"...Но я люблю - за что, не знаю сам ?
Ее степей холодное молчание,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям..."
На вечер папа пригласил зав Районо, Штопора и председателя колхоза, Сидорчука, он из Полтавской области, папин земляк. Мамуня с ног сбилась, весь день хлопотала у печки, готовила блюда из мясных и рыбных консервов, которые папа привез. А еще конфеты, печенье, шпик. Штопор приволок квашеную капусту и даже соленый арбуз. Папа говорит Матреше - Что в печи, на стол мечи! - Она только улыбается. Штопор взял бутылку водки, понюхал сургуч настоящий. Ударил в донышко, пробка с сургучом в потолок шибанула. Мне и Мамуне папа налил по рюмке кагора. За столом мужчины о войне говорили. Штопор про то, как в танке горел, как до того воевал. Здорово, оказывается, воевал. Жалел, что его комиссовали, он с одним легким остался. Вот почему он так трудно дышит. Председатель колхоза вернулся с фронта без руки. Сказал - Хорошо без левой. - Мрачная шутка. Зав Районо в Гражданскую войну переболел тифом с осложнением, ослеп на один глаз. Три раза подавал заявление. Не берут. Папа рассказал, как воевали ополченцы. Вооружение плохое, опыта боевого нет. В первых же боях полегло девяносто процентов. Два раза их пополняли. Люди гибли. Потом уже прислали кадровых командиров, из ополчения сделали армейские дивизии.
Москва живет. Самым страшным был октябрь. Теперь легче. Иногда бывают налеты, прорываются немецкие самолеты. Бомбят, бросают зажигалки. Пошутил. Сказал - Может, поживете здесь еще? - Костик заревел, я чуть тоже к нему не присоединился. - А как же экзамены? - У меня остался последний - химия, завтра я ее сдам. - Тогда папа успокоил - возьмет нас с собой. Нам придется пожить недельку в Саратове. Туда эвакуировали Ленинградский университет и ему нужно с ректором Вознесенским решить важные вопросы.
Если честно, очень было стыдно, когда Наталья Алексеевна поставила мне пятерку. Тройка была мне красная цена. После экзамена она сказала, чтобы я зашел к ней домой перед отъездом. В селе уже все знали, что за нами приехал папа. Кто радовался - Здoрово, домой в Москву едете. Кто завидовал - Ишь, везет же людям. Наталья Алексеевна жила вдвоем с мамой, она работала бухгалтером в колхозе. Наталья Алексеевна была дома одна.
- И хорошо, и жаль, что ты уезжаешь, Алеша, - сказала она печально хорошо, что возвращаешься в родной город. Мой Бердянск под немцем. Когда еще его наши освободят...
Она тяжело вздохнула и подняла на меня свои красивые глаза. - Ты так похож на моего жениха. - Она словно ударила меня своими словами.
- Жениха? - спросил я. - Вы никогда о нем не говорили. - Она помолчала, потом сказала каким-то сломанным голосом - Его убили под Москвой в декабре. - Теперь молчал я. Она отвернулась, села на кушетку, спрятала лицо в ладони. Мне стало ее очень жалко. Я осторожно положил руки на ее худенькие плечи, они едва заметно вздрагивали. У меня защемило сердце теперь я знаю, что это такое. - Наташа! - зашептал я. - Наташенька. - Она бросилась ко мне в объятия и ее и мои слезы смешались. Ее запах - медвяный, тревожащий - дурманил меня. Я забыл, что в любой момент может прийти ее мама, что папа, Костик и Матреша ждут меня, чтобы ехать в Саратов. Я забыл обо всем на свете. Были только ее мягкие губы, ласковые руки, жаркое дыхание, сладкие, прерывистые стоны. Ослепительная вспышка - и темнота. Я куда-то падаю, падаю и нет этому падению конца. И я хочу, чтобы оно продолжалось вечно!
Июнь. Вот это да! В Москве нас ждал тот еще сюрприз. Дома нас встретила девушка. Вся в розовом. Пушистый свитер, брючки в обтяжку, даже гребень в пепельных волосах розовый. Лет двадцати трех. Как сказал бы Жорик Слива - смачный бабец. Расцеловала папу, он застеснялся. - Познакомьтесь. Это Лена. Она смотрела за домом, помогала мне, когда я был один. - Ладно, помогла - и хватит. Нет, живет у нас день, неделю, две. Спит в папиной спальне. Матреше деньги на продукты выдает. Мамуня сердится - Какая ты мне хозяйка! Моя хозяйка Маша. Вернется с фронта - вылетишь ты отсюда вверх тормашками. Ленка - тухлая пенка. - Меня тоже ругает, боюсь, мол, отцу сказать, чтобы гнал он эту постылую мачеху паршивой метлой вон из дома. А я не боюсь, я слишком люблю папу. И маму. Она наведет порядок.
Когда от мамы приходит письмо, у нас праздник. Я читаю вслух, Матреша и Костик слушают. Я уж про себя молчу - пятилетний Костик кричит, что пойдет на фронт, бить фашистов. И достает свою деревянную саблю. Садится на своего коня на четырех колесиках - Но, Сивка-Бурка, вещая каурка! Гитлер капут! - Мамуня берет письмо, идет в комнату Ленки, размахивая им, говорит - Думаешь, ее убьют? Накося, выкуси! Ее Бог для детей хранит. Ленка ревет, жалуется отцу. Он ее как-то успокоит, а Мамуне ни гу-гу. Последний мамин фронтовой треугольник нас поразил. Мама написала, что была ранена, лежала в госпитале в Саратове. Перед отправкой в часть ей дали недельный отпуск и она приехала в Шталь через день после того, как мы отправились оттуда в Саратов. Как в кино! Кому рассказать - не поверят.
Мамочка, родная! Нам так тебя не хватает. Мы так хотим, чтобы ты быстрее вернулась домой!... Мамуня по секрету сказала мне, что Ленка беременна. Ругала ее - Потаскушка деревенская! Пугало огородное! Вцепилась, как клещ, в профессора-дилехтора, чтоб ёй ни дна, ни покрышки! - Ленка и вправду приехала из Владимира, поступила в папин институт. Многие студенты и преподаватели эвакуировались в Стерлитамак, это где-то в Башкирии. А Ленка познакомилась с папой. Как говорит Мамуня - Влезла к ему в душу и в постелю, глаза ее бесстыжие. Тьфу! - У меня с Ленкой молчаливый нейтралитет. Я ее ненавижу люто. Но что я могу? С папой о ней я не говорю. Вижу, он сам переживает, что все так вышло. И не знает, что теперь делать. Только однажды сказал - Напиши маме, что я ее люблю, пусть простит, если может. Мама ничего не ответила, хотя в каждом письме про папу спрашивает.
Получил письмо от Наташи. Такое теплое, такое ласковое и такое грустное. И терпкий медвяный запах, ее запах закружил голову... Спрашивает - что ж, с глаз долой и с сердца вон? Насчет сердца не знаю. А помнить я ее буду всю свою жизнь. Звонила Тамара. Потом Анька. Ни с той, ни с другой я не стал назначать свиданий. Сел писать стихи. То ли вдохновение перегорело, то ли воспоминания о той последней встрече его затопили. Ничего стоящего не получилось. И я послал Наташе созвучное моим настроениям стихотворение моего любимого Миши:
Расстались мы, но твой портрет
Я на груди моей храню;
Как бледный призрак лучших лет,
Он душу радует мою.
И новым преданный страстям,
Я разлюбить его не мог.
Так храм оставленный - все храм,
Кумир поверженный - все Бог!
Теперь ночами я вдруг просыпался, лежал долго с открытыми глазами, глядел в темноту, ждал прикосновения ее губ, ее пальцев. Словно наяву слышал ее призывный шепот - Лешенька! - Чтобы вызвать сон, жмурил глаза, считал до сотни. Пытался вызвать ее облик. Засыпал неожиданно, но во сне ее никогда не видел. Снов своих никогда не помню. Знаю, что было что-то яркое, цветное, всегда веселое. Но что именно - обидно, но не помню. Витька и Юрка видят всякие приключения, всегда с девчонками. Там и папиросы, и вино. Наверное, загибают. Но всегда складно. О снах много у Фрейда, читаю его книгу "Интерпретация снов". Старая, издание 1905 года, папа принес, ему какой-то академик подарил. И еще "Тотем и Табу". Интересно, но слишком заумно. Наша историчка Анна Павловна говорила, что у Фрейда есть книга по теории сексуальности. Папа ее читал и объявил, что для такого материала я еще слишком "юн". Все не так обидно, как "мал". Вперемежку с опальным Зигмундом упиваюсь Сенкевичем - "Камо грядеши", "Огнем и мечом". Еще по настоянию папы штудирую Сен-Симона. И тайком - рукописного "Луку" Баркова.
Июль. Папа дружит со Львом Борисовичем Чижаком. Познакомились они давно. В конце двадцатых-начале тридцатых Чижак был помощником Постышева. Потом его послали замом главы Амторга в Нью-Йорк. И вернулся в Москву в один месяц с папой. Вчера он рассказал, как его тогда на Дзержинку вызывали. Маленький, от горшка два вершка, щуплый, с огромным, как у Сен-Симона, носом, умными глазами за мощными линзами, голосом как Иерихонская труба (это выражение Матреши) - это дядя Лева. Да, в Гражданскую войну подхватил туберкулез, вроде залечил. В НКВД его вызвала Тройка. Председатель говорит - Расскажите, товарищ Чижак, о деятельности врага народа Постышева. - Чижак отвечает - Врага народа Постышева не знал. Работал много лет с честным, преданным ленинцем Павлом Петровичем Постышевым. - С Сибири? - Нет, с Украины, с двадцать шестого по тридцать третий год. - Больше ничего не хотите добавить? - Хочу. Горжусь, что довелось работать с таким человеком.
- Подождите в коридоре, после принятия решения по вашему вопросу мы вас вызовем. - Вышел в коридор, сел на лавку. Ждет час, два, три. Расстрел? Тюрьма? Ссылка? Никто в дверь не входит, не выходит. Постучал, открыл никого. Вышли через заднюю дверь. Что делать? Кто отметит пропуск? Уже десять часов вечера, одиннадцатый. Дошел до проходной. Думал - тут и сцапают. Нет, дежурный взял пропуск, глянул, откозырял - Проходите. Вышел. Шумная, вечерняя Москва. Дома жена чуть с ума не сошла от страха за него. Оказалось - Тройка вычеркнула его из жизни. Волчий билет. Куда ни приходит с просьбой о работе, везде отказ. - Тогда, Алешка, я и пришел к твоему папе. Он меня и взял - деканом вечернего факультета иностранных языков. - Отец засмеялся, я знаю как он смеется, когда стесняется или ему неловко - Лев Борисович, ну было это и быльем поросло. - Нет, - Чижак на меня смотрит, - сын должен знать о таких вещах. За то, что твой папа меня на работу взял, ему пытались дело пришить. Какое? Очень просто - один скрытый враг народа покрывает другого. Не вышло! И Крупская, и Литвинов, и Трояновский встали на защиту твоего отца.
Вот это да! Я же ничего этого не знал. Ошарашенный, с восторгом гляжу на папу.
Четвертое июля День Независимости Америки. У нас каникулы, но директор сняла нас с работ в подшефном колхозе. К нам едут союзнички, наша школа считается лучшей в районе. Шесть старших классов собрались в актовом зале. Появляются америкашки - один в гражданском, советник посольства, с ним три офицера. Подарки нам привезли, письма от американских школьников: дружба по переписке. Директор и советник выступили. Холеный такой янки, все о коалиции рассуждал, о демократии. Подарки - брелки, ручки и зажигалки, все с их флагом. От нас с ответным словом Коля Игнатьев выступил. Вся школа знает - у него на фронте батя и пять братьев воюет. Он текст своего выступления утром с передовицы "Правды" списал. Озвучил как Левитан по радио. А потом вот что дословно сказал - Кровь в обмен на тушенку - это не дело, господа. Когда второй фронт будет? - Американцы переглядываются, что-то бормочут меж собою. А в передних рядах выкрикнули - Второй фронт! И весь зал подхватил - Второй фронт! Второй фронт! - Директор подняла руку, что-то кричит. А мы ногами топаем, скандируем - Даешь второй фронт! - Так и ушли американцы, совсем не весело улыбаясь. А мы получили головомойку за наше "гостеприимство" и на следующий день укатили в колхоз.
Сентябрь. Только я прибежал из школы, пришел Кузьмич, стоит у порога, мнется с ноги на ногу. Обычно протопив печи, он заходит, чтобы проверить, как нагрелись наши голландки. Но до отопительного сезона еще далеко. Лелька (он зовет меня, как мои домашние), чтой-то меня просифонило. Налил бы чего стакан. - "Чего" - это водки. В буфете графин пустой, но я знаю папа держит запасную бутылку в ванной. Она должна быть в стенном шкафу за тремя высокими томами "Мужчина и женщина". Кузьмич плотно обнимает стакан всей своей мозолистой пятерней, но пьет очень деликатно, медленно, с передыхом, как горячий чай. Только что не дует. Приоткрыла дверь на кухню Ленка, увидала Кузьмича, фыркнула, захлопнула дверь со звоном. Матреша приготовила быстренько бутерброд - кусок черного хлеба с жареным луком и картошкой. Кузьмич осторожно взял его негнущимися пальцами, сказал: Отнесу дочке Нинке, скоро из школы прибежит. - Матреша, наскоро завернув картофельные блинчики в газету, положила сверток в его карман. Она боится, что Ленка наябедничает отцу - мол, продукты по карточкам, а Матрена их транжирит. Я считаю - Кузьмичу помогать надо. Его жена Ксюшка в октябре прошлого года, когда в Москве паника была, поехала в деревню к родне, за продуктами, попала под немца и сгинула. Старый мужик остался один с семилетней девочкой. Папа сам дает Кузьмичу деньги. Смеется, говорит: Выдадим Матрешу за Кузьмича. - Она на шутку не обижается.
Сколько срывалось у меня попыток уехать на фронт. Написал маме сколько я слышал, что берут и младше меня ребят сыном полка. Как было бы здорово воевать вместе с мамой. Она ответила: говорила с комбатом и с комиссаром. Оба в один голос твердят - пусть учится, когда исполнится шестнадцать лет - возьмем. Шестнадцать! Еще два года. Война уж точно кончится. Папу несколько раз упрашивал. Был у него в гостях друг еще по комсомолу, заместитель начальника штаба партизан всей Белоруссии Одинцов. Мировой мужик, полковник, два ордена Ленина, Красного Знамени. Разговор у нас дома, за столом. - Возьми его своим адъютантом - папа говорит. - А что, и возьму - Одинцов говорит. - Не адъютантом, адъютант у меня - капитан, а ординарцем хоть сейчас! - Я на седьмом небе! Прощай, школа, уроки, записочки. Здравствуй, разведка, закладка мин под эшелоны с фрицами, атака с гранатами и автоматом. Ура! Только папа на следующий день разводит руками - Одинцова срочно отправили в тыл врага.
Был в гостях начальник курсов разведчиков генерал Кочетков. Папа временно передал под его курсы одно из зданий института. - Воевать хочешь? - это генерал за столом у нас дома спрашивает. - Хочу, товарищ генерал. - Приходи завтра ко мне на курсы, поговорим. - Пришел. Искать не надо, я раньше в этом здании у папы бывал. Захожу в кабинет. У него уже майор сидит. - Я вот об этом парне. - Это он майору. Майор спрашивает: Язык немецкий учишь? - Немецкий. - Он как начал шпарить, как настоящий шваб! Я на его вопросы попытался промямлить что-то. - Да, - генерал сказал это почти радостно, - не густо. - Ха! - гоготнул майор. - Как говорят немцы - швах. - А у меня уже слезы наготове. Что они сами не знают, как у нас язык в школе учат. - В нашем деле язык - основа, - генерал вздохнул. С такими знаниями, чтобы достичь нужного нам уровня, уйдет три года, не меньше, - уверил майор. - Зато... - Чего зато? Зато... - Я шел домой и ревел как белуга.
Был в гостях давний приятель папы командир танкового корпуса дядя Любомир. Его дочка училась у папы в педучилище. Весельчак, хохмач. Матреше подарил шмат сала, Ленке позолоченные вязальные спицы (их, говорит, мои разведчики у пленного фрица-интенданта "организовали"), мне немецкий офицерский кортик, папе здоровую армейскую флягу трофейного шнапса. Ну, думаю, этот наверняка возьмет. - На фронт хочешь? - он посмотрел на папу. Добрый хлопчик. Поможешь нам этих гадов бить. Я зараз на Урал слетаю за танками, а ты через три недельки подтягивайся. - Куда? - Как "куда"? Ко мне. В Калинин. 31 армия. - А форма? - Форма пустяки. У меня в бригаде такой портной, что сам командарм у него обшивается. Такую форму тебе сварганим - все девки твои. - Кто ж меня туда пустит? - Кто пустит-то? Сейчас. - Достал планшет, вынул из него блокнот со штампом бригады. Все чин по чину. - Вот тебе пропуск. Годится? - Еще бы! - Мне хотелось прыгать от радости. Только дядя Любомир уехал, я бросился к Юрке. Не терпелось рассказать, что пройдет всего три недели, и я буду на фронте. Прибегаю, достаю бланк - На, смотри! - Чего смотри? - Юрка удивился. - Пустая бумажка. - И правда - штамп есть, а больше ничего. Пусто. Бегу домой - не ту бумагу дядя Любомир мне по ошибке дал. - Папа смеется: - Не ты первый на эту удочку Любомира попадаешься. Симпатические, или как их там еще, чернила. Давненько он ими балуется. - Обида и злость меня взяла на этого армейского фокусника. До слез. Почти. Сдержался все же. Я ему так поверил. Папа к тому же "успокоил": - Перед уходом Любомир сказал, что ты ему понравился. Будет шестнадцать - возьмет тебя к себе за милую душу. - Опять двадцать пять.
Ноябрь. Колька Игнатьев смеется - Что такое не везет и как с ним бороться. Да, что не везет, то не везет. Решили мы с ним сами рвануть на фронт. Втихую собирали продукты - в школе - пирожки, булочки, все, что дают на завтрак. Дома картофельные оладьи, куски хлеба. Колькин отец на фронте, мой поехал в освобожденные районы Подмосковья, сказал: "Налаживать систему образования". Самое время. Ленка меня искать не будет, ей мое исчезновение лишь на руку. Мамуня будет плакать, переживать, но в милицию не пойдет, она просто не будет знать, как это сделать. А и пойдет, то не сразу, через несколько дней. Нас к тому времени сто раз след простынет. Положили мы в портфели вместо учебников и тетрадей собранные харчишки и после первого урока тайком ударились в бега. До Павелецкого от школы рукой подать. А на вокзале и начались первые ухабы. Документы проверяют и милиция, и военные патрули. Мы решили добраться до Каширы поездом, а там прибиться к какой-нибудь части. Но поезда ходят нерегулярно. Мало того, пока мы болтались по перрону, у нас пять раз проверяли документы. Злее всех проводники. Требуют билет, пропуск и документ личности. А у нас ничего этого нет. Без пропуска и паспорта не дают билет. Так что у нас ничего нет. Есть комсомольский и ученический билет, но проку от них никакого. Какой-то добрый дядя посоветовал: - Идите пешкодралом до Москвы III, оттуда легче уехать. - Дотопали, ждем. Час, два, три - ни одного пассажирского. Забились вечером в порожний товарняк. Поели и улеглись на соломе спать. Проснулись уже засветло от грохота, криков. Снаружи кто-то с силой откатил дверь. Военные. Из разговора слышим - Кашира. Заскочило несколько человек, стали неторопко втаскивать ящики. Командир кричит: - Соколики! Осторожно! Со снарядами шутки плохи. Неловко двинуть - и взлетим все к той самой маме! Нас заметил один, кричит: - Товарищ капитан, здесь посторонние! Похоже, лазутчики! - Завели нас под конвоем к военному коменданту. Пожилой майор. Глаза красные, щеки впалые, будто мукой посыпаны. - Кто такие? Откуда? Документы? - Мы объясняем - хотим на фронт. Смотрит на нас с подозрением. По документам нам по четырнадцать. А на вид Кольке все двадцать, да и я ростом вымахал с коломенскую версту (так Кузьмич однажды Матреше обо мне сказал). - На фронт, значит, собрались? - Комендант зло взглядывает на нас. Ему то и дело бумаги какие-то на подпись подсовывают, докладывают о прибытии и отбытии эшелонов, билеты на Москву вымаливают. Но нас он из виду не выпускает. Стоим. За спиной конвоир с винтовкой. - За последние дни в район две группы диверсантов немцами были заброшены. Выловили, да видно не всех. - Передать их в СМЕРШ и все дела! - весело советует молодой лейтенантик, видать, помощник майора. - Больно ты швыдкий! - Комендант закуривает, кашляет. - Кто может все это подтвердить? - Майор кивает на наши комсомольские и ученические. Мы даем московские телефоны родителей. В Москву?! - Это ойкает лейтенантик. - Тут в горвоенкомат Каширы не дозвонишься. Чего возиться с этими хмырями? Явно, что контрики. Завести в овраг - и в расход. - Молчать! - Майор позеленел, еле выдохнул одно это слово. И потом нам: - Разберемся. - И конвоиру: - На гарнизонную их гауптвахту. - Но там нас не приняли, все камеры забиты дезертирами и самострелами. Переправили в КПЗ. Ворюги, мешочники, барыги. Кто в карты дуется, кто байки травит, кто вшей бьет. С меня двое хотели стянуть пальто. Колька своим пудовым кулаком так одного звезданул, водой отливали. Один дед, его в камере уважали, много денег у него, пустил нас на свои нары, дал по куску хлеба и по картофелине (портфели наши отобрали конвоиры). А ночью стал к нам приставать. - Я, говорит, на зоне к мальчикам привык, слаще любой раскрасавицы. - Ушли мы в единственный свободный угол, так возле параши на полу до утра и просидели. Один урка нам ночью рассказал шепотком, что этот гад-старичок пришлёпал в Каширу, чтобы немца с хлебом-солью встретить. Он из бывших, купец первой гильдии здесь был. Кто-то из жителей его опознал. Замели. Выясняют. В лагеря он две ходки до войны имел. Днем все-таки приезжал подполковник из СМЕРШ, нас с Колькой допрашивал. На незнании Москвы нас хотел поймать, нас, замоскворецких огольцов! Все равно не поверил. - Еще троих диверсантов арестовали. Сознались - их было пятеро. Где двое? Приметы не сходятся. Но приметы можно изменить. Театр. - Для кого театр, а для нас с Колькой небо с овчинку кажется уже второй день. Ночью опять сидим у параши, греем друг друга. Спать не могу. Жалко себя. Вдруг часовой в дырку в двери кричит: - Которые прибегли немца воевать - на выход! - Ночью?! Испугался я теперь не на шутку. Ночью на прогулку не водят. Часовой в коридоре смеется: - Не бздите, пацаны! Отпускают вас на волю. - Приводят в кабинет. Свет слепит, тепло. Начальник тюрьмы и комендант станции улыбаются. - Мы тоже хотим на фронт, а нам приказывают здесь сидеть, - это майор. - Всяк сверчок знает свой шесток, - это начальник тюрьмы. - Вот, за вами приехали. Поворачиваюсь - папа! Что такое счастье? Любой школьник знает эту тему для сочинения. В тот момент для нас с Колькой это и было самым настоящим счастьем. Три часа мы тряслись в папиной эмке до Москвы. Перебивая друг друга рассказывали о нашем "великом походе". Мы сидели сзади, завернувшись в овчину. Тепло. Уютно. Многое казалось уже не таким мрачным, над чем-то мы даже сами подтрунивали. Папа слушал молча. Водитель Миша, раненный в грудь навылет и списанный вчистую, то и дело вскрикивал: - Ешь твою в корень! Ну, дает! Эх, молодцa! - Перед самой Москвой, за последним КПП, папа повернулся, сказал: - Хорошо то, что хорошо кончается. Майор сообщил - был момент, когда ваши жизни висели на волоске. Какой-то его лейтенант настрочил донос, что не в меру сердобольный майор пожалел не то диверсантов, не то дезертиров. Проезжал через город Мехлис. (Мы с Колькой о нем в первый раз услышали). Приказал - всех подозрительных к стенке, без суда и следствия. Гауптвахту враз очистили, а там более полусотни людей было. Слаба Богу, до тюрьмы не успели добраться.
Миша удивился: - Чего этот Мехлис так разошелся? - Папа сказал: Диверсанты один из мостов через Оку взорвали.
Дома Ленка злорадно ухмылялась: - Вояка сраный! - Матреша причитала: Мамки нет, вот от мачехи и сбежал! - Норовит меня накормить посытнее. Костик увидел меня, закричал: - Ты мне с фронта гостинца привез? - А в школе о нашем побеге тоже узнали. Учителя негласно относятся к этому с явным одобрением. Девчонки из соседней женской школы тоже пронюхали. При встрече млеют, шлют записки, назначают свидания. Николая и меня избрали в комсомольский комитет. Сделали с Колькой еще одну попытку - через Главный штаб партизанского движения. Говорил с нами вежливый дядя. - Стрелять умеете? - Умеем. - Мину заложить под рельсы сможете? - Сможем. На уроках по военному делу проходили. - С парашютом прыгали? - Прыгали. (Врали, конечно. Только в Парке Горького с вышки). - Так. Ну а с топографией Витебской области, к примеру, знакомы? - Ясно, мы молчали. - Или, скажем, Черниговской? - Дядя явно радовался - нашел слабину. Так и написал на нашем заявлении - Отказать из-за незнания местности. Не по малолетству, о юных партизанах все газеты пишут. Папа к моим попыткам уйти на фронт относится серьезно, хотя иногда я думаю он делает все, чтобы это не случилось.
Телефон у нас на кухне. То Ленка у плиты, то Матреша, то обе вместе. Не дают поговорить толком с друзьями или девчонками. Вчера, 12 ноября был день рождения Томы. Она к себе домой пригласила. Собрались я, Юрка, Витька, Клара, Валентина. Каждый принес что мог. Пироги с картошкой, кусок сала, банку тушенки. Я попросил у папы бутылку кагора, у Матреши выцыганил селедку. Посидели за столом, потанцевали, парочками уединились по углам. Целуемся. Лафа. Вдруг является Томкина мама. Она ушла в ночную, плохо себя почувствовала, ее домой на машине директора фабрики отправили. Мы, конечно, сразу разошлись. Уже в девять я был дома. На кухне никого. Ленка ускакала к своей портнихе. Костик и Матреша спят в детской. Папа в кабинете сидит за бумагами. Звоню Томке. Ее голос... Он такой... Такой... Вообще красивее девчонки я не встречал. Только в кино. Смирнова, Целиковская, Окуневская. Томка тоже хочет быть актрисой. С ней я могу по телефону говорить часами. Иногда вдруг оба замолчим, слушаем, как бьется сердце. Дыхание перехватывает, в глазах радужные круги. - Ты здесь? - Я здесь. А ты? Ты здесь? - Потрясно!
Положил трубку. Сразу звонок. На часах - четверть двенадцатого. Кто бы это мог быть в такое время? - Алло! Я слушаю. - Добрый вечер, молодой человек. Позови, пожалуйста, папу. - А кто его спрашивает? - Скажи спрашивает Вячеслав Михайлович. - Сейчас. - Иду в кабинет. - Пап, тебя там какой-то Вячеслав Михайлович. - Папа так и подскочил в кресле: - Это же Молотов! - И бегом в кухню. Я за ним. Сам Молотов! Вот это да!
- Слушаю, Вячеслав Михайлович, да, сын. Алексей. Четырнадцать. В Восьмом. Спасибо. Да. Какое название? Академия педагогических наук. Нет, это по-моему хуже - Академия народного образования. Неточно отражает существо проблемы. Ну и что же? Есть общая, есть медицинских наук, сельскохозяйственная. Нет, в мире аналога нет. Структура? Да, с наркомом Потемкиным согласована. Нет, бюджет представлен приблизительный, два варианта - по максимуму и по минимуму. Готов, Вячеслав Михайлович, доложить и на заседании Совнаркома, и в Политбюро. Спасибо.
Папа вытер потный лоб, посмотрел на меня восторженными глазами. Передает весь проект Сталину. Никак не думал! Ни-как. В такое время. В такое время! - Ушел в ванную. Выпьет рюмку на радости. Завтра скажу ребятам, что нам звонил Молотов - не поверят. Ну и пусть. Расскажу Кольке. И про звонок, и про академию. Он поверит. У него отец профессор, в МГУ кафедрой заведует, они с папой знакомы. Вышел из ванной веселый. Говорит: С кем это ты по телефону болтал? Премьер-министр целый час дозвониться не мог. Нет, чтобы учеба, у него все девы сердца на уме. И в кого ты только удался такой Дон Жуан? - Я подумал - есть в кого, папочка. Есть в кого. Прибежал Костик, сонный, босоногий. Ревет: - Па, мне злой волк приснился. Я боюсь. Хочу с тобой спать. Без Ленки! - Давай в кабинете на диване ляжем, как мужчины. - Взял Костика на руки, пошел к себе. С порога повторил с улыбкой: - Дон Жуан Замоскворецкий!
Январь 1943. Новый год встречали с елкой. Федя приволок откуда-то из-под Краснозаводска. Ленка стала наряжать ее американскими игрушками, которые папа еще когда прислал мне из Нью-Йорка. Я сказал, что елка наша и на ней должны быть игрушки наши. Она ни в какую. Так и вышло - одна половина елки американская, другая русская. Костик помогал и Ленке и мне. Я его подсадил, он звезду на верхушку надел, захлопал в ладоши - светится лучше кремлевских. Матреша оторвалась от плиты, поглядела, вздохнула хороша-то хороша, да лучше бы в лесу жила, а теперь через неделю на помойку пойдет. Пришел проверить голландки Кузьмич, привел с собой Нинку полюбуйся, дочка. Для него уже был приготовлен подарок - бутылка Московской. Нинка нашла под елкой большой кулек с мандаринами, пастилой, плиткой шоколада. Костик тут же потребовал свой подарок. Я сказал, что его ему принесет Дед Мороз. Дед Мороз-папа приехал, когда было уже без десяти двенадцать. Быстро надел ленкин красный берет, надвинув его на самые глаза, кузьмичев кожух, прикрепил на подбородке пушистую мочалку. Разбудили Костика. Он долго с опаской смотрел на чуднoго старика, был готов вот-вот зареветь. Тогда Дед Мороз сказал: - Ты Костик - заячий хвостик? Я подарки тебе привез. - Ты папа, папа! Ура! Я сразу тебя узнал. - Костик получил игрушечный автомат и пистолет. Стал сразу тарахтеть и хлопать пистонами: На тебе, фашист! На! - Матреше достался отрез драпа на пальто, ее-то все штопанное-перештопанное. Ленке какие-то старинные серьги и перстень попали. Мне - первые в жизни наручные часы. Швейцарские. Выпил я свою рюмку кагора, сказал, что хочу спать. Ушел в кабинет. Свет не зажигал. Открыл светомаскировку одного окна, сел на подоконник и заплакал. Тут елка, подарки. А мамочка где-то в землянке или в окопе. Может, под обстрелом. Давно от нее писем нет. А какая-то Ленка бриллианты получает, в тепле нежится. А она моложе мамы. Могла бы тоже воевать с фашистами. Мамочка, любимая наша защитница, приезжай быстрее. Я так по тебе соскучился! И Костик. - За окном пурга. Мороз. Темень. Там, далеко, мама, война, смерть. Но я знаю - мама жива и она вернется. Матреша гадала на картах, она здорово гадает. Для трефовой дамы из казенного дома будет сначала удар, потом радостное известие, ей предстоит дальняя дорога, небольшие неприятности и хлопоты, а после радость и любовь.
На Старый Новый год папа разрешил мне пойти к Кольке Игнатьеву. Собралось нас десять человек, он, я и три Игоря - маленький, средний и большой. Все со своими девчонками. И Колькины предки. Его отец еще до революции в университете преподавал русскую словесность. Он затейник, весь вечер учил нас старинным студенческим играм, проводил конкурсы на знание обычаев, литературы, географии, истории. Мы унизительно мало знаем. А когда нас учат, мы совершенствуем подсказки и шпаргалки, а не знания. И злимся, когда нас за это справедливо наказывают. В полвторого родители Кольки ушли спать. Большой Игорь достал бутылку водки и я впервые ее попробовал. У Кольки в заначке оказалась вторая. Куролесили до шести утра. Томка и я улеглись спать на диване в дальней темной комнатке. Водка добавляет смелости. И нахальства. Дверь в каморку закрыта. Мы в одежде под толстым ватным одеялом. - Давай разденемся? - Это я горячим шепотом. - Зачем? - Это она таким же шепотом. - Душно и жарко. - Ну давай. - Мы остались в одних трусиках. Я стал гладить ее грудь. Соски твердые, наши поцелуи жарче и жарче. - Не надо, - Томка произнесла это жалобно. Не отталкивала мои руки, не отодвигалась. Сменила шепот на голос. Чувствую - близко слезы.
- Томик, почему не надо?
- Не знаю. Я... Ты... У меня никогда ничего не было. - А целует крепче. И стонет - не как от боли, как-то иначе. - Потом, потом, Лешик. Сейчас не надо, не на-дооо... - Водка-водкой, но я вспомнил Фрейда, его слова об инстинкте и разуме. Я потом Кольке рассказал, он от смеха чуть не лопнул. - Нашел подходящий момент размышлять о разуме! И Томка, как пить дать, не простит тебе столь неуместного воспоминания о психоанализе.
И ведь он оказался прав. Чуть не на следующий день загуляла Томка с фронтовым лейтенантом. Он после ранения на побывку к родителям приехал. Завертели ее пьянки-гулянки. Бросила школу, определилась в госпиталь санитаркой. Пошла по рукам. Забеременела. Неужели, если бы я тогда ее не пожалел и мы бы стали по серьезному встречаться, ее судьба сложилась иначе? Подвернулся бы не этот, так другой лейтенант или капитан. И все понеслось бы так же. Или нет? Чего гадать? Одно верно - папа дал мне читать Песталоцци, или это сказано где-то у великого Леонардо да Винчи - жизнь не письмо, ее нельзя написать в черновике, а потом переписать набело. Живется-пишется единожды. И навсегда.
5 марта. Ура! Всыпали наши немцам по первое число под Сталинградом. Что, получили, гансики проклятые! Еще не то будет. Суворов до Берлина дошел. И мы дойдем. За все расплатимся. Жаль, у нас колокола не звонят. Все равно, вся Москва ликует. Наконец-то и на нашей улице праздник. А у меня вдвойне. Получил письмо от мамы. Подумать только - она воевала в самом Сталинграде! Цензура это зачеркнула, но если смотреть на свет, разобрать можно. Там была дважды легко ранена. В тыл ехать отказалась. Подлечили в медсанбате и снова на передовую. Как я люблю тебя, мамочка! Как горжусь тобой! В школе уроки отменили, правда, назадавали на дом вагон и маленькую тележку. Зато на митинге фронтовики выступали, даже один Герой был. И он то же, что и директор, талдычил - отличная учеба есть лучший вклад в победу. Хотел бы я посмотреть, как он сам на нашем месте усидел за партой! "Вы будущее страны". А я хочу быть ее настоящим.
Поздний вечер. Папа еще не приехал. Матреша и Костик спят. Ленка второй час в ванной лежит. Небось, как обычно, своего Стендаля читает. А я корплю над уроками в кухне. Тепло. Вкусно пахнет жареной картошкой. Моя любимая еда. Пью чай вприкуску с постным сахаром, изредка витаю в облаках. Вдруг позвонит Аня. Она обещала. Только это ничего не значит. Она может продинамить и со звонком, и со свиданием. Фигуристая, красивая. Особенно глаза, зеленые-зеленые, большущие. И ресницы как у куклы, длинные, пушистые. Голос будто из самого горла исходит. И всегда слегка простуженный. Были на катке в парке Горького, три Игоря и я, там с ней и познакомились, и все влюбились. Большой говорит: - Тоже мне Анну Керн нашли! Но сразу видно - врет. Она отшила его прямо там, на катке. Маленький исподтишка прицеливается, приглядывается. Но она же выше него на целую голову. Средний Игорь и я явные соперники. Анька живет одна, помогает ей тетка. Отец погиб на фронте чуть не в первый день войны. Мама умерла совсем недавно от разрыва сердца. Крутит нам яйца, то с ним встретится, то меня домой пригласит. Она на два года старше нас и это чувствуется. Целуется взасос, а дальше ни-ни. Как на трофейной открытке, которую дядя Любомир подарил - к лодке на длинном поводке привязана собака, у нее перед мордой на удочке толстая сосиска, собака тянется к сосиске, во всю гребет лапами и тянет за собой лодку с парочкой влюбленных. Где же ты, стерва зеленоглазая? Уже полпервого ночи. Ясно, теперь не позвонит. Я собираю учебники, вхожу в гостиную. Вдруг звонок телефонный, резкий, мощный. Тут же звонок в дверь. Ночью любой звонок как сирена воздушной тревоги, а тут целых два. Открываю дверь - папа. Хватаю трубку: - Наконец-то! - Нет, какой-то мужик папу. Говорю недовольно:
- Кто его спрашивает?
- Передайте, Сталин спрашивает.
Я онемел. Зову папу рукой, а он медленно раздевается - перчатки, шапка, пальто, спрашивает устало:
- Кто там еще на ночь глядя? - Берет трубку. - Да. - И падает на стул, который я успеваю подставить.