Шум толпы необъятным бормотанием наплывал на меня, поверх меня, будто я тонула в море звука. Людей болтало туда-сюда в дверях, как многоцветные щепки, — стена людей.
Наш терминал выходил в широкий холл, уводивший в глубь аэропорта. Дойл стоял проеме, в стороне, поджидая меня. Тут я сквозь толпу увидела высокую фигуру, идущую к нам. Гален был одет в полосы зеленого и белого: светло-зеленый свитер, еще более светлые зеленые штаны и белый пыльник до щиколоток, развевавшийся сзади пелериной. Свитер был под цвет волосам, которые короткими локонами спадали чуть ниже ушей, только сзади висела длинная тонкая косичка. Отец его был пикси, которого королева казнила за наглое преступление — он соблазнил одну из ее служанок.
Не думаю, что королева казнила бы этого пикси, если бы знала, что он зачал дитя. Дети драгоценны, и все, что размножается, продолжает свою кровь, заслуживает того, чтобы держать его при себе.
Я была рада его видеть, но знала, что если он здесь, то поблизости будет и фотограф. Честно говоря, я удивилась, что меня не встретили цепи репортеров. Принцесса Мередит исчезла на три года, и сейчас она возвращается домой живая и невредимая. Много лет мое лицо было наклеено на афишах супермаркетов; людей, которые видели эльфийскую принцессу Америки, было не меньше тех, кто встречал Элвиса. Не знаю, кто что сделал, чтобы спасти меня от акул прессы, но я была благодарна за это.
Бросив сумку рядом с Дойлом, я бросилась к Галену. Он сгреб меня в охапку и шумно поцеловал в губы.
— Мерри, до чего же я рад тебя видеть, девонька!
Его руки сплелись у меня на спине, легко держа меня в футе над землей.
Я никогда не любила, чтобы ноги беспомощно болтались. Поэтому я обхватила его ногами за пояс, а он переместил руки мне на бедра, чтобы поддержать.
К Галену на руки я бросалась всегда, сколько себя помню. После смерти отца он меня не один раз защищал при Неблагом Дворе — хотя, будучи, как и я, полукровкой, он не больше моего имел влияния. Зато он имел шесть футов мускулистого тела и был обученным воином, так что ему было чем подкрепить свою угрозу.
Конечно, когда он в семь лет подхватывал меня на руки, не было ни поцелуя, ни других вещей. Будучи лишь чуть старше ста лет, Гален оставался одним из самых молодых стражников королевы Андаис. Всего семьдесят лет разницы — среди сидхе это было как вырасти вместе.
Треугольный вырез его свитера низко уходил по выпуклой груди, обнажая завитки волос более темной зелени, чем волосы на голове, — почти черные. Свитер был мягкий, приятный на ощупь, обтягивал его тело. Кожа у него была белая, но свитер подчеркивал оттенок бледной-бледной зелени, и кожа казалась то перламутрово-белой, то зеленоватой, в зависимости от освещения.
Глаза у него были зеленые, как молодая весенняя травка, скорее человеческие, чем переливающийся изумруд, как у меня. Но все остальное — остальное было настолько оригинально, что словами не опишешь. Я так считала с четырнадцати лет, хотя не его обещал мне мой отец. Слишком хорошим парнем для этого был Гален. Он недостаточно хорошо играл в политические игры, и отец не был уверен, что Гален доживет до того, чтобы увидеть, как я вырасту. Да, Гален говорил тогда, когда мудрее было бы промолчать. Это я так любила в нем, когда была ребенком, и из-за этого так за него опасалась, когда стала старше.
Он протанцевал по холлу со мной на руках под музыку, которая слышна была только ему, но я почти слышала ее, когда глядела ему в глаза, обвела взглядом закругление его губ.
— Как я рад тебя видеть, Мерри!
— Я это чувствую, — ответила я.
Он засмеялся — очень по-человечески. Ничего, кроме веселой радости Галена, в этом не было особенного, но для меня это всегда было по-особому.
Он наклонился ближе ко мне и шепнул:
— Ты волосы срезала. Такие красивые волосы!
Я чмокнула его в щеку:
— Отрастут.
Репортеров было немного, потому что слишком поздно они получили весть, чтобы налететь ордой, но почти у каждого был фотоаппарат. Фотографии сидхе королевской крови, особенно если они делают что-то необычное, всегда найдут спрос на рынке. Мы не возражали, чтобы они щелкали свои снимки, потому что помешать этому не могли. Использовать против них магию было бы ущемлением свободы печати — так постановил Верховный суд. Репортеры, которые писали о сидхе, сами были парапсихиками своего рода или колдунами. Они бы ощутили, если бы против них использовали магию. Достаточно было бы только сообщить, и добро пожаловать в гражданский суд. Поговорить насчет Первой поправки.
У фейри есть два способа отношения к репортерам. Некоторые из нас ведут себя на публике крайне прилично, не представляя никакого интереса для папарацци. Мы с Галеном принадлежали к той школе, которая считала, что им надо дать что-нибудь пофотографировать. Что-нибудь не важное, чтобы они не искали более сенсационного материала. Что-нибудь позитивное, свеженькое и интересное. Такое отношение поощрялось королевой Андаис. У нее последние лет тридцать был пунктик: выставить в СМИ свой Двор в более живом, привлекательном виде. Лет тридцать — столько, сколько я на свете живу. Я участвовала вместе с отцом в весенних парадах. Моя помолвка с Гриффином проходила публично. Если королева велит "публично", то никакой "неприкосновенности частной жизни".
Кто-то рядом прокашлялся, и я перевела взгляд с Галена на Баринтуса. Если Гален казался оригинальным, то Баринтус — совершенно неземным. Волосы у него были цвета моря, цвета океанов. Бирюза Средиземного моря, темная синева Тихого океана, штормовая сероватая синева, как у океана перед бурей, переходящая в почти черный, как над глубинами, где вода течет густая, как кровь спящих великанов. При каждом касании света эти цвета переливались, переходя один в другой, будто это вовсе были и не волосы. Алебастровая белизна его кожи могла соперничать с моей. Глаза синие, но зрачки — черные щелки. Я точно знала, что у него есть прозрачная мембрана как третье веко, и он закрывает ею глаза, когда находится под водой. Когда мне было пять, он меня учил плавать, и меня приводило в восторг, что он может дважды подмигнуть одним глазом.
Он был повыше Галена, почти семь футов, как приличествует богу. Одет он был в ярко-синее пальто, распахнутое над сшитым на заказ черным костюмом, а сорочка у него была из синего шелка с высоким круглым воротником, который модельеры сейчас пытаются ввести в моду, чтобы избавить мужчин от галстуков. Баринтус выглядел в этом наряде ослепительно. Волосы он пустил вокруг себя свободной волной, как второй плащ. И я знала, что выбирал его гардероб кто-то другой, может быть, моя тетка. Дай волю Баринтусу, он бы нацепил джинсы и футболку, а то и того проще.
Гален и Баринтус были наиболее частыми гостями в доме моего отца, когда он отправился жить к людям. Баринтус был силой среди сидхе — носителем чистой крови Старого Двора. Сидхе до сих пор перешептываются о его последней дуэли — это было задолго до моего рождения. На той дуэли его противник утонул посреди луга, в милях от ближайшей воды. Баринтус, как и мой отец, никогда не соглашался драться на дуэли, если не насмерть. Все остальное не стоило его времени.
Гален отпустил меня на землю. Я побежала к Баринтусу, протягивая руки в приветствии. Он осторожно вытащил руки из карманов пальто, согнул пальцы так, что мои руки можно было вложить в его. У него между пальцами были перепонки, и он болезненно к этому относился с тех пор, как один репортер в пятидесятых обозвал его "человек-рыба". Трудно поверить, что некто, почитаемый когда-то морским богом, обидится на хама двадцатого столетия, но так оно было. Баринтус навсегда запомнил этот опыт общения с прессой.
Перепонки можно было полностью убрать в дополнительную кожную складку, если Баринтус не хотел ими пользоваться. Тогда он расправлял кожу и плавал, как… ну, как рыба. Хотя вслух такой комплимент произносить тоже не стоило.
Он взял мои руки в свои и с высоты своего роста наклонился цивилизованно, но сердечно поцеловать меня в щеку. Я ответила тем же. Баринтус любил на публике вести себя цивилизованно. Его личная жизнь была не для общего пользования, и у него была сила отстаивать это право от самой королевы. К богам, даже свергнутым, следует относиться с определенным уважением. Тот репортер, что прилепил ему прозвище в заголовке мировых новостей, в то же лето потерпел крушение на Миссисипи, плавая на лодке. Очевидцы говорят, что просто вода встала дыбом и ударила в лодку. Ничего подобного они в жизни не видели.
Фотоаппараты продолжали щелкать. Мы продолжали их не замечать.
— Хорошо, что ты снова с нами, Мередит.
— И я тебя рада видеть, Баринтус. Я надеюсь, что при Дворе для меня будет достаточно безопасно, чтобы не получился просто продленный визит.
Прозрачное веко заморгало на его глазах. Когда он не плавал, это был признак нервозности.
— Это тебе придется обсудить с твоей тетей.
Мне не понравилось, как это прозвучало. Репортер совал мне под нос диктофон.
— Кто вы такая?
Вопрос свидетельствовал, что он попал на эту работу, когда я уже покинула дом.
Улыбаясь и очаровывая, Гален вышел вперед, открыл рот, но гулкую тишину наполнил другой голос.
— Принцесса Мередит Ник-Эссус, Дитя Мира.
Говоривший оттолкнулся от дальнего окна, к которому прислонялся.
— Дженкинс, до чего же неприятно вас видеть! — сказала я.
Он был высокий и тощий, хотя рядом с Баринтусом высоким бы не показался. Он всегда ходил в суточной щетине, такой густой, что я однажды его спросила, отчего он бороду не отрастит. Он ответил, что его жена не любит лицевой растительности. Я на это сказала, что не могу себе представить, кто согласился за него выйти. Это Дженкинс продал фотографии расчлененного тела моего отца. Не в Соединенных Штатах, разумеется, мы для этого слишком цивилизованны, но есть другие страны, другие газеты, другие журналы. Фотографии купили и напечатали. Это он появился неожиданно на похоронах и щелкнул меня со слезами на щеках, с такими злыми глазами, что они горели как угли. Эта фотография была номинирована на какой-то приз. Приза ей не дали, но мое лицо и расчлененное тело моего отца стали мировой новостью — благодаря Дженкинсу. Я до сих пор его за это ненавидела.
— До меня дошел слух, что вы возвращаетесь посетить родные места. Вы останетесь целый месяц до Хэллоуина? — спросил он.
— Не могу поверить, чтобы кто-то рискнул навлечь на себя недовольство тетушки, разговаривая с вами, — сказала я, не отвечая на его вопрос. У меня большая практика игнорировать вопросы корреспондентов.
Он улыбнулся:
— Вы бы удивились, узнав, кто мне об этом говорил.
Мне эта фраза не понравилась. Как-то она звучала неопределенно угрожающе, как-то еще и лично. Нет, совсем мне она не понравилась.
— Милости просим домой, Мередит, — сказал он и отвесил небольшой, но странно стильный поклон.
То, что я хотела ему сказать, не годилось для произнесения на публике — слишком много было вокруг диктофонов. Если здесь Дженкинс, то и телевизионщики могут быть недалеко. Раз он не может получить эксклюзив, он постарался, чтобы здесь была толпа.
Я ничего не сказала, пропустила мимо ушей. Он меня подначивал еще с моего детства. Был он всего на десять лет меня старше, но выглядел старше на все двадцать, потому что я сейчас по виду была чуть за двадцать. Пусть я и не буду жить вечно, но сохранюсь очень хорошо. Я думаю, именно это раздражало Дженкинса — писать о тех, кто не стареет или стареет медленнее, чем он. Когда я была моложе, бывали моменты, когда мысль о том, что он наверняка умрет раньше, утешала.
— Ты все еще воняешь как пепельница, Дженкинс. Разве ты не знаешь, что курение сокращает ожидаемый срок жизни?
Лицо его стало резким и узким от злости. Он понизил голос и прошептал:
— Все та же мелкая стерва с Запада, да, Мерри?
— У меня есть постановление суда, запрещающее тебе к ней приближаться. Отойди на пятьдесят футов, Дженкинс, или я позову копов.
Баринтус подошел к нам и предложил мне руку. Ему не надо было этого говорить. Я-то знала, что не стоит втягиваться в обмен оскорблениями с репортером на глазах других репортеров. Постановление появилось, когда Дженкинс распространил мои фотографии по всему миру. Судебные прокуроры нашли нескольких судей, которые решили, что Дженкинс действительно злоупотребил доверием несовершеннолетней и нарушил неприкосновенность моей частной жизни. После этого ему было запрещено говорить со мной и подходить ближе пятидесяти футов.
Единственная, я думаю, причина, почему Баринтус тогда не убил за меня Дженкинса, состоит в том, что сидхе это тоже сочли бы за слабость. Я была не просто сидхе королевской крови, я стояла в двух ступенях от Неблагого трона. Если я не могу защитить себя даже от слишком усердных репортеров, то нечего мне делать в очереди на престолонаследие. Поэтому Дженкинс стал моей проблемой. Королева запретила нам трогать репортеров после того небольшого инцидента с лодкой. К сожалению, от Барри Дженкинса меня могла избавить только его смерть. От всего остального он очухается и приползет снова за мной шпионить.
Я послала Дженкинсу воздушный поцелуй и прошла мимо, опираясь на согнутую руку Баринтуса. Гален шел за нами, отбивая вопросы репортеров. Что-то из его слов доносилось до меня. Воссоединение семьи, домой на каникулы, тра-ля-ля, тра-та-та. Мы с Баринтусом смогли отойти от репортеров подальше, потому что Гален взял их на себя. И я могла спросить кое о чем серьезном.
— Почему королева вдруг простила мне бегство?
— Зачем обычно зовут домой блудное дитя? — спросил он в ответ.
— Не надо говорить загадками, Баринтус, скажи просто.
— Она никому не сказала, что задумала, но ясно дала всем понять, что ты возвращаешься домой как почетный гость. Она что-то от тебя хочет, Мередит, что-то такое, что только ты можешь ей дать или для нее сделать или для ее Двора.
— Что я такого могу сделать, чего не можете все вы?
— Если бы я знал, я бы тебе сказал.
Я наклонилась к Баринтусу, погладила его ладонью по руке сверху вниз и вызвала заклинание. Небольшое, вроде как завернула вокруг нас клочок воздуха, чтобы шум отскакивал. Я не хотела, чтобы нас подслушали, а если за нами следит тот сидхе, то ничего подозрительного нет в том, чтобы отгородиться от репортеров.
— Что там Кел? Он собирается меня убить?
— Королева весьма настоятельно заявила всем, — он подчеркнул последнее слово, — что ты при Дворе должна быть в полной безопасности. Она хочет, чтобы ты была среди нас, Мередит, и явно готова подтвердить свое желание силой.
— Даже против своего сына? — спросила я.
— Этого я не знаю. Но что-то между ней и ее сыном изменилось. Она недовольна им, а почему — никто не знает. Я бы рад был сообщить тебе что-нибудь более конкретное, Мередит, но даже самые большие сплетницы при Дворе на эту тему не распространяются. Все боятся рассердить королеву или принца. — Он тронул меня за плечо. — За нами почти наверняка следят. И вызовет подозрение, если мы продержим это заклинание еще сколько-то.
Я кивнула и сняла заклинание, бросив его мысленно в воздух. Шум накрыл нас, и я ощутила напор толпы, в которую нам повезло не влететь, иначе бы заклинание разбилось. Конечно, я шла под руку с семифутовым синеволосым полубогом, что помогает расчистить себе путь. Некоторые сидхе ничего не имели против фейрифилов, но не Баринтус, и один взгляд его глаз заставлял почти любого шагнуть назад.
Баринтус продолжал говорить тоном, несколько слишком жизнерадостным для его обычных слов.
— Мы тебя отвезем отсюда к бабушке. — Он понизил голос. — Хотя как ты добилась согласия королевы сначала посетить своих родственников, а лишь потом выразить свое уважение ей, я не знаю.
— Я потребовала прав девы, и поэтому, кстати, ты меня отвезешь в мой отель оставить вещи и переодеться.
Мы уже стояли у багажного конвейера, глядя, как пустая серебряная лента идет по кругу.
— Среди сидхе никто не требовал прав девы уже сотни лет.
— Не важно, как давно это было, Баринтус, все равно это наш закон.
Баринтус улыбнулся мне сверху:
— Ты всегда была очень умна, даже в раннем детстве, но выросла светочем интеллекта.
— И осторожности, не забывай этого, потому что без осторожности любой интеллект ведет к смерти.
— Цинично, но верно. Тебе действительно нас не хватало, Мередит, или ты радовалась свободе от всего этого?
— Без политики я вполне могла бы обойтись, но… — Я обняла его руку. — Тебя не хватало, и Галена, и… родина — это не то, что можно выбирать как хочешь, Баринтус. Она есть какая есть.
Он наклонился ко мне и шепнул:
— Я хочу, чтобы ты была дома, но мне будет там за тебя страшно.
Поглядев в эти чудесные глаза, я улыбнулась:
— И мне тоже.
Гален подскочил к нам, положил руку мне на плечи, другой обнял Баринтуса за пояс:
— Прямо большая счастливая семья!
— Не дурачься, Гален, — сказал Баринтус.
— Ну, — протянул Гален, — обломали настроение. О чем это вы сговаривались у меня за спиной?
— Где Дойл? — спросила я.
Улыбка Галена слегка увяла.
— Он отбыл докладывать королеве. — Улыбка вернулась на место. — Теперь твоя безопасность — наша забота.
Что-то мелькнуло, наверное, на лице у Баринтуса или у меня, потому что Гален спросил:
— В чем дело?
Я посмотрела на сияющую зеркальную поверхность впереди. Дженкинс уже был за барьером, шел к конвейеру. И более-менее держался пятидесяти футов. То есть так, чтобы я не могла потребовать его ареста.
— Не здесь, Гален.
Гален тоже посмотрел и увидел Дженкинса.
— Он тебя на самом деле ненавидит?
— Да.
— Никогда не понимал его враждебности к тебе, — сказал Баринтус. — Когда ты была еще младенцем, он тебя терпеть не мог.
— То есть это что-то личное?
— Ты не знаешь, почему это для него настолько личное? — спросил Гален, и было что-то в его голосе такое, что заставило меня отвернуться, не встретиться с ним взглядом.
За много лет до моего рождения моя тетка издала декрет, что мы не имеем права перед прессой пользоваться нашими темными силами. Я только однажды нарушила это правило — в назидание Дженкинсу. Единственным мне оправданием было то, что мне было восемнадцать, когда погиб мой отец. Когда Дженкинс выставил мою боль на потеху всему миру. Я вытащила из его разума самые жуткие его страхи и заставила их пройти у него перед глазами. Я заставила его визжать и умолять. Потом бросила его дрожащим свернувшимся комом на обочине проселочной дороги. Несколько месяцев он был добрее, мягче, потом вернулся с местью. Злее, резче, еще больше готовый на все ради материала. Он мне сказал, что остановить его я могу только одним способом — убить его. Я его не укротила, только обозлила. Дженкинс помог мне усвоить один урок: либо убей своего врага, либо не вяжись с ним.
Мой чемодан приехал по конвейеру одним из первых. Гален его поднял.
— Карета вас ждет, миледи.
Я посмотрела на него. Если бы здесь был только Гален, я бы еще поверила, но Баринтус не допускает выходок на публике, а карета — это была бы не последняя выходка.
— Королева Андаис послала за тобой личный автомобиль, — сказал Баринтус.
Я посмотрела на одного, на другого.
— Она послала за мной Черную Карету Ночной Охоты? Зачем?
— До темноты сегодня вечером, — объяснил Баринтус, — это всего лишь машина, лимузин. И то, что твоя тетя предложила его тебе со мной в качестве водителя, есть великая честь, которую не стоит отвергать, не подумав.
Я подошла к нему поближе и понизила голос, будто репортеры могли нас подслушать. Я не стала вызывать магию, чтобы скрыть наши слова, потому что, хоть я и не обнаружила этого, за нами могли наблюдать.
— Это слишком великая честь, Баринтус. Что происходит? Обычно мои родственники не обращаются со мной как с царственной особой.
Он посмотрел на меня и так долго молчал, что я подумала уже, что ответа не будет.
— Я не знаю, Мередит, — ответил он наконец.
— Поговорим в машине, — предложил Гален, улыбаясь и махая рукой репортерам.
Он подвел нас к автоматической двери. Лимузин ждал, похожий на гладкую черную акулу. Даже стекла были тонированы черным так, что внутри ничего не видно.
Я остановилась на тротуаре. Эти двое прошли дальше. Остановились, обернулись ко мне.
— В чем дело?
— Я просто думаю, что могло бы заползти в машину, пока мы были в здании.
Они переглянулись, посмотрели на меня.
— Машина была пустая, когда мы ее здесь оставили.
Баринтус был более практичен.
— Даю свое торжественное слово, что, насколько мне известно, машина пустая.
Я улыбнулась ему, но не слишком радостно:
— Ты всегда был осторожен.
— Скажем так: я не даю слово насчет того, что мне неподвластно.
— Например, насчет капризов моей тетушки.
Он слегка кивнул, и волосы его колыхнулись переливчатым занавесом.
— Разумеется.
Моя тетушка выбирать умела отлично. Трижды три по три телохранителей царственной особы. Двадцать семь воинов, преданных любому капризу моей тетки. Из них двое, кому я бы поверила более всех, стояли рядом со мной. Андаис хотела, чтобы я чувствовала себя защищенной. Зачем? Никогда раньше ее не интересовало, чувствую я себя в безопасности или нет. Вспомнились недавние слова Баринтуса. Королева хочет от меня чего-то, что только я могу ей дать или для нее сделать или для Двора. Вопрос был в том, что это за вещь, которую только я могу сделать? Навскидку я не могла придумать ничего, что только я могла бы ей дать.
— Детки, в машину! — произнес Гален сквозь сжатые зубы.
Неподалеку стоял телевизионный фургон, застрявший в пробке, но он приближался. Если он подъедет и перекроет нам выезд, что уже раньше случалось, у нас будут неприятности посерьезнее моей паранойи. Как бы ни была эта паранойя оправданна.
Баринтус достал из кармана ключи и нажал кнопку на брелоке. С шипением уходящего воздуха подскочила крышка багажника, будто была закрыта герметически. Гален положил туда мой чемодан и протянул руку за сумкой.
Я покачала головой:
— Я ее возьму с собой.
Он не спросил зачем — знал, а мог и догадаться. Я бы не вернулась домой, не имея оружия больше, чем на себе.
Баринтус придержал для меня заднюю дверь.
— Телефургон сейчас подъедет, Мередит. Если мы собираемся — как это? — делать ноги, то сейчас самое время.
Я сделала полшага к двери — и остановилась. Обивка была черной, все было черным. Слишком долгая была история у этого автомобиля, чтобы не заорали все парапсихические сигналы тревоги, которые у меня только есть. Сила из этой открытой двери ползла мурашками по коже, поднимала мне волоски на руках. Иногда он бывал Черной Каретой Ночной Охоты. Даже если никакие фокусы нас внутри не ждали, это был предмет с дикой силой, и эта сила сейчас текла по мне.
— Мерри, клянусь тебе Господом и Госпожой, — произнес Гален. Он протиснулся мимо меня и исчез в черноте автомобиля. Исчез совсем, потом показался снова, протягивая мне бледную руку.
— Мерри, он не укусит.
— Обещаешь? — спросила я.
— Обещаю, — ответил он с улыбкой.
Я взяла его за руку, и он притянул меня к открытой двери.
— Только я не обещал, что я не буду кусаться.
Он втянул меня в машину, и мы оба засмеялись. Хорошо вернуться домой.