Я проснулась под разливом серебряных волос, протянувшихся по моему лицу сверкающей паутиной. Слегка повернула только голову, оставив эти волосы у себя на лице. Холод лежал на животе, отвернувшись от меня. Простыня закрутилась у него вокруг талии, оставив верхнюю часть тела обнаженной. Волосы протянулись сбоку от него, лежа как его второе тело между нами и наполовину на мне.
Правда, в кровати действительно было второе тело, точнее, третье. Китто лежал с другой стороны от меня. Он свернулся в калачик на боку, отвернувшись от меня, и сжался так, будто во сне от чего-то прятался. А может быть, он просто замерз, потому что лежал голый. Тело у него было бледное, как фарфоровая статуэтка. Я никогда не была так близко к мужчине, при виде которого на ум приходят слова вроде "миниатюрный". Плечо у меня болело там, где он оставил свою метку: четкий отпечаток зубов на коже. Вокруг нее вздулся синяк, красновато-лиловый, почти горячий на ощупь. Это не был яд, просто по-настоящему глубокий укус. От него останется шрам, и для этого все и делалось.
В какой-то момент во время третьего или четвертого раза с Холодом я позвала к нам Китто. При этом я подождала, пока Холод доведет меня до состояния, в котором боль и удовольствие сливаются, и дала Китто выбрать свой кусочек мяса. Когда он это сделал, больно не было, что уже говорит о том, как я далеко зашла этой ночью. Стало чуть-чуть болеть, когда мы наконец забылись сном, сейчас, утром, болело сильнее. И болел не только укус. Болело все тело, что говорило мне, что я им злоупотребила. Точнее, дала злоупотребить Холоду.
Наслаждаясь этой небольшой болью, я потянулась, проверяя, что именно болит. Боль напоминала крепатуру после хороших упражнений с тяжестями и бегом, только болело в других местах. Не могу припомнить, когда я в последний раз просыпалась с ощущением секса, поющего во всем теле как шелковый кровоподтек. Давно, наверное.
Китто счел за честь, что я позволила ему себя отметить, чтобы все теперь знали, что он был моим любовником. Не знаю, понял ли он, что сношение со мной ему никогда не светит, но этого он сегодня ночью и не просил. На самом деле он был абсолютно покорен, делал, что его просили или приглашали делать, никогда не выходя за эти пределы. Идеальная аудитория, потому что, пока его не звали, его просто не было, а когда звали, он выполнял указания лучше любого мужчины, с которым мне приходилось бывать.
Я села, и волосы Холода соскользнули с меня, погладив как живые. Я запустила пальцы в свои позорно короткие волосы. Сейчас, когда я вновь открылась как принцесса Мередит, я могу их отрастить снова. От прикосновения к волосам заныли запястья, и это к сексу отношения не имело. Бинты на руках не пережили ванны, и надо было бы сначала снова перевязать запястья, но сегодня утром следы колючек уже почти стерлись, зажили, как будто были недельной или большей давности, а не были нанесены меньше суток назад. Я потрогала заживающие раны. Так быстро у меня никогда порезы не проходили. Китто, наверное, укусил меня после четвертого раза, иначе укус зажил бы уже сильнее. Забавно, что меня исцеляет именно секс. Впрочем, мы пока этого еще не знаем наверное.
Мне остался уголок простыни, но все остальное было намотано на Холода. Он из тех, кто тянет одеяло на себя, а в комнате было прохладно. Я потянула простыню и за все свои труды была вознаграждена лишь сонным мычанием протеста. Поглядев на гладь его спины, я додумалась, как можно отобрать у него одеяла.
Я лизнула его вдоль спины вниз — он тихо застонал. Я наклонилась над ним и стала проводить языком влажную черту вдоль его позвоночника.
Холод медленно поднял голову с подушки, как разбуженный от глубокого и темного сна. Глаза его еще не навелись на резкость, но когда он на меня посмотрел, медленная и довольная улыбка заиграла у него на губах.
— Тебе еще не хватило?
Я припала к нему всем телом, хотя ниже талии нам мешали соприкоснуться простыни.
— Никогда не хватит.
Он засмеялся — тихим, приятным горловым смешком — и перекатился на бок, подпершись локтем. И при этом освободил простыню. Я вытащила ее из-под него, чтобы накрыть Китто, который вроде бы крепко спал.
Рука Холода обняла меня за талию, увлекая обратно на кровать. Я опустилась спиной на подушки, и он наклонился тихо поцеловать меня в губы. Я завела руки ему за плечи, за спину, привлекая его к себе.
Он положил колено мне на ноги, между ними, сделал первое движение, чтобы оказаться сверху, как вдруг застыл, и выражение его лица резко изменилось на внимательное, почти испуганное.
— В чем дело, Холод?
— Тихо.
Я затихла. Он — телохранитель. Что там — люди Кела? Сегодня последний день, когда Кел может меня убить, не расплатившись за это жизнью. Холод скатился с кровати, подхватил с пола свой меч, Поцелуй Зимы, и метнулся к окну размытой серебряной молнией.
Я вытащила из-под подушки пистолет. Китто проснулся и дико оглядывался по сторонам.
Холод отдернул от окна шторы, и меч его не успел дойти до стекла, как он снова застыл. На той стороне окна был человек с фотоаппаратом. На миг я увидела, как он вскинул удивленное лицо, но тут кулак Холода пробил окно и схватил репортера за шиворот.
— Холод, не убивай его!
Я подбежала к окну, голая, все еще с пистолетом в руке. С грохотом распахнулась за спиной дверь, и я обернулась, уже сняв пистолет с предохранителя и наставляя его на дверь.
В дверях стоял Дойл с мечом в руке. На миг мы застыли, глядя друг другу в глаза (Дойл успел заметить пистолет), потом я опустила ствол к полу, и Дойл, захлопнув ногой дверь, шагнул в комнату. Он не стал вкладывать меч в ножны, а бросил его на кровать, направляясь к Холоду.
Лицо репортера приняло тот багрово-синий оттенок, который ясно говорил, что дышать он не может. Лицо Холода нельзя было узнать — так оно перекосилось яростью и гневом.
— Холод, ты его задушишь!
Дойл уже стоял рядом с ним.
— Холод, если ты убьешь этого репортера, королева накажет тебя за это.
Холод ни меня, ни его не слышал, будто был где-то далеко, где не было ничего, кроме его руки на горле этого человека.
Дойл зашел сзади и ногой пнул его в поясницу. Удар был такой, что Холод наполовину влетел головой в окно, разбивая остаток стекла, но репортера выпустил.
Он повернулся с окровавленной рукой, и глаза его стали дикими.
Дойл встал в боевую стойку, без оружия. Холод бросил меч на пол и тоже принял стойку. Китто свернулся посередине кровати и смотрел вытаращенными глазами.
Я подошла к шторам, чтобы их закрыть, и увидела, что к нам стаей гончих несутся репортеры — некоторые на ходу щелкали фотоаппаратами, другие вопили:
— Принцесса! Принцесса Мередит!
Я закрыла шторы, чтобы между ними не осталось щели, но это долго не протянется. Надо быстро убираться в соседний номер, где спали Гален и Рис. На деревянной спинке кровати лежал мой пистолет. Я пошла к нему, Китто меня увидел и нырнул под кровать с другой стороны.
Выстрелила я только один раз, и эхо загремело в комнате. Эти двое повернулись ко мне, сверкая белками диких глаз. Я направила ствол в потолок.
— Там репортеров штук сто, и сейчас они на нас навалятся. Надо бежать в другой номер, и быстро!
Никто со мной не стал спорить. Мы с Холодом и Китто похватали простыни и одежду и успели в соседний номер раньше, чем в открытое окно стали лезть репортеры. Дойл шел в арьергарде с оружием. Потом он, Гален и Рис вернулись за багажом. Я вызвала полицию и сообщила, что в наш номер вломились репортеры.
Мы, трое голых, оделись в ванной по очереди — не ради приличий, но потому что там не было окон.
Когда я появилась из ванной с охапкой туалетных принадлежностей, Дойл и Гален сидели в единственных двух креслах в номере. Больше никого не было. Они оба сидели с типичными физиономиями охранников — непроницаемыми и ничего не выражающими. Но что-то было в их манере держаться, что-то непривычное.
— Что случилось? — спросила я.
Я ходила нормально — забыла, что лодыжка у меня вроде бы вывихнута или растянута, пока Гален не напомнил. Эти оба промолчали, и я занервничала.
Они переглянулись. Дойл встал. Он сегодня был в черных джинсах и черных ботинках. Их можно было бы даже принять за туфли, если не знать точно, на что смотришь. Рубашка черная, с длинными рукавами, шелковая и с виду похожая на шелк, переливающаяся на фоне черной кожи Дойла. Чернота наплечной кобуры отлично сливалась с этим фоном. Даже пистолет у него был черный — десятимиллиметровая "беретта", старая модель.
Волосы казались очень короткими, подстриженными почти до кожи, но на самом деле это была его обычная тугая косичка, свисающая сзади и теряющаяся на фоне джинсов. Остроконечные уши блестели серебряными кольцами. Они да еще серебряная пряжка пояса только и нарушали полную черноту. Правда, сейчас у него на одном ухе висела серебряная цепочка с рубином.
— У нас проблема, — объявил Дойл.
— Да, репортеры щелкнули меня с Холодом вдвоем в кровати. Это, можно сказать, действительно проблема.
— Там не просто один репортер, — сказал Холод.
— Я их видела — как стая акул на запах крови. — Я стала запихивать свои вещи в чемодан, лежащий на кровати. — Мне случалось быть предметом внимания СМИ, но не столь интенсивного.
Холод положил ногу на ногу, показав светлые туфли — но не носки. Холод никогда не носит брюк столь коротких, чтобы видны были носки, — это не комильфо. Сшитый на заказ пиджак точно соответствовал брюкам, из кармана выглядывал платочек. Белую рубашку удерживал у ворота серый галстук с серебряной булавкой. Волосы Холод убрал в тугой пучок, открыв чистые и сильные черты лица. Он был ослепительно красив, когда волосы не отвлекали внимание зрителя. Вид у него был уверенный, спокойный — куда девался тот самец, который чуть не раздавил меня ночью в ванной? Но я знала, что этот другой Холод присутствует под надетой маской и ждет разрешения выйти.
Я запихнула последние предметы туалета в чемодан, закрыла его и стала застегивать молнию. Потом посмотрела на ребят:
— Мальчики, у вас вид такой, будто случилось что-то очень, очень плохое. И я еще об этом не знаю. Где все?
Ответил Холод:
— Они охраняют дверь и окно. Пытаются сдержать репортеров, но проигрывают битву, Мередит.
Дойл оперся руками на ночной столик, опустил голову. Толстая коса волос шевельнулась у ног, как верная собака.
— Вы меня пугаете. Говорите, что случилось.
Холод показал на газету, лежащую рядом на столике. Ленивым таким движением, но…
— Это "Сент-Луис пост-диспетч"? — спросила я.
Дойл бросил быстрый взгляд на Холода, который поднял руки, показывая, что они пусты.
— Она должна знать.
— Да, это она, — ответил Дойл сдавленным голосом.
— Я вчера говорила с Барни Дженкинсом. Он сказал, что разоблачит меня как принцессу фейри. Насколько я понимаю, у него слово с делом не расходятся.
Дойл повернулся, оперся на столик ягодицами, сложив руки на животе, так что правая небрежно легла на пистолет. Для него это нервозный жест. Пусть это выглядело угрозой — когда он стоял за спиной королевы, поглаживая пистолет, — и даже было ею, но все равно это был нервозный жест.
Я подошла к столу:
— Парни, а что за важность? Дженкинс — мудило, но врать напрямую он не станет, тем более в "Пост".
— Прочти и скажи потом, что нам не о чем беспокоиться, — предложил Дойл.
На первой полосе — фотография меня и Галена в аэропорту. Но остановила мои глаза газетная шапка:
ПРИНЦЕССА МЕРЕДИТ ПРИЕЗЖАЕТ ДОМОЙ НАЙТИ СЕБЕ МУЖА
И под фотографией — шрифтом помельче:
"Это не он?"
Я повернулась к Дойлу и Холоду.
— Дженкинс мог строить догадки. Мы с Галеном знали, что в аэропорту были фотографы. — Я посмотрела на них, но они оставались все в том же трауре и тревоге. — Да что с вами такое? Нам всем случалось попадать в газеты.
— Не так, — заметил Холод.
— То ли лучше, то ли хуже, — добавил Дойл. — Прочти статью.
Я начала пробегать статью, но споткнулась на первом же абзаце.
— Гриффин дал интервью Дженкинсу! — ахнула я и вынуждена была сесть на край кровати. — Да поможет нам Богиня.
— Вот именно, — сказал Дойл.
— Королева уже говорила с нами. Она проследит, чтобы он понес наказание за злоупотребление твоим доверием. И назначила на сегодня на вечер пресс-конференцию, — сообщил Холод.
— Пожалуйста, прочти статью, Мередит, — напомнил Дойл.
Я прочла статью. Прочла дважды. Меня возмутило не то, что Гриффин сообщил личные подробности, но что он это сделал без моего разрешения. Он мою личную жизнь сделал достоянием всех и каждого. У сидхе довольно причудливые правила насчет неприкосновенности частной жизни. Мы не так ценим интимные секреты, как люди, но за нашей личной жизнью следить не принято. За это когда-то полагалась смертная казнь. Для Гриффина это "когда-то" может оказаться здесь и сейчас. Королева сочтет болтовню с репортерами совсем не комильфо. В общем, я сидела на кровати, уставившись в газету, но не видя ее. Потом подняла глаза на моих спутников.
— Он сообщает детали наших отношений — намеки, очень грязные намеки. Мне еще повезло, что это приличная газета, а не таблоид.
Они переглянулись.
— Ребята, скажите мне, что вы шутите!
Холод полез рукой себе за спину, будто он читал это, когда я выходила из ванной. И протянул газету мне.
Я подождала, пока газета свалится на пол рассыпанной кучей, и взяла у него из рук цветастую скользкую бумагу. Фото на первой полосе изображало нас с Гриффином в постели. Только его руки как-то прикрывали мне грудь и ничего больше. Я смеялась. Мы оба смеялись. Я вспомнила фотографии, вспомнила его любовь к фотографиям. Некоторые у меня еще оставались, но не все. Не все.
Я услышала свой голос — он был очень спокоен, хотя шел откуда-то издалека.
— Как? Как они смогли так быстро состряпать статью? Я думала, газеты так быстро не выходят.
— Очевидно, это возможно, — сказал Дойл.
— Ребята, скажите мне, что это единственная фотография.
— Мне очень жаль, Мередит, — ответил Дойл.
Холод хотел было погладить меня по руке, но его рука опустилась обратно.
— У меня слов нет, Мередит, как я тебе сочувствую.
Я заглянула в его серые глаза. Действительно, я увидела в них сочувствие, а вот чего не увидела — это злости. Единственное, чего мне сейчас хотелось.
— Королева об этом знает?
— Знает, — ответил Дойл.
Я держала газету в руках, хотела развернуть ее, посмотреть, что там еще за фотографии, и не могла себя заставить. Не могла заставить себя посмотреть.
Я сунула газету в руки Холода:
— Насколько это все… плохо?
Он посмотрел на Дойла, снова на меня. Надменная отстраненная маска слегка приподнялась, и тот Холод, с которым я сегодня проснулась утром, выглянул из серых глаз.
— В таблоиде откровенной наготы нет нигде. Но если не считать этого, то плохо.
Я спрятала лицо в ладони, оперлась локтями на колени.
— О Боже, если Гриффин мог продать их Дженкинсу, таблоидам, то он мог продать их куда угодно. — Я подняла голову, как пловец, выныривающий из глубины. Вдруг стало трудно вдохнуть. — В Европе есть журналы, которые готовы были бы напечатать все фотографии. Мне все равно, что я там голая, но это было личное — только Гриффин и я. Если бы я хотела опубликовать фотографии, я бы их продала "Плейбою" много лет назад. Бог и Богиня, как Гриффин мог?
И тут у меня мелькнула ужасная мысль. Я повернулась к Холоду.
— Скажи, ты же отобрал камеру и пленку у того репортера, которого сегодня чуть не задушил?
Он не отвел глаза, но ему очень хотелось это сделать.
— Прости меня, Мередит. О камере я должен был подумать в первую очередь, но я позволил гневу затмить свой разум. Я готов на что угодно, чтобы исправить эту свою ошибку.
— Холод, они же напечатают фотографии, это ты понимаешь? Фотографии нас с тобой и — черт побери! — вместе с Китто в одной кровати. Их тиснут во всех таблоидах, и те, что с обнаженкой, попадут в Европу.
Мне хотелось ругаться или орать, но я не могла придумать таких слов, от которых мне стало бы легче.
— Гриффин скоро узнает, что сделает с ним за это королева, — сказал Дойл. — И ему еще повезет, если королева не убьет его.
Я кивнула, стараясь дышать ровно, заставляя себя сосредоточиться на вдохах и выдохах. Добивалась спокойствия, но сегодня оно все время ускользало. Я кивнула:
— Он постарается как можно сильнее навредить, пока его не поймают… — Мне пришлось сделать три быстрых вдоха, и голос стал звучать хоть и сдавленно, но не истерично. — Я думаю, он давно уже сбежал.
— Мы его найдем, — сказал Холод. — Не так уж мир велик.
Эти слова вызвали у меня смех, но он тут же сменился слезами. Я рухнула на пол, между рассыпанными страницами "Пост-диспетч". Больно ударилась об пол — у меня еще все тело болело после бурной ночи. Боль помогла мне осознать, что все еще не так плохо. Да, ужасно, но у меня все еще есть право на мужчин при Дворе. Меня приняли обратно в мир фейри. Королева дала свое слово — и использовала свою власть, — чтобы оградить меня от бед. Могло быть хуже; по крайней мере я пыталась себя в этом убедить.
Я смогла подчинить себе дыхание, но не гнев.
— Я не хотела ему вреда вчера вечером, но сейчас…
Выхватив таблоид у Холода, я заставила себя заглянуть внутрь. Не частичная обнаженность наших тел резанула меня по сердцу — а счастье на наших лицах, в положении наших тел. Мы были влюблены, и это было видно. Но если он мог так со мной поступить, значит, он меня никогда не любил. Вожделел, желал, хотел мною владеть — может быть, но любовь… любовь на такое не способна.
Я подбросила страницы в воздух и смотрела, как они медленно опускаются к полу.
— За это я хочу его смерти. Только не говорите об этом королеве. Через несколько дней я, может быть, передумаю, и не хочу, чтобы она сразу сделала что-нибудь непоправимое.
Мой голос был холоден от злости — той злости, что поселяется в сердце и уже никогда не уходит. Горячая ярость овладевает всем твоим существом, и она — ближайший родственник жаркой страсти, но холодная ярость — это родная сестра ненависти. Я ненавидела Гриффина за то, что он сделал, но не настолько ненавидела.
— Я не хочу, чтобы она прислала мне в корзине его голову или сердце. Не хочу.
— Она, быть может, и без того решила его убить.
— Пусть так, но тогда его кровь на ней, а не на мне. Я не буду просить его смерти. Пусть она сама это сделает.
Холод присел рядом со мной, глядя на меня глазами цвета серой бури. Взял меня за руку. Его руки были теплы на ощупь, значит, у меня руки похолодели. Может быть, я была расстроена и потрясена сильнее, чем я думала.
— Я уверен, что наша королева уже решила его судьбу, — сказал он.
— Нет, — ответила я и встала, оторвавшись от его рук, от его глаз. Я обняла себя руками, потому что не доверяла им; и я начинала сомневаться и во всех других. — Нет, если она поймает его прямо сейчас, то может его убить. Но чем дольше он будет избегать поимки, тем изобретательнее станет королева.
Холод, оставаясь на полу, глядел на меня.
— Я бы на его месте предпочел, чтобы меня поймали сразу, пока еще возможна быстрая смерть.
— Он будет бежать, — сказала я. — Будет бежать так далеко и так быстро, как только сможет. Будет тянуть время и надеяться на чудо, которое его спасет.
— Ты так хорошо его знаешь? — спросил Холод.
Я посмотрела на его лицо и засмеялась — несколько диким смехом.
— Думала, что знаю. Может быть, я никогда его не знала вообще. Может быть, все это было ложью.
Я глядела на Холода и думала, как хорошо, что я его не люблю, как хорошо, что это всего лишь плоть. Сейчас я верила похоти больше, чем любви.
Дойл встал, бережно взял меня за локти.
— Не позволяй Гриффину вызвать у тебя сомнения в себе, Мередит. Не позволяй ему заставить тебя сомневаться в нас.
Я посмотрела в его темное лицо:
— Почему ты решил, что я сейчас думаю об этом?
— Потому что я на твоем месте думал бы именно так.
— Нет, ты на моем месте думал бы, как его убить.
Дойл обнял меня, прижал к себе, прижал лицом к своим волосам. Я напряглась, но не отодвинулась.
— Скажи, что ты хочешь его смерти, и она наступит. Назови любую часть его тела, и я тебе ее принесу.
— Мы тебе ее принесем, — произнес Холод, вставая.
Меня чуть отпустило, и я обняла Дойла одной рукой за талию, прислонилась лицом к шелку его рубашки. Мне было слышно, как бьется его сердце — ровно и чуть поспешно.
В дверь постучали. Дойл кивнул, и Холод пошел к двери. Дойл вынул пистолет, потом сдвинул меня в сторону, не отпуская из своих объятий, так что его тело закрыло меня от двери.
— Открой, это я, Гален.
Холод выглянул в глазок, держа в руке большой сорокачетырехкалиберный с никелированными накладками.
— Там он и Рис.
Дойл кивнул и опустил пистолет, не убирая его, однако. Уровень напряжения был высок, и очень. Я думаю, мы ожидали нового нападения со стороны Кела и компании. Я, во всяком случае, ожидала, а я была параноиком только по необходимости. Стражи были параноиками по профессии.
За двумя стражами вошел Китто. Он был одет в темно-синие джинсы, бледно-желтую тенниску с маленьким аллигатором на груди и белые кроссовки. Все новенькое, отглаженное и только что распакованное.
Гален глянул на газеты, потом на меня:
— Мерри, мне очень жаль.
Дойл отпустил меня, и я смогла подойти к Галену. Я зарылась лицом ему в грудь, обняла обеими руками и застыла. С Дойлом я ощущала безопасность, с Холодом — страсть, но уют — уют мне мог дать только Гален.
Я хотела вцепиться в него — закрыть глаза и просто за него держаться. Но нас ждала пресс-конференция, и королева ждала нас ко Двору, чтобы обсудить ту версию правды, которую мы сообщим прессе. В пресс-конференциях мне было привычно участвовать с детства, и никогда среди них не было такой, чтобы мы говорили там правду и всю правду, и да поможет нам Богиня. Не было способа расчистить грязь, которою облил нас Гриффин. Наказать его можно, но статья и фотографии уже вышли, и это ничем не изменишь. Я пока что понятия не имела, какая очищенная версия правды может объяснить фотографию меня с Холодом и Китто в обнаженном виде. Но если кто-нибудь и может придумать вранье, отвечающее такой задаче, то только моя тетушка и никто больше. Андаис, Королева Воздуха и Тьмы, может придать любому скандалу такой поворот, от которого у прессы голова пойдет кругом. Репортеры, ослепленные ее обаянием, будут писать то, что она им нашепчет, хотя отмыть начисто такой скандал — это напряжет даже ее способности. Я когда-то жила надеждой увидеть, как моя тетка плюхнется в лужу. Сейчас я надеялась, что она выкрутится с блеском. Лицемерие с моей стороны? Может быть. А может быть, всего лишь прагматизм.