"Он теперь всегда рядом, - неприязненно подумал Никита, положив трубку. - Ворон ворону глаз не выклюет". И тут же ужаснулся этой своей мысли. Воровато оглянулся, словно кто-то мог ее подслушать. Пятидесятиламповая люстра не была зажжена, горела лишь настольная лампа под зеленым абажуром и в полумраке в углах царственного кабинета Генсека ЦК КП(б)У казалось притаились чьи-то зловещие тени. Никита судорожно нажал звонок вызова дежурного помощника. Тот появился мгновенно, бесшумно, как привидение.
- Немедленно вызовите Успенского.
- Сейчас без пяти полночь, Никита Сергеевич, - бесстрастно констатировал помощник.
- Ну и что?! - задыхаясь от ярости прошептал Хрущев и взорвыался криком: - Не-мед-лен-но!!!
Когда через пятнадцать минут явился запыхавшийся нарком внутренних дел Украины, кабинет был залит светом. Во главе двадцатиметрового конференц-стола, широко расставив ноги, стоял Хрущев. Рубаха с украинской вышивкой расстегнута, одна рука в кармане брюк, в другой несколько листов бумаги.
- Извините, Никита Сергеевич, - начал Успенский, - я был на допросах в Левобережье и...
- Что вы сделали по этому рапорту о вечеринке Рыльского? - перебил его Хрущев, встряхнув в воздухе листы бумаги.
- Вечеринка Рыльского, - Успенский вздернул плечами, явно не понимая, о чем речь. - Вечеринка Рыльского... Ах, это... - Он облегченно вздохнул, понял. Сегодня ночью будем брать всех. То есть всех, кроме двух.
- Кроме тех, кто состряпал эту... эти... этот "документ", - Никита брезгливо поморщился, еще раз взглянул на подписи на последней странице, в общем так, - он сел в свое рабочее кресло и крепко обхватил руками подлокотники. - Вы сейчас же дадите отбой всей этой операции, а об этом "документе" забудете.
- Я не могу этого сделать, товарищ Хрущев, - Успенский недовольно дернул головой, зло сузил глаза.
- Что значит "не могу"?
- Копия этого документа уже в Москве, - злорадно доложил он.
- Тем лучше, - парировал Никита. - То, что я вам сказал - приказ Москвы.
- Москвы?! - воскликнул Успенский и в голосе его звучало явное недоверие.
Успенский ушел, а Никита еще долго сидел один, читал, перечитывал донос.
"Я как знал - говорил Иосифу Виссарионовичу (по имени-отчеству он смел называть вождя только в мыслях), что украинская интеллигенция примет меня холодно. Очень холодно". Он вспомнил разговор, когда ему впервые было сделано столь ответственное, столь высокое предложение.
Сталин: - Товарищ Хрущев, мы хотим послать вас на Украину, чтобы вы возглавили там партийную организацию.
Хрущев: - А Косиор Станислав Викторович?...
Сталин: - Косиор перейдет в Москву к Молотову первым заместителем и председателем Комиссии Советского Контроля.
Хрущев: - Товарищ Сталин, боюсь - не справлюсь. Я знаю Украину. Слишком велика шапка, не по мне она.
Сталин: - Горшки не боги обжигают. На Москве вы опыт получили неплохой и мы поддержим. Где надо - подучим, где надо - поправим. Говорите - боитесь. Я что-то раньше не замечал, чтобы вы хоть раз труса праздновали.
Хрущев: - Да, в робкий десяток меня не записывали. Дело в другом, товарищ Сталин.
Сталин: - В чем именно?
Хрущев: - Существует национальный вопрос. Я человек русский, хотя и понимаю украинский язык, но не так, как нужно руководителю. А говорить не могу вовсе. Интеллигенция к таким вещам очень чувствительна.
Сталин: - Косиор вообще поляк! Почему поляк для украинцев лучше, чем русский?
Хрущев: - Косиор - поляк, но украiнськую мову дуже гарно знае и опыт у него знаменний. (Как потом Никита рассказывал дома, он и сам не понял, как у него эти украинские слова вырвались - словно кто неведомый им руководил).
Сталин: - А говорите, что не знаете украинский язык! Сдавайте в Москве дела и - как это говорят у вас в Киеве: "Ласкаво просимо на ненько Украiну! И всього найкращого!"
"Не ради же разговора со мной выучил он тогда эти фразы, - думал, вспоминая каждое слово, каждый жест, каждый штрих мимики вождя Хрущев. Выходит, верит в меня. Больше того - доверяет. Хотя... хотя от Берии привет со значением передал. Со значением... Успенский тоже хорош! "Я не могу этого сделать, товарищ Хрущев". Засранец. Работая уполномоченным НКВД по московской области, он был более покладист. Потом стал комендантом Кремля; тогда, видно, и поднабрался нахальства - от каждодневной близости к Самому. А как стал наркомом на Украине, вовсе великим барином заделался. Постой, мы тебе живо рога-то обломаем". Посмотрев на часы - была половина второго Никита выключил люстру, настольную лампу и прошел в примыкавшую к кабинету небольшую комнату, в которой по заведенной хозяйственниками ЦК и Совнаркома традиции у большого начальства оборудовалась комната отдыха-спальня. Ехать домой ему не хотелось - семья была еще в Москве, да и вставать надо было рано: в девять начинался пленум ЦК. В постели он долго ворочался, не мог заснуть. Надо же, Сталин опять напомнил ему о Булгакове, о пьесе, которую он, Никита, ненавидел. Интеллигенция. С ней надо ладить. Надо, но как? В Москве он нажимал на экономику, с актерами и письменниками встречался без особой охоты, лишь в случае крайней нужды. Складачи та спiваки - ими с радостью занимался Хозяин. Он стихи писал, и в церковном хоре пел, ему и карты в руки. Вот и Рыльского с его дружками пожалел. Был бы на их месте кто попроще - перспектива превратиться в лагерную пыль была бы обеспечена. О-бе-пе-че-на... Во сне ему снился Григорий Иванович Петровский. Старейшина коммунистов, глава фракции большевиков в IV Государственной Думе, а ныне председатель ВУЦИК, старчески вздыхал, покачивал головой, приговаривая:
- Что же вы, хлопчики, делаете? Разве ради этого мы шли в тюрьмы и ссылки, гибли на баррикадах, сражались в Гражданку?! Опомнитесь, пока не поздно. Если уже не поздно.
Никита проснулся, сладко потянулся, зажмурился - совсем как когда-то в детстве, ему, еще сонному, мама даст кружку ряженки и ломоть теплого хлеба и он с ватагой мальчишек побежит на луг кувыркаться в высокой, душистой траве, или на речку ловить жереха, или в лес собирать ягоды сладкий, алый сок течет по подбородку, нежные капельки земляники и иссиня-сизые точки черники. Открыл глаза, увидел телефонный аппарат на столе - и тотчас вспомнил сон, Петровского, его слова. Телефон разрывался, видно, он и разбудил Генсека КПУ. Никита нехотя поднялся, взял трубку, спросонья хрипло сказал: "Хрущев слушает". "Извините, Никита Сергеевич, вкрадчиво прозвучал голос помощника, - но вы велели разбудить вас в шесть тридцать". "На кой ляд? Ведь пленум в девять". "До пленума вы планировали с Успенским провести допрос бывшего второго секретаря киевского обкома Костенко". Молчание. "Да, верно. Машину через десять минут к подъезду".
Работалось Никите в охотку, радостно, жертвенно. Людей не жалел, но и себя не щадил. Спал по четыре-пять часов в сутки, про отдых забыл, с женой и детьми виделся урывками. "Усердие не по разуму", - ворчали за спиной недруги и даже нейтрально настроенные чиновники самых разных рангов. Сравнивали мягкость, обходительность, долготерпение Косиора с резкостью, нахрапистостью, грубостью его преемника. Иногда даже шли с жалобой на Хрущева ко второму секретарю ЦК Михаилу Бурмистенко. Тот успокаивал: "За дело радеет Никита Сергеевич. Горит на работе. Несдержанность, срывы - все это от усталости, перенапряжения". Бурмистенко недоговаривал, но и без того было ясно - обычное нагнетание темпов развития экономики, атмосфера всеобщей гонки, определявшиеся лозунгом "Догоним и перегоним Америку!" усугублялись предельно безудержно бушевавшей по всей стране истерией поиска врагов народа. Безнаказанность доносительства - явного и анонимного порождала эпидемию добровольного фискальства, способствовала сведению счетов, свершению подленьких, подлых и подлейших предательств. Партийных. Производственных. Семейных...
Подъезжая к зданию НКВД, Хрущев вспомнил историю, рассказанную ему Бурмистенко. "Дней десять назад в Харькове на партсобрании в Облздравотделе одна врачиха встает и говорит, указывая на сидящего в президиуме замзавоблздравом Медведя: - Я этого человека не знаю, но по глазам его вижу, что он враг народа. - Медведь тут же встает с места и говорит: - Я эту женщину не знаю, но по глазам ее вижу, что она - блядь, на которой пробы негде ставить. - Теперь рассказ об этом как анекдот гуляет по всей Украине". "Не выясняли, почему она хотела этого Медведя в лагерную пыль стереть?" "Дело нехитрое. Он какое-то время был ее тайным любовником. Но с женой не захотел расходиться. Да, нет ничего страшнее мести брошенной любовницы. Только находчивость Медведя и спасла".
Теперь Никите частенько приходилось принимать участие в допросах. В Москве он ставил свою подпись под расстрельными списками в большинстве случаев не задумываясь и не задавая лишних вопросов (это было и опасно и в свою очередь вызывало злобно-угрожающие ответные вопросы следователей и прокуроров). Там он знал, что после него будет поставлено еще по меньшей мере две-три решающие подписи. Здесь, в Киеве, он был вершителем судеб, здесь его слово и подпись были окончательными. Здесь он был главным. Самым главным. Свора соглядатаев, цепных псов Москвы, которые мнили себя независимым и потому сверхнадежным оком государевым, опасности для него не представляли. У него были везде и всюду свои тайные осведомители, и он, держа ежедневную связь со Сталиным, Маленковым, Берия (реже - с Молотовым) и умело, и удачно упреждал любые открытые или завуалированные наветы вольных и невольных, открытых и тайных, добровольных и вынужденных правдолюбов, ревнителей партийной чистоты, адептов революционной бдительности.
Слепая жестокость чекистов бывало оборачивалась против них самих. Однажды на прием к Никите (он ввел, как и в Москве, два дня свободного прихода посетителей) явился молодой сельский учитель. Когда он вошел в кабинет, Хрущева поразил его вид - от природы могучего телосложения, он был сгорблен как старец, руки дрожали, щека и лоб в свежезарубцевавшихся шрамах. "Это что еще за участник битвы русских с кабардинцами?" - при взгляде на посетителя Никита вспомнил одно из любимых выражений Сергея и улыбнулся.
- Мой вид вызывает у вас смех? - обиделся чуть не до слез парень.
- Я совсем по другому поводу, - сухо ответил Никита, которому не понравилась реакция учителя ("Тоже мне, кисейная барышня!")
- Это результаты моего пребывания в остроге новоявленных опричников, - он обхватил одну кисть руки другой и спрятал их под стол. Выколачивали признание.
Никита молчал и парень, подождав минуту, продолжал:
- Я учительствую в Винницкой области, сосед наш - румынская Бессарабия. Я должен был сознаться, что являюсь связным между украинским подпольем и румынской сигуранцией. - Никита продолжал молчать и учитель, теперь почти зло, спросил:
- Вам неинтересно, какое гнусное беззаконие вершится под благородной эгидой закона?
- Я внимательно случаю. Не нервничайте и продолжайте.
- Не нервничайте? Хотел бы я посмотреть на вас, побывай вы в моей шкуре хоть сутки. А я под пытками и побоями - непрерывными! - провел в застенках пятьдесят два дня и пятьдесят три ночи. Чуть с ума не сошел семь суток спать не давали. - Он судорожно сглотнул слюну, как-то странно мотнул головой, словно отгоняя кого-то, и вновь заговорил: - Они хотели, чтобы я показал, что главою подполья, цель которого - свержение Советской власти, является председатель совнаркома Украины Демьян Сергеевич Коротченко.
- Что-о-о?
- Да-да, именно Коротченко.
- Это клевета! Такое мог выдумать только враг!
- Я тоже так думаю. Поэтому я выдержал все, но не дал показаний. Но их же требовали у меня три разных следователя. Все утверждали, что дни Коротченко сочтены и он вот-вот будет арестован и расстрелян.
- Вы очень правильно сделали, товарищ... - Хрущев заглянул в пропуск, - товарищ Грицько, что пришли ко мне. Езжайте спокойно домой, работайте. Желаю вам успехов и счастья. А с этим делом мы разберемся и виновных накажем со всею строгостью, даю слово.
Хрущев знал Коротченко много лет. Знал и то, что он пользуется полным доверием Сталина, ведь именно Сталин и рекомендовал Коротченко, который был первым секретарем Смоленского обкома, на пост руководителя украинского правительства. Как только винницкий учитель ушел, Хрущев позвонил Сталину и рассказал о только что состоявшейся беседе.
- Это черт знает что такое! Коротченко преданный большевик и мы никому не позволим клеветать на него безнаказанно! - услышал Никита голос вождя. И по редко выражаемой тем эмоциональности понял: и его беседа с учителем, и быстрый звонок в Москву Самому работают на укрепление его, Хрущева, авторитет и позиций в самом верхнем эшелоне партии. Вскоре из Москвы на Украину был послан следователь по особо важным делам Шейнин. В ходе разбирательства были выявлены все участники, принимавшие участие в стряпании "дела Коротченко". Инициатор, главный винницкий чекист, и три сотрудника республиканского наркомата, особо ретиво его поддержавшие, были арестованы и по приговору "тройки" расстреляны. В очередной приезд в Москву Хрущев при встрече с вождем в одном из застолий произнес тост: