Каменная дорожка вышла на главную аллею, ширины которой хватало для проезда запряженной телеги или небольшого автомобиля — это если бы автомобилям не было запрещено здесь ездить. Когда-то, как мне говорили, здесь висели факелы, а потом фонари, освещавшие аллею. Противопожарные законы косо смотрят на горящие всю ночь факелы, а потому сейчас столбы, стоящие через каждые восемнадцать футов, несут на себе блуждающие огоньки. Кто-то из искусных в ремеслах придумал для огоньков клетки из стекла и дерева. А огоньки были разные — светло-светло-голубые, призрачно-белые, до того бледно-желтые, что это был как будто еще один оттенок голубого, и зеленый, переходящий в неясный цвет, еле отличимый от призрачного сияния желтых огоньков. Как будто идешь сквозь сонмы цветоносных призраков, переходя от одного огонька к другому.
Когда Джефферсон пригласил фейри прибыть в эту страну, он также предложил им землю по их выбору. Они выбрали холмы Кахокии. В долгие зимние ночи шепотом рассказывают страшные сказки о том, что обитало здесь до нашего появления. О том, что мы… выкорчевали из холмов. Все создания, что были в этой земле, мы прогнали или уничтожили, но с магией справиться труднее. Было здесь какое-то ощущение, когда идешь по аллее между нависающими с обеих сторон холмами. А самый большой из холмов самого города находился в конце аллеи. Учиться в колледж я уехала в Вашингтон, а когда приезжала домой на каникулы, то как-то даже неуютно бывало от того, насколько навязчиво в городе холмов мне казалось, будто я стою в Вашингтоне на площади, окруженной монументами американского величия. Теперь, шагая по этой центральной и единственной улице, я чувствовала, что великие времена уходят. Здесь был когда-то великий город, как нынешний Вашингтон, центр культуры и власти, а сейчас он раскинулся спокойно и сонно, лишенный прежних своих обитателей. Люди, предлагая нам эти холмы, думали, что здесь пусто — просто кости да старые черепки там и тут. Но магия все еще здесь держалась — глубоко и оцепенело. Она сражалась с фейри, потом приняла их. Это покорение — или привлечение на свою сторону — древней чужой магии было одним из последних случаев, когда два Двора вместе боролись против общего врага.
По-настоящему последний, конечно, был во время Второй мировой войны. Поначалу Гитлер привечал фейри Европы. Он хотел добавить их кровь в генофонд своей расы господ. Потом он узнал воочию некоторых менее человекоподобных представителей фейри. У нас существует классовая структура, настолько же жесткая и нерушимая, насколько дурацкая. Особенно усердствует Благой Двор, глядя свысока на всех, чей вид не соответствует крови. Гитлер ошибочно принял эту надменность за безразличие. Но это как среди братьев и сестер: они могут между собой драться до крови, но стоит напасть на них чужаку, они тут же обрушиваются на него соединенными усилиями.
Гитлер использовал собранных им колдунов, чтобы ловить и уничтожать низших фей. Его союзники-фейри его не покинули — они напали на него без предупреждения. Люди на их месте постарались бы от него дистанцироваться, предупредить о перемене, а может быть, так поступили бы идеальные (с точки зрения американца) люди. Для фей это точно не идеальная модель. Союзники обнаружили Гитлера и всех его колдунов повешенными за ноги в подземном бункере фюрера. Его любовницу, Еву Браун, так и не нашли. Хотя время от времени таблоиды объявляют о появлении внука Гитлера.
В смерти Гитлера ни один из моих прямых родственников замешан не был, так что знать точно я не могу, но сильно подозреваю, что они попросту сожрали ее.
Мой отец получил за войну две серебряных звезды. Он был шпионом. Мне кажется, что он не особенно гордился медалями — наверное, потому, что никогда ими вроде бы не интересовался. Однако, умирая, он оставил их мне в коробочке с атласной обивкой. Я их хранила в резной деревянной шкатулке с прочими остатками сокровищ моего детства: цветные птичьи перья, камешки, которые искрились под солнцем, пластмассовые балеринки с именинного пирога, когда мне исполнилось шесть лет, кусочек сухой лаванды, игрушечный кот с цветными стекляшками глаз — и две серебряные медали, которыми был награжден покойный отец. Теперь они вернулись в свою атласную коробочку и лежат у меня в ящике комода. Остальные мои "сокровища" рассеялись по ветру.
— Твои мысли где-то далеко, Мередит, — сказал Дойл.
Я продолжала идти рядом с ним, держа его под руку, но в какой-то момент здесь было только мое тело. Я даже немного испугалась, как далеко меня унесло.
— Прости, Дойл, ты мне что-то говорил?
— О чем ты так глубоко задумалась? — спросил он.
Огоньки играли у него на лице, рисуя на черной коже цветные тени. Его кожа будто отражала свет, подобно полированному черному дереву. Я касалась его руки и потому ощущала ее тепло, мышцы в глубине, мягкость кожи. На ощупь она была как у любого другого, только ни у кого кожа не отражает свет таким образом.
— Я думала об отце, — ответила я.
— О чем именно?
Дойл на ходу повернулся вполоборота на меня посмотреть. Длинные перья свисали до шеи, смешиваясь с прядями черных волос, лишь частично упрятанных под плащ.
— Вспоминала медали, которыми его наградили за Вторую мировую.
Он не остановился, но повернулся ко мне полностью, не сбившись с шага. Что-то ему показалось забавным.
— А почему сейчас?
Я покачала головой:
— Не знаю. Наверное, мысли об ушедшей славе. Холмы эти навели меня на мысль о площади в Вашингтоне — вся эта энергия, целеустремленность. Здесь, наверное, когда-то было так же.
Дойл посмотрел на холмы:
— А сейчас тихо, почти пустынно. Я улыбнулась:
— Ну, я не так проста. У пас под ногами сотни, тысячи народу.
— И все же сравнение двух городов тебя опечалило. Почему?
Я посмотрела на него, он на меня. Мы стояли в островке желтого цвета, но у Дойла в глазах отражались точки от блуждающих огоньков всех оттенков, клубясь, как облако крошечных светляков. Если не считать этих отражений, то цвет его глаз был сочным и чистым, не призрачным, и еще виднелось красное, пурпурное и другие цвета, которых нигде рядом с нами не было.
Я закрыла глаза от внезапного приступа головокружения и тошноты и ответила, не открывая их:
— Печально думать, что и Вашингтон когда-нибудь может превратиться в унылые развалины. Грустно знать, что славные дни здешних мест прошли намного раньше, чем появились здесь мы. — Я открыла глаза и посмотрела на него снова — его глаза опять стали всего лишь черными зеркалами. — Печально думать, что славные дни народа фейри миновали, и то, что мы здесь, подтверждает это.
— А ты бы предпочла, чтобы мы жили среди людей, работали с ними, сочетались с ними, как те, кто остались в Европе? Они уже не фейри, а просто нацменьшинство.
— А я всего лишь представитель нацменьшинства, Дойл?
Какое-то выражение, которое я не успела понять, мелькнуло у него на лице, что-то серьезное. Никогда я не была в обществе мужчины, у которого лицо отражает столько эмоций, но я очень мало могу из них прочесть.
— Ты — Мередит, Принцесса Плоти, и не менее сидхе, чем я. Это я готов подтвердить собственной клятвой.
— Я это воспринимаю как бесценный комплимент от тебя, Дойл. Потому что знаю, насколько ты ценишь свою клятву.
Он наклонил голову набок, внимательно меня рассматривая. От этого движения волосы его сильнее показались из-под плаща, но не высвободились окончательно, а легли волной, когда он снова распрямил шею.
— Я ощутил твою силу, принцесса, и отрицать ее я не могу.
— Я никогда не видела, чтобы у тебя волосы не были завязаны или заплетены. Никогда не видела их свободными, — сказала я.
— Тебе они нравятся?
Я не ожидала, что он спросит мое мнение. Никогда не слышала, чтобы он вообще спрашивал чье-нибудь мнение о чем бы то ни было.
— Наверное, да, но надо увидеть их без плаща, чтобы оценить.
— Легко, — ответил он и расстегнул плащ у шеи. Сбросив плащ, он перекинул его через руку.
На нем было надето что-то вроде упряжи из кожи и металла, хотя, если это планировалось как броня, закрывать оно должно было бы больше. Цветные огоньки заплясали по его телу, будто он действительно был вырезан из черного мрамора. Талия и бедра у него были узкие, длинные ноги одеты в кожу. Штаны в обтяжку уходили в черные сапоги выше колен с раструбами, удерживаемыми подвязками с серебряными пряжками. Эти пряжки повторялись и на лямках, покрывающих торс. Серебро сверкало на фоне черной кожи. Волосы висели черным плащом, шевелящимся на ветру, играющим длинными прядями у ног. Ветер протянул перья из его серег поперек лица.
— Смотри-ка, вот это наряд! — произнесла я, стараясь сказать это легкомысленно, но без успеха.
Ветер прошелестел мимо, отбросив мне волосы с лица. Он прошуршал по высокой сухой траве близкого луга и умчался вдаль, откуда послышался шепот сухих кукурузных стеблей. Он подул вдоль аллеи, вылетая из долины в холмах, ощупывая нас обоих жадными руками. Как эхо того привета, которым недавно встречала меня земля сидхе.
— Так тебе нравятся мои волосы, когда они свободны, принцесса? — повторил он.
— Что?
— Ты говорила, что должна видеть их без плаща. Тебе они нравятся?
Я кивнула, не в силах говорить. Они мне еще как нравились.
Дойл смотрел на меня, и я видела его глаза. Все остальное его лицо скрывал ветер, перья и темнота. Я встряхнула головой и отвела взгляд.
— Сегодня ты уже дважды пытался зачаровать меня глазами, Дойл. Зачем?
— Королева хотела, чтобы я так тебя испытал. Она всегда говорила, что глаза — лучшая моя черта.
Я позволила себе оглядеть сильные закругления его тела. Налетел порыв ветра, и вдруг Дойл оказался в облаке собственных волос, черных и мягких, и почти скрылось его тело, черное на черном.
Я снова подняла глаза ему навстречу.
— Если моя тетка считает, что лучшее в тебе — глаза, то… — Я покачала головой, выдохнула и закончила: — Скажем тогда, что у нас с ней, очевидно, разные критерии.
Он засмеялся. Дойл — засмеялся! Я слыхала его смех в Лос-Анджелесе, но совсем не такой. Сейчас он смеялся рокочущим утробным смехом, будто раскат грома. Хороший смех, сердечный и искренний. Он отозвался эхом в холмах, наполнил ветреную ночь радостным звуком. Так почему же у меня сердце при этом провалилось куда-то, и стало трудно дышать? Даже кончики пальцев закололо. Дойл не смеется. Так — не смеется. Никогда.
Ветер стих. Смех прекратился, но свет от него остался на лице Дойла, заставив его улыбнуться пошире, показав великолепные зубы.
Дойл снова накинул плащ. Если ему и было холодно без него в октябрьскую ночь, то Дойл этого не показал. Оставив плащ на одном плече, он предложил мне обнаженную руку. Он со мной заигрывал.
Я нахмурилась:
— Кажется, мы кое-что обговорили и решили притворяться, что прошлой ночи не было.
— А я ее не упомянул, — сказал он совершенно невинным голосом.
— Ты заигрываешь.
— Если бы на моем месте был Гален, ты бы не стала колебаться.
Веселье упало до тусклого сияния, заполнявшего его глаза. Он все еще что-то находил во мне забавное, и мне не нравилось, что я не знаю, что именно.
— Мы с Галеном играли в эти невинные игры с тех пор, как я стала подростком, а за тобой я никогда такого не замечала, Дойл, до прошлой ночи.
— Сегодня тебя ждут еще и не такие чудеса, Мередит. Чудеса куда более неожиданные, чем я с распущенными волосами и без рубашки в октябрьский вечер.
Сейчас у него была слышна в голосе нотка, которая бывает у многих старых — снисходительный тон, который говорил, что я ребенок, и сколько бы лет мне ни было, по сравнению с ними я все равно еще дитя, несмышленыш.
Снисходительным по отношению ко мне Дойл уже бывал. Мне стало почти спокойно.
— Что может быть удивительнее, чем Мрак королевы, флиртующий с другой женщиной?
Он покачал головой, все еще предлагая мне руку.
— Я думаю, что у королевы есть новости, по сравнению с которыми все, что я могу сказать, будет пресным.
— Что за новости, Дойл?
— Удовольствие их сообщить принадлежит королеве, а не мне.
— Тогда прекрати намеки, — потребовала я. — Это на тебя не похоже.
Он покачал головой, и улыбка скользнула по его лицу.
— Да, наверное, не похоже. Когда королева изложит тебе свои новости, я объясню перемены в моем поведении. — Лицо его стало серьезнее, спокойнее, превратилось почти что в его обычную черную маску. — Это честно?
Я посмотрела на него, и на моих глазах погасли последние искорки веселья на этом лице.
— Думаю, да, — кивнула я.
Он предложил мне руку.
— Закрой собственное тело, и тогда я возьму тебя под руку.
— Почему тебя так волнует, что я в таком виде?
— Ты был тверже алмаза насчет того, что вчерашней ночи не было, о ней никогда говорить даже не будем. Теперь ты вдруг снова заигрываешь. Что изменилось?
— Если бы я сказал, что дело в кольце у тебя на пальце, ты бы поняла?
— Нет.
Он улыбнулся, на этот раз чуть-чуть, почти обычным своим движением губ. Потом надел второй рукав плаща, так что видна осталась только кисть.
— Так лучше?
— Да, спасибо.
— Тогда изволь взять меня под руку, принцесса, и окажи мне честь доставить тебя пред очи королевы.
Голос его был ровен, лишен эмоций, лишен значения. Я даже чуть не пожалела о тех эмоциях, что звучали в нем секунду назад. Сейчас его слова могли значить очень многое или просто ничего. Слова без окрашивающих их эмоций почти бесполезны.
— У тебя бывают интонации, средние между полной безжизненностью и веселой снисходительностью? — спросила я.
Та же тонкая улыбка мелькнула у него на губах.
— Я попробую найти… компромисс между этими двумя.
Я аккуратно продела свою руку в его. Между нашей кожей был плащ.
— Спасибо, — сказала я.
— Всегда пожалуйста.
Голос остался так же пуст, но какая-то едва заметная искорка тепла в нем ощущалась.
Дойл сказал, что постарается найти компромисс. Очевидно, он начал над ним работать. Донельзя своевременно.