Серафим Кузьмич сидел перед домом на завалинке, устало откинувшись к стволу старой берёзы и внимательно разглядывал нас. Молодая луна освещала его нескладную фигуру, сотканную, казалось, из серебристой дымки. Его большие, как лопаты, крепкие кисти с распухшими в суставах пальцами постоянно шевелились, словно он перебирал чётки.
— Доброй ночи, Серафим Кузьмич, — сказал я. — Не ожидал здесь встретить ещё кого-то… эммм…
Я замялся. Назвать его призраком или привидением? А вдруг это не принято? Вдруг обидится?
— Мы неупокоенные души, или духи, если по-вашему, — сказал Серафим Кузьмич и пригладил окладистую бороду. — Но как по мне, это отдаёт изрядной чертовщиной. Мне больше по нраву слово «фантом».
— Фата-моргана, — влез в разговор Енох и нравоучительно добавил, — «… когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит по безводным местам, ища покоя, и, не находит…».[10]
Серафим Кузьмич взглянул на него неодобрительно, но от комментария воздержался, проигнорировал.
— Меня другое удивляет, — между тем продолжил призрачный старик, — как ты нас видишь? Ты же живой человек. Ещё и с безбожниками этими водишься.
— А много тут вас? — вопросом на вопрос ответил я.
Старик опять промолчал. Немного пошамкал губами и глухо сказал:
— Я здесь остался, потому что Ванюшка, мой внук, отец этого шалопая Гераськи, был еще большим шалопаем. Пришлось задержаться, приглядывать, чтобы всё чин по чину было. Хозяйство большое же, нужен правильный подход. Потом уже и Герасим подрос, заматерел, начал научную методу применять. Интересно же, что получится.
Он помолчал, глядя куда-то перед собой, потом опять продолжил говорить:
— Взял вон Лазаря, так тот ему много чего помог, хоть и через жопу всё. Разве ж можно чтобы картошку после тыквы сажали? Всегда, если земля солёной стала, то озимую рожь надо сеять, а весной её прямо в землю запахать. Или белую горчицу. Тоже хорошо. Но это так, старческое брюзжание.
Он вздохнул и пристально взглянул на меня:
— Послушай, человек, у меня к тебе будет просьбица малая. Подсобишь?
— Что за просьба? — спросил я, — если в моих силах помочь — помогу. И, кстати, меня Геннадием зовут
— Ой, ли? — насмешливо прищурился старик, — точно Геннадием? Чую, чуждое тебе это имя.
Я пожал плечами. Так-то да, я Олег. Но кто его знает, можно ли об этом говорить призракам? Тот вредный дедок мне никаких инструкций на этот счет не давал. Так что я решил промолчать.
— Передай моему правнуку, Гераське, чтобы запретил этому дурню Лазарю сыпать яд.
— Какой яд? — насторожился я.
— Да взял он моду под капусту яд сыпать. Тля вся эта сразу дохнет, красота, но ведь яд же!
— Х-хорошо, — удивился я, — попробую сказать. Только вряд ли он меня послушается.
— Но это не главная просьба, а так — предупреждение, — вздохнул Серафим Кузьмич и потупился, — скажи Гераське, что под старой клуней засыпанный погреб есть. Надо его раскопать. И слева, если от ворот смотреть, нужно копать в рост человека. Там бочонок будет. Ещё мой дед с батей туда на черный день деньги собирали. Потом уж и я маленько добавил. Но воспользоваться не довелось. А ему ой-как надо. Так что скажи, ладно?
У меня аж челюсть отпала. Вот это возможности! Всё-таки подарок вредного дедка может иметь практическую пользу.
Увидев моё вытянутое лицо, старик мрачно сказал:
— Даже не думай, не позволю!
— Что не думать?
— Я вашу человеческую породу хорошо знаю. Сам таким был когда-то. Эти деньги счастье принесут только моему кровному родичу. Для остальных оно проклято.
— Да не нужны мне ваши деньги, — поморщился я, — деньги деньгами, но всё-таки какие-то принципы у меня есть.
— Вижу, что есть, — кивнул Серафим Кузьмич, — это я так, для порядка. Предупреждение должен был сделать.
— Сказать-то я скажу, — задумался я, — вот только он мне не поверит.
— Почему это⁈ — вскинулся старик.
— Ну вот как вы это представляете, прихожу я к нему и с порога такой — здрасьти, у вас под старой клуней клад зарыт. Мне ваш прадед вчера ночью сказал'.
— Ну придумай что-нибудь. Ты же в школе вон учился. Грамотный, значит.
— Придумаю, — вздохнул я.
— Хорошо, — кивнул старик, — а теперь иди. Я долго не могу быть вне дома. Силы таять начинают.
— До свидания, — попрощался я.
Призрак кивнул и через миг мы с Енохом остались наедине под домом Сомова.
— Не связывался бы ты с ним, — проворчал Енох, — вот толку тебе с того, что мы сюда пришли? Только заданий тебе надавал. И вот как ты с ними выкручиваться теперь будешь?
— Что-нибудь придумаю, — отмахнулся я.
— Мне это всё не нравится, — судя по тону надулся Енох. — Это ни к чему.
— Слушай, Енох, а как узнать, тут другие призраки есть?
— Зачем они тебе? Новых заданий набрать хочешь? Нечем больше заняться?
Я не ответил. Я сам не знал, что сказать. Но мне нужно было что-то понять. Вот только что я даже сам себе сформулировать не мог.
Утро не задалось. Мало того, что моросил мерзкий холодный дождик, так ещё и Гудков разбудил меня спозаранку и велел ехать с ним к кузнецу — нужно было ось от одного из фургонов править.
Ну ладно ему нужно, а вот мне там что делать? Но приказ есть приказ — пришлось в темпе собираться и выдвигаться в путь.
Кузница была далеко за селом. Ехали мы на открытой телеге и буквально через десять минут я промок до нитки. Гудкову и Жоржику было хорошо, Гудков кутался в солдатский непромокаемый плащ-палатку, а к Жоржику никакая зараза не приставала. А вот я промок, замёрз и у меня зуб на зуб не попадал.
Енох, узнав цель поездки, остался дома. Поэтому и посоветоваться было не с кем.
Поездка получилась ничем не примечательная: много суеты, мокро, холодно и в кузнице воняет. Не в этом дело. Убили мы на это дело почти полдня, и вернулись ближе к обеду, распряглись, я помог Жоржику с лошадьми, потом ещё ось обратно приставляли, хорошо, Гришка помог. В дом к себе я пошел, как освободился, в разгар дня. И первое, что я увидел — донельзя довольная рожа Еноха.
— Что случилось? — спросил я.
— Да ты как уехал, этот дурень, Зубатов, опять сюда полез.
— Зачем?
— Не знаю, что он хотел, но я его остановил, — похвастался Енох. — Больше он сюда ни ногой!
— Говори, что уже сделал? — напрягся я.
— Когда он твою торбу в руки взял, я на него Барсика напустил, — начал перечислять Енох, — тот ему всё лицо расцарапал. Затем напустил на него морок — он решил, что у тебя здесь кто-то повесился и до сих пор висит.
Енох довольно расхохотался:
— Ты бы видел, как он заорал! Из дома выбежал. Потом сюда остальные заглянули, они потом на улице так ругались, жаль, что далеко отсюда, плохо слышно.
— Зря ты так, — покачал головой я, — в торбе у меня кроме заплесневелого хлеба и нет почти ничего. А ты его напугал и в подозрения ввел. Теперь он от меня вообще никогда не отвяжется.
— Тебе с ним надо кардинально решать, — стал серьёзным Енох, — иначе он не успокоится, пока тебя не изведёт. Я таких людей хорошо знаю.
— Не спорю, — нахмурился я, — но этим я ничего не добьюсь. Не убивать же его. Ну поколочу? А дальше что? Он настучит Гудкову, тот опять товарищеский суд устроит и выпрет меня отсюда с такой характеристикой, что мама не горюй. Не забывай, я несовершеннолетний. Кроме того, на меня в трудовой школе огромный долг повесили, который мне отрабатывать ещё надо.
— Всегда можно уехать в другой город или в другую страну, — заметил Енох.
— В какую другую страну? В Узбекистан?
— Ну зачем Узбекистан, — скептически фыркнул Енох, — можно же в Париж. Или в Цюрих.
— Ага, там меня как раз ждут, — скривился я.
— Нас, — поправил меня призрак.
— Что нас?
— Мы поедем туда вместе.
— Но я не планировал забирать тебя с собой, — ответил я, — я думал пристроить где-нибудь дощечку, чтобы ты мог по селу гулять. А с собой — нет.
— Как это нет⁈ — возмутился Енох.
— А зачем? — вздохнул я, — Да и выбраться отсюда не просто.
— А если я подскажу тебе, как выбраться? Возьмешь меня с собой? Поедем в Париж! Я там такие места знаю! Тебе понравится.
— Я тоже знаю. Но понимаешь, я сейчас не могу, — вздохнул я, — у меня здесь есть ещё одно дело. Которое я должен выполнить.
— Что за дело?
— Потом когда-нибудь расскажу, попозже, ещё сам не разобрался, что к чему, — ответил я и громко чихнул. Похоже, простудился.
Хотя идея укатить куда-то в Париж с Енохом мне нравилась. Ну а что — можно будет играть в казино. Думаю, безбедную жизнь я себе с помощью Еноха обеспечить смогу. Вот только данное обещание похожему на Николая Угодника дедку я выполнить должен.
Кроме того, я привык отдавать долги. Если мне делают хорошо, я этого человека всегда отблагодарю. Причем стараюсь отдать сторицей, как говорится. Но тем, кто ставит мне палки в колёса — я отдаю на все двести процентов.
Я в этом времени всего пару дней (хотя впечатление, что я уже сто лет здесь живу), так вот, список обидчиков у меня уже длиннее моих воспоминаний об этом мире.
Итак, первый обидчик — несравненный товарищ Гук. Он же Савелий Михалыч. Старый хрыч запорол станок и свалил вину на меня. Из-за него, из-за его наглой и вероломной лжи я теперь должен ездить по сёлам с этими безбожниками, жить впроголодь, в некомфортных условиях, и отрабатывать несуществующий долг. А филантропом я никогда не был. Но так как отдавать долги нужно зеркально (иначе обидчик не поймёт, кроме того, он должен прочувствовать всё на собственной шкуре), то Михалычу желательно отомстить так, чтобы у него появился долг, который он до смерти отдавать будет.
Вторым пунктом моего «списка мести» значится Виктор Зубатов. Великовозрастный придурок невзлюбил меня сразу и уже несколько раз, пользуясь своим положением в агитбригаде, дружбой с руководителем и возрастом, подставляет меня на ровном месте. И сделать я ничего не могу. Так как он явный карьерист, значит нужно ему отдать так, чтобы речи о карьере для него больше не шло. Кроме того, у него нарциссический склад личности. Он любит быть в центре внимания, купаться в любви публики (и даже в обожании Клары Колодной), лишь бы им восторгались. Значит, нужно выставить его таким посмешищем, чтобы только при виде него или упоминании его фамилии, люди начинали смеяться. Цель трудная, но выполнимая.
Это были основные мои обидчики.
Далее шли фигуры помельче. Однако они уже за столь короткий период здорово попортили мне жизнь и прощать я им не собирался.
Макар Гудков. Ему на меня было плевать, кроме того, он занял сторону своего друга Зубатова. Он допустил этот «товарищеский суд», более того — возглавил его. Не дал мне оправдаться и вообще — ведёт себя со мной по-свински. Сейчас нужно определить его слабое место и бить туда.
Зёзик. Он же Зиновий Голикман. Почему-то он невзлюбил меня. Я до вчерашнего «товарищеского суда» даже не подозревал об этом. Но назначать ему месть пока не могу — нужно понаблюдать и понять мотивы его отношения. И только потом уже отдавать.
Воспитатели из трудовой школы имени 5 Декабря. Они допустили, чтобы я сюда попал. Более того, пытались настроить коллектив против Генки. И у них почти это получилось. Им нужно обязательно отдавать, но так, чтобы это задело их профессиональную репутацию.
Чуня с дружками. Я не знаю, что за разногласия у них были с Генкой. Но нападать впятером на одного, избивать — за это они ответят.
Бабе Фросе я вроде отдал. Имеется в виду с известью. Но что-то я особой враждебности селян к ней не заметил. Или отбрехалась, или же не вышло у меня свалить всё на неё. Ну, значит, нужно будет что-нибудь подобное повторить.
Я задумался. Вроде перечислил всех.
А если кого и забыл, то потом, в рабочем порядке, как говорится, вспомню и меру наказания определю. И поможет мне во всём — Енох. И я даже знаю, как.
Невзирая на непогоду и моё стремительно ухудшающееся состояние здоровья, перед вечерней дойкой состоялось представление агитбригады для селян. И меня туда потащили тоже. Опять мне поручили подавать реквизит. Но теперь задание усложнилось: мне дали какую-то, с виду, колотушку, и когда в третьем акте играющий белогвардейского генерала Зубатов будет стрелять из бутафорского пистоля в изображающего раненого красного командира Жоржика, я должен был изо всех сил стукнуть этой колотушкой по медному подносу. Ну типа выстрел такой.
Ну ладно, раз надо — значит стукнем.
Народу собралось, как и в прошлый раз — море. Я смотрел на них и удивлялся: с виду все верующие. Все прихожане церкви, и тем не менее все пришли, хоть и знают, что антирелигиозные номера будут показывать. Более того, моё удивление ещё больше возросло, когда я увидел местного священника с женой и дочерями, которые стояли чуть дальше, но тоже с большим интересом смотрели представление.
Гудков выбежал на сцену, одетый в странный бело-чёрный костюм, на манер матросского, но с гипертрофированным беретом, на котором красовалась красная пятиконечная звезда, и в огромной широты штанах. На голой шее, над безрукавкой, висела алая галстук-бабочка.
— Уважаемые граждане![11] — дурашливо раскланялся перед публикой Гудков, — Сейчас перед вашими не менее уважаемыми органами зрения пройдёт комический хор в составе следующих злободневных персонажей, которые присутствуют сзади меня и которые покажут вам водевиль безбожников! Внимание! Понимание придёт попозжее! Ария первая — песня о богослужении по-советски! Антирелигиозный номер! Маэстро, прошу вас начинать пианину! Пианины у нас не имеется, значит будем пиликать на советской скрипке!
Зёзик заиграл на скрипке разухабистую мелодию.
На сцену вышла Люся Пересветова, опять облачённая в поповский костюм, с накладным животом и бородой из пакли. На груди её болтался гипертрофированно-огромный крест.
Посмотрев с демонстративно-важным видом на паству (паству изображали Нюра Рыжова, Жорж Бобрович и Гришка Караулов, причём все трое были в длинных юбках и платочках), она запела гнусавым голосом:
— За рабов марксовых — ВЦИК, Совнарком, госплан — Энгельсу помо-о-олимся!
И «паства» подхватила не менее гнусавыми голосами:
— Да здравствует пролетарская революция, ныне и присно и во веки веков!
И Жоржик басом закончил:
— Карлу Марксу помо-о-о-лимся!
Опять на сцену выскочил Гудков и продолжил кривляться:
— Из песни, как говорится, слов не выкинешь! Искусство облагораживает человека, поэтому следующий номер — про балаган и карусель. Маэстро, прошу джязу!
Зёзик заиграл что-то совершенно зубодробильное, а когда на сцену вышел Зубатов в костюме белогвардейского генерала, мне стало окончательно скучно, да и голова разболелась, и я перестал особо следить за сценой. Когда нужно будет бить в колотушку, Нюра, которая суфлировала, мне и так скажет.
— Скучаешь? — Енох появился так неожиданно, что я чуть не бамкнул колотушкой по подносу раньше времени.
— Тише ты! Напугал! — зашипел я тихо, чтобы стоящая совсем недалеко Нюра не услышала.
— Ты обещал подумать и взять меня с собой! — опять занудел Енох.
— Не начинай! — злым голосом сказал я: моя голова болела всё больше и больше, я полностью заболел и заболел, видимо, капитально.
— А если я докажу тебе свою пользу? — сказал Енох, видимо, приняв мой злой голос на свой счет.
— Что? — не понял я и потёр виски.
— Смотри сюда! — с довольным видом замерцал Енох.
Когда Зубатов начал произносить монолог, Енох как-то резко сперва замерцал, потом вовсе исчез, правда ненадолго. И в тот же миг стая воробьёв, которые дрались в грязи возле лошадей за просыпанный из торбы овёс, дружно взлетела, зависла над Зубатовым.
Я вздрогнул, заподозрив неладное. Можете себе представить картину, Зубатов, изображая злобного белогвардейца, стоит на сцене и поёт дурашливо-печальным голосом:
И в этот момент вся стайка воробьев одновременно на него испражнилась.
Евангелие от Матфея, глава 12, стих 43
Пример реплик конферансье взят из репертуара одной из агитбригад безбожников, 1928 г.