- Как не от взрыва?! По-вашему, Круглов, Министр внутренних дел врет?
- Не врет, недоговаривает. От взрыва водитель получил легкие ранения и ожоги. Умер он от пули в затылок. Мой человек был вместе с офицерами ОРУД'а на месте аварии раньше, чем команда Круглова. Однако, кто-то побывал там раньше всех.
Сталин молча заходил вокруг конференц-стола, держа в руках незажженную трубку.
"Сейчас еще я окажусь и виноватым, - настороженно наблюдая за генералиссимусом, подумал Лапшин. - Как сказал бы Сергей - "За мое жито мене ж и побито". Сталин неожиданно остановился прямо напротив Лапшина, в полушаге от него.
- Ваше предположение. Кому мог мешать Сергей? Или Элис?
- У Сергея в свое время была очень трудная встреча с Лаврентием Павловичем. Берия хотел превратить его в своего агента в нашей службе. Говоря это, Лапшин предельно внимательно наблюдал за выражением лица генсека. Но оно оставалось непроницаемым. - В прошлую пятницу, по моим данным, Элис привезли в резиденцию Лаврентия Павловича, захватив прямо на улице.
- Любовные развлечения? - усмехнулся Сталин.
- Никак нет. Серьезный разговор. Запись беседы получу завтра, когда у моего человека в резиденции закончится трехдневное дежурство.
- Отцу Элис... у нее, насколько я помню, только отец, мать давно умерла, так? - сообщили?
- Он уже вылете на своем самолете. Хочет хоронить дочь дома. Хотя, там ведь получилось сплошное месиво.
Сталин еще немного походил, закурил, сел за письменный стол.
- Посмотрите, чтобы похороны Сергея были достойные. И не обнажайте ваших людей.
Когда Лапшин ушел, Сталин вновь заходил по кабинету, быстро, нервически.
- Лаврентий, этот недоносок, политический котверан* затевает со мной закулисные ристалища? Со мной? Я его отмыл от меньшевистского говна, вытащил в Москву, доверил место в Политбюро, а он лезет туда, куда я ему лезть запретил! Ну что же, доиграется он у меня. Для начала надо будет вывести из-под его кураторства МГБ и МВД. Я тебе покажу, менгрельский выродок, как соревноваться со мной во власти...
Похороны Сергея состоялись в пятницу на кладбище бывшего Донского монастыря. В среду отец Элис, оформив с помощью посла США в Москве все необходимые бюрократические формальности, увез в далекий Чикаго закрытый гроб. Теперь такой же закрытый гроб привезли на старинный погост древней славянской столицы. При гробе постоянно находились две женщины, одетые во все черное. Это были Маша и Сильвия, которую Федор Лапшин представил как подругу Элис. Приехало человек пятьдесят, все мужчины. Они держались тремя четко разделенными группами. Одну из них составляли журналисты "Известий" и ТАСС'а, другую - сотрудники внешней разведки госбезопасности и третью офицеры ГРУ. Поначалу Сильвия не обратила на это внимания, но в середине траурной церемонии странный сепаратизм вызвал ее удивление. И через Алешу она спросила, в чем дело. Маша, которая, конечно же, знала сугубо клановую принадлежность людей, пришедших проводить в последний путь коллегу, который работал с ними в разное время, сказала, что они представляют разные редакции Сергея - начиная с газеты "Труд". Подумала при этом: "Хорошо, что Федя Лапшин не привел своих, тогда было бы четыре людских островка". Она ошибалась. Они тоже пришли, но, чтобы не светиться - по команде Лапшина выступали в роли служителей ритуальных услуг. Печальным церемониймейстером был заместитель главного редактора "Известий", отлично знавший Сергея. Активно помогал ему руководитель группы политических обозревателей ТАСС. Надгробные речи были короткими, паузы между ними тягостными. Почти все понимали, что и в опубликованных некрологах, и в этих дежурных выступлениях не договаривается то главное, чем и ради чего жил тот замечательный человек, имя которого было окутано легендарной тайной, а сам он закрыт от любопытных взглядов, даже отправляясь в свой последний путь. И не у одного из собравшихся в тот день на Донском кладбище появлялась мысль: "Не удивлюсь, если под этой цинковой крышкой лежит вовсе не Сергей, а сам он уже выполняет новое, свое самое секретное задание".
Поминки были назначены в "Балчуге", туда уже уехал первый автобус. Ждали второго. Лапшин увидел большой черный лимузин, который подъехал с опозданием. Из него выскочил Автандил, за ним три офицера с темно-синим кантом вынесли большой венок и быстро поднесли его к свежей могиле. На широкой красной ленте золотыми буквами было выведено: "Отважному борцу за социализм. Л.П.Берия".
Алеша, стоявший рядом с Федором, тихо с сказал:
- Здрово! От члена ПБ. А дядя Никита?
Лапшин хотел было что-то сказать, но только махнул в сердцах рукой. "Не было бы здесь Маши и Сильвии, да не будь это кладбище, я бы поведал тебе, мальчик, открытым текстом и о Никите, и о Лаврентии..."
Подошел второй автобус - и ввремя. Повалил крупными хлопьями снег. И вскоре и сама могила, и букеты, и венки были покрыты густым слоем леденящего душу серебра.
НИКИТА
Он приехал в Москву в декабре и сбился с ног, завершая подготовку города к семидесятилетию вождя. Еще бы, всем датам дата, можно сказать всеэпохально-вселенская. А он, Хрущев, не только первый секретарь МК и МГК, он еще и секретарь ЦК. Этот грандиозный юбилей явится проверкой его на зрелость. И исход этой проверки будет либо героическим, либо трагическим. Третьего не дано. Столица, да еще такая, как Москва - лицо государства. И за нее, и все, что происходит в ней, в ответе он. Взять хотя бы идеологию. После смерти Жданова этот скандально-хлопотный воз тянут коренной Маленков и пристяжные Суслов и Поспелов. Во всесоюзном масштабе. Однако, случись какой-нибудь прокол в Москве - и тут же держи ответ Никита. Одна наглядная агитация - все эти лозунги, плакаты, портреты - может свести с ума. Их же тысячи по городу, в каждом втором - дефект, шероховатость, недоработка. А репертуар кино, театров, концертов! А программы радио и начинающегося телевидения! А печать - газеты, журналы, многотиражки! А книги, альбомы, альманахи! Кремлевский юбиляр делает вид, что ему докучает, досаждает, претит вся эта верноподданническая, льстивая, угодническая шумиха. Но Никита знает, что все будет прочтено, увидено, оценено и расценено. Агитпроп чуть не под лупой изучает макеты и чистые листы всех изданий, верстку всех сборников и монографий, выискивает крамолу даже в подписях к фотографиям, репродукциям картин и рисункам. Но когда редактор "Октября" Панферов подготовил к печати свою статью, которую на Старой площади зарубили, то претензии предъявили к нему, Хрущеву: "Явно упрощенчески-вульгаризаторское изображение этапов жизни Сталина чуть было не протащили на страницы ведущего столичного журнала!" А в юбилейном номере журнала "Знамя" едва не проскочило рядом с именем генералиссимуса упоминание об опальном маршале Георгии Жукове. И опять ему, Никите, звонок: "Коммунисты столичного журнала явно страдают политической близорукостью!" Намёки, претензии, замечания...
Он, впрочем, понимал: мелкие, несущественные недочеты и ошибки вскоре забудутся; не забудется главное - то материальное, что останется как вещественное отражение исторического юбилея. И Хрущев сконцентрировал максимум внимания на двух делах - подготовке своей статьи и достойном размещении тысяч и тысяч подарков, которые уже стали - задолго до 21 декабря - поступать со всех концов страны и мира в Кремль. Организация их выставки для всенародного обозрения была идеей Никиты. Сталин ее одобрил, заметив, что подарки эти являются достоянием нации. Статью помощники стали готовить за полгода до юбилея, еще в Киеве. Когда Никите представили первый вариант - с оговорками, что это де мол самый приблизительный, грубый, предварительный из предварительнейших набросков, с ним едва не приключился удар. Всё, решительно всё было не так: в небольшой части, посвященной детству и юношеским годам вождя, нанятые для ее создания знаменитый поэт и известный прозаик окрасили панегирик вдохновенным лиризмом и буйными красками Востока; в описание периода ссылок были вставлены беседы со старожилами Туруханска и Нарыма, для чего туда были направлены пробивные репортеры "Правды" и "Известий"; во вступлении и в завершающей части Сталин представлялся учеником и соратником Ленина с акцентом на "ученик".
- Вы что - угробить меня сговорились? - кричал он, выходя из комнаты отдыха в кабинет, где собралась бригада по подготовке его юбилейной статьи. - Не выйдет! Не доставлю я вам такой радости! Или еще чище хотите, чтобы я сам наложил на себя руки? Не дождетесь!!!
Он налил из бутылки полный стакан "боржоми", выпил его залпом и, не мигая, воззрился на руководителя бригады. Крупный, представительный, с раскатистым артистическим басом и ленивыми манерами пресыщенного жизнью вельможи, он втянул крупную голову в плечи и в стремлении стать меньше, незаметнее, почти лег грудью на стол.
- Вы - профессор философии? Да вы профессор кислых щей, вот вы кто! К чему, ну к чему вы на целые три страницы развели эти турусы о детстве и тому подобное? Сосо то, Сосо сё. Разве важно это? Эти розовые сопли? Он! Никита поднял вверх указательный палец, - Он терпеть этого не может. Сделали из него какого-то... - он посмотрел на бумажку, лежавшую на столе, - ...Тома... этого... Сра... Сора... Сойра... Тьфу, что ты тут мне накорябал? - он зло покосился на секретаря.
- Том Сойер, Никита Сергеевич.
- Да ладно, хрен с ним, с этой Сойрой! Вон, все это вон из доклада... то есть, статьи, поганой метлой. Дальше. В ссыльные места журналистов погнали. Вы что - белены объелись? Хоть спросили бы раньше. Обо всех этих местах Он вспоминать не любит. Ну, может быть, так, мимоходом - что были эти факты. А тут и очевидцы, и старожилы. Чуть ли не друзья... по несчастью. Вы же знаете - в Курейке Он какое-то время жил со Свердловым. Не сошлись характерами. Воспоминания не из лучших. А тут я - как соль на рану. Здравствуйте, я ваша тетя! Нет, черт те что... Теперь насчет ученика и соратника. Тут подход может быть только один - Сталин это Ленин сегодня. Понимаете - Ле-нин се-го-дня! Значит, акцент не на "ученик". Акцент на "соратник". И еще - всякую отсебятину, опасную самодеятельность мы должны решительно подвергнуть... - он вновь заглянул в бумажку на столе, остро... остракизму. Ну, выгнать, значит, к ядрене бабушке.
И, сам довольный таким пояснением, сел, взялся за папку с бумагами, давая понять, что разговор закончен. Все поднялись и молча двинулись к двери.
- Доработать статью, Никита Сергеевич, к какому числу? - словно стыдясь своей корпуленции, изогнулся перед ним профессор.
- Тут дорабатывать нечего. Надо заново все делать, - не отрываясь от документов, назидательно ответил Никита. - Жду вас через три недели. И - за качество будете отвечать своими партбилетами. "Время поджимает, - подумал он. - Лаврентий на днях хвастал, что у него текст статьи уже готов. Хочет предварительно показать ее Самому. И у Маленкова вроде бы тоже готов первый вариант. Ему легче. На него весь агитпроп работает. Все члены Политбюро строчат. Получается прямо соцсоревнование на высшем уровне. Вот только проиграть можно собственную жизнь".
Разнос этот Никита устроил после того, как дал прочитать злополучный текст Корнейчуку. Пригласил его с женой Вандой Василевской на выходной на дачу. Приятельские отношения с влиятельным драматургом и видной писательницей льстили самолюбию. За обильным ужином разговор, конечно же, коснулся предстоящего юбилея.
- Какую солидную акцию предложили бы вы, Александр Евдокимович? спросил Хрущев, заедая "горiлку з перьцем" салом з м'ясом.
- Есть, есть одна задумка, Никита Сергеевич, - за мужа ответила Василевская.
- Какая же, Ванда Львовна?
- Выпустить альбом "Поэты Украины о Сталине". Издать его роскошно, с добротными иллюстрациями, на мелованной бумаге, крупным форматом!
- Дуже гарнiй задум! - Никита одобрительно хлопнул в ладоши.
- Тiльки треба трошки вдумуватися як це дiло найкраще зiграти, раздумчиво молвил Корнейчук. И после недолгой паузы воскликнул: - О! Телефонувати Максиму!
Не мешкая ни секунды, Никита снял трубку аппарата правительственной связи и через несколько секунд девушка соединила его с Рыльским.
- Слухаю! - раздался в трубке знакомый Хрущеву голос.
- Здоровеньки булы, Максим Фадеевич!
- Невже ж це розмовляе Никита Сергеевич? Велика радiсть!
Хрущев вкратце изложил идею Рыльскому. Тот сказал, что у него сейчас Владимир Сосюра, он с ним посоветуется. И через минуту продолжил несколько смущенным голосом. Дело в том, что таких стихов к великому сожалению "Журба! Велика журба!" - на всей Украине на книжку не наберется. Зато он хочет подарить одну гениальную подсказку - "генiальну пiдсказку". Он читал переводы на русский двух-трех стихотворений вождя. Вот бы собрать их все (говорят, опубликовано в разные годы около ста) и издать сборник. "О це буде дарунок к ювiлею!" "Дякую! Дякую!" Никита тут же созвонился с Берией и Маленковым. И работа над сборником монарших виршей завертелась мгновенно. И разве в том вина Никиты, что - когда Сталину показали макет и набор всех его ста восьми стихов ("Надо же - раскопали, перевели, и не так уж бесталанно!") - он сказал: "Печатать не надо. Миру достаточно знать Сталина-политика".
Когда Корнейчук и Василевская поздно ночью возвращались в Киев на хрущевском правительственном "ЗИСе", Александр Евдокимович долго мрачно глядел в окно на темный Голосиевский лес. Повернулся к Ванде, с раздражением, смешанным с недоумением, спросил:
- Как ты думаешь, какого ляда он уже в пятый раз пытает мое мнение о булгаковской пьесе "Дни Турбиных"? Я уж ему и так разъяснял, и эдак. По художественному уровню - не "Ревизор", и не "Чайка", и не "Гроза". Сентиментальный перепев крушения белогвардейских грез и мечтаний. А он знай талдычит одно: "Тогда почему на эту пьесу всегда все билеты проданы?" Я не ведаю ответа на этот вопрос.
- Ведаешь! - Василевская подняла стеклянную перегородку, отделявшую шофера от салона. - Следующий раз будет с тем же вопросом приставать, прямо скажи - народ ностальгирует по дореволюционным порядкам.
- Хорошо, так и скажу! - он рассердился на явную абсурдность предложения, которое она сделала вполне серьезно. А Ванда, видя, что он смолк и продолжать не собирается, заговорила:
- Меня обескураживает другое. Обожествление вождя начинают и с чрезмерным усердием осуществляют верховные партийные бонзы. Он их сам не раз осаживал. Так было и с учебниками истории, и с присланной ему на прочтение повестью о Сосо, и с пьесами, о которых ты знаешь, и с известным памятником Вучетича для берлинского Трептов-парка, и со многим другим. Нет, их усердие неистребимо.
- А, может, он только делает вид? - Корнейчук на всякий случай проверил, надежно ли прикрыта перегородка. - Ведь такое его отношение всех этих... - он все же не решился дать стоявшим у трона достойный эпитет... руководящих товарищей только раззадоривает на дальнейшие, еще большие "подвиги" на ниве лести и холуйства. Не знаю... Когда я имею нечастые возможности с ним общаться, он очень естественен, прост, мудр - без подсказок советников и секретарей.