когда Сталин твердо и весело сказал:
- Я уверен и вы, Михаил Афанасьевич, можете быть уверены - партия очищается и очистится от всех пережитков прошлого и от всего наносного, о чем вы в известной мере верно живописуете в "Зойкиной квартире".
Молотов согласно кивнул. Хрущев покраснел, мысленно ругнув себя за то, что не видел этой пьесы, хотя вахтанговцы настойчиво приглашали его на премьеру.
- Я вижу, сколь различны Булгаков и Маяковский, - торопливо, словно боясь, что ему не дадут высказаться, заговорил Яншин. - И в то же время, ты, Миша, и Владимир Владимирович разными путями идете по сути к одной цели. Враг общий - мещанство, пошлость, приспособленчество, и цель общая нравственная чистота внутреннего мира человека.
Сталин подошел к Тарасовой, выразительно посмотрел на Ворошилова, Булганина - и их как ветром сдуло.
- Надоели чиновные мужланы? - провожая их взглядом, спросил он, усмехнувшись в усы.
- Что вы, они такие галантные, политесные. Я с ними отдыхаю после нашей безалаберной, бесцеремонной богемы.
- Ладно, - Сталин подлил ей в рюмку коньяка и она поняла, что он наблюдал за тем, что она пьет. - Скажите, Алла Константиновна, по всеобщему, и на мой взгляд, справедливому мнению, МХАТ - лучший драматический театр страны.
Она напряженно ждала, что он скажет дальше. А Сталин не спеша подошел к столу, взял большую коробку шоколадного ассорти, предложил ей: "Попробуйте вот эту, в золотистой бумажке, отменный трюфель". Продолжил, держа коробку на коленях: - Так вот, Луначарский накануне своего отъезда в Испанию нашим полпредом говорил мне, что ему не очень нравится обстановка в вашем коллективе, что якобы отцы театра не очень ладят между собой и это может отразиться на уровне спектаклей.
Он смолк, ожидая, что скажет она. Но она молчала. "Как это мило сказано - не очень ладят. Но сор из избы выносить не гоже. Тем более Ему наушничать на корифеев. У Него есть свои каналы. Пусть они и суетятся". Вслух заметила:
- По принципу "Паны дерутся, у холопов чубы трещат"? - Засмеялась, добавила доверительно: - Актерская семья у нас на редкость отменная, дружная, в других труппах диву даются - ни зависти, ни подсиживания, ни склок. А отцы, - она возвела очи к потолку, - они где-то там, на Олимпах заоблачных, мы их редко на репетициях да на генеральных прогонах и видим.
"Умница, - думал Сталин, возвращаясь к мужчинам, - Слово - серебро, молчание - золото. Особенно в таких случаях. А кобели опять побежали". И, пропустив мимо себя Ворошилова и Булганина, обратился к Булгакову:
- Как вам работается во МХАТе?
- Хорошо работается, - ответил тот. - Это - мое.
- Пишете?
- Пишу. Правда, урывками, ночами. Ну, такова уж планида служащего литература.
Он вспомнил тот памятный телефонный разговор со Сталиным, когда он, опальный писатель, изгнанный с работы с волчьим билетом, модный драматург, чьи пьесы в одночасье были сняты со сцен и запрещены, доведенный до предельного отчаяния, был готов временами наложить на себя руки. Много позднее он узнал о долгой предыстории того звонка. Надежда Аллилуева с Полиной Жумчужиной пятого октября двадцать шестого года побывали на премьере пьесы "Дни Турбиных" во МХАТе. Мнения приятельниц разделились. Надя, как и сам Сталин, читавшая роман "Белая гвардия", по мотивам которого была создана пьеса, уловила, разглядела суть и печатного и, главное сценического варианта произведения - его герои, переживая потрясения, которые рушат весь их мир, его уклад, его философию, оказываются перед поистине гамлетовским выбором: быть или не быть. И если быть - то как? Полина была возмущена неискренностью драматурга.
- Все эти слова Турбина о том, что белой гвардии и ее идеям пришел конец, что "их заставят драться с собственным народом", что за большевиками историческая правда - неужели ты не чувствуешь, что все это вставное, неорганичное, фальшивое, - говорила она. - А настоящее - это воспевание враждебных пролетариату идеалов, отношений, ценностей.
Так они и остались каждая при своем мнении. И Надежда рассказала мужу о столь кардинальном разбросе. Сталин улыбнулся, сказал:
- Вы известные максималистки.
Посмотрев пьесу, ничего жене не сказал, но внутренне принял ее оценку. Над пьесой рапповцы устраивали общественные судилища, травили драматурга в печати. Наконец, когда она была снята из репертуара МХАТа, а "Зойкина квартира" из репертуара театра Вахтангова, Аллилуева потребовала от Сталина защиты талантливого писателя. Разговор был за ужином, Сталин был в благодушном настроении. Достал из кармана френча бумагу, передал ее жене.
- Что это? - спросила она, разворачивая листы.
- Письмо Булгакова. В прозе и драматургии он гораздо более убедителен, чем в эпистолярном жанре. Однако, ты права - пора вмешаться.
И на следующий день Сталин позвонил на квартиру Булгакову.
- Здравствуйте, товарищ Булгаков, - услышав этот слегка глухой, негромкий голос, драматург вздрогнул, почувствовал, как рука, державшая трубку, вдруг стала влажной.
- Здравствуйте, товарищ Сталин.
- Мы получили ваше письмо. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь.
- Спасибо, - Булгаков ощутил как к горлу подкатился ком. Преодолев с трудом волнение, повторил: - Спасибо.
Он слышал, как Сталин сказал что-то не в трубку, очевидно секретарю. Затем доброжелательно, без тени раздражения:
- А может быть, правда, пустить вас за границу? Мы знаем, что вы воевали на Кавказе на стороне белых. Были с ними и во Владикавказе, и в Грозном, и даже на передовую выезжали. Военврачом - я понимаю, но не с красными. Здесь истоки вашего тонкого понимания враждебной психологии. Знаем мы и то, что ваши братья, младший Иван и старший Николай, находятся в эмиграции.
У Булгакова пересохло горло.
- Все это правда, товарищ Сталин, - сказал он, с трудом сглотнув слюну. - И про братьев, и про службу. Лишь одно уточнение, - он глубоко вздохнул. - К белым я попал по мобилизации.
- Вы не ответили на мой вопрос, - спокойно напомнил Сталин.
- Я очень много думал в последнее время, - поспешно воскликнул Булгаков, - может ли русский писатель жить вне Родины, и мне кажется, что не может.
- Вы правы. Я тоже так думаю. Теперь о главном. Вы где хотите работать? В Художественном театре?
- Да, я хотел бы. Но я говорил об этом - мне отказали.