Поджигатели - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 3

ОСЕНЬ

Дорогой Усама, я могла бы быть Петрой Сазерленд.

Я смотрела на себя в зеркало на туалетном столике Петры. Я красила губы ее блеском для губ фирмы «Сисли». Я сжала губы, м-м-м, м-м-м. Я Петра Сазерленд, сказала я. Мне не нужно работать, если только я не обожаю свою работу. Я могу делать все, что мне вздумается.

Я смотрела на себя и думала, какие бы серьги она надела с этим блеском. Я посмотрела на часы. 7.45 утра. Оставался еще час до того, как мне пора будет уходить в Скотленд-Ярд. Я открыла ящик и достала жемчужные сережки Петры. Вдела их, и они отлично и тяжело повисли в ушах. Я повернула голову боком, и дорогие серьги послушно качнулись следом, как дрессированные деньги.

Я вздернула подбородок, как она. Очень похоже. Остались только глаза, и я буду совсем как она. За окном было еще темно, и дождь стучал в окно. Я взяла ее тушь. «Ив Сен-Лоран» с эффектом накладных ресниц. Она была в прелестном тонком золотом флаконе. Он был холодный и тяжелый в руке, как деталь пистолета, который наемные убийцы собирают в фильмах про шпионов. Я накрасила ресницы и прищурилась, глядя на себя. Сердце билось. Я — это она. Я — это она. Я Петра Сазерленд, сказала я зеркалу и улыбнулась, именно так.

Настоящая Петра улетела в Нью-Йорк. В доме остались только мы с Джаспером, а он проснется только через несколько часов. Бедолага спал как мертвый на их кровати рядом со мной. Я была совершенно одна в жизни Петры и думала: вот было бы здорово, если бы ее не нужно было возвращать. Я притворялась, что, если бы я научилась быть Петрой, тогда в один прекрасный день она бы вернулась из недельной командировки в американский «Вог», а я бы ей: А ТЫ ЧТО ТУТ ДЕЛАЕШЬ? С КАКОГО ЭТО ПЕРЕПУГУ ТЫ ВВАЛИВАЕШЬСЯ КО МНЕ В КВАРТИРУ? И отправила бы ее с вещами в Веллингтон-Эстейт.

Я опять посмотрела в зеркало. Я Петра Сазерленд, сказала я. В этом сезоне в моде оттенки зеленого, бронзового и бордового. Передо мной на столике лежала одна ее статья в «Санди телеграф». Я тренировалась разговаривать гламурным тоном. Разговаривать гламурно не труднее всего остального, Усама, к этому довольно быстро привыкаешь. Хитрость в том, чтобы прочитать вслух предложение из Петриной статьи и тут же сказать что-нибудь от себя. Сначала требуются усилия, но можно научиться. Так же как когда мы с мужем заводили нашу «астру» с толчка. Я взяла статью Петры и прочитала вслух.

— По существу о демократизации высокой моды свидетельствуют короткие брюки на талии, то есть брюки самого обычного фасона.

Я смотрела на свои губы в зеркале.

— По существу о демократизации Петры Сазерленд свидетельствует тот факт, что я — это она.

Я улыбнулась. Чем больше я тренировалась, тем лучше у меня получалось. Попробуй сам, Усама. В этом сезоне будут популярны массовые убийства в алых, карминных и малиновых тонах.

— Я Петра Сазерленд. Наступил сентябрь, и лица на Щитах надежды поблекли. Летнее солнце обесцветило их, и теперь создается впечатление, что Лондон защищают призраки.

Я покачала головой Петры в зеркале. Она бы сказала не призраки, а фантомы. Тут есть разница. Я попробовала еще раз.

— Я Петра Сазерленд, и мой город охраняют фантомы.

То, что надо. Я улыбнулась.

— Я Петра Сазерленд, мой город охраняют фантомы, а мой друг стремительно катится под откос в кокаиновом угаре, но я должна сохранять оптимизм.

Я попробовала изобразить оптимистичную улыбку. Я почти обманула себя.

— Я Петра Сазерленд. На мне брюки из каштанового вельвета. На мне жакет-болеро с оборками и рюшами. Я полностью отдаюсь работе. Я ухожу в редакцию на рассвете и возвращаюсь затемно. Я полагаю, что совершенно счастлива, сидя по горло в образцах ткани и фрилансерских материалах. Необходимость возвращаться домой стала пугать меня. Джаспер превратился в нечто ужасное. Он махнул на себя рукой. Его приходится гнать в ванную, как овцу, не желающую дезинфицироваться. Он ведет себя чудовищно и непредсказуемо. На утро после веселой ночи он корчится в кровати, накрывает голову подушками и плачет, как ребенок. Более-менее успокоившись, он встает и слоняется по дому. Он бьет посуду и жадно пьет кофе, а иногда даже появляется в редакции. Где ему рады все реже. Его колонка покатилась под откос вслед за ним. Его восемьсот слов — это уже не восемьсот слов, а восемьсот оскаленных зубов. Его колонка — злобный выкрик против всех и вся, это уже не Джаспер Блэк. Так не может долго продолжаться, и скоро его выставят из газеты.

Я Петра Сазерленд. В редакции стали поговаривать. Или, что вернее, стали помалкивать. Как только я подхожу, люди прекращают разговор. Меняют тему. Погода в последнее время ухудшилась, не правда ли?

У меня размазался блеск для губ. Потому что она так кривила рот, когда говорила о Джаспере. Я вытерла неровность ватным диском и начала опять.

— Я Петра Сазерленд, и эта девица ничем мне не помогла. Не знаю, о чем я думала. Помню, я надеялась, что, если она окажется рядом с Джаспером, он увидит, какая она отвратительно заурядная. Но она так и не смогла надоесть нам обоим. По ночам Джаспер скребется в дверь ее спальни. Она не впускает его, потому что страдает по какому-то полицейскому. А однажды ночью я застала ее в ванной. На краю ванны стояли догоревшие свечи, и она неподвижно лежала в воде. Когда она услышала звук открывающейся двери, она только уставилась на меня. Мне надо было выйти. Но я вошла и заперла за собой дверь.

Я закрыла глаза. Я вспоминала, как Петра забылась. Я услышала шорох, открыла глаза и разинула рот. Передо мной стоял Джаспер. Его отражение смотрело на мое в зеркале на Петрином туалетном столике. У него была густая черная щетина, а опухшие глазки казались очень маленькими. Он был похож на умирающего панду. На нем были серые трусы и черные носки. И больше ничего. Я заметила, что у него появилось брюшко. Когда он заговорил, у него был пустой голос, как игрушка без батареек.

— Привет, Петра, — сказал он. — Я думал, ты уже ушла.

Я замерла. Я не нашлась что сказать и промолчала. Джаспер подошел ближе. Положил руки мне на плечи, и я подскочила. Он пах ночными кошмарами и затхлым дымом «Кэмел лайт».

— Да ну, Петра, — сказал он. — Ты даже поздороваться со мной не можешь?

Я смотрела на него в зеркало. Он смотрел прямо на меня, и его глаза были такие же пустые, как голос. Видно было, что он думает только о том, где лежит нурофен. Я глубоко вздохнула. Я постаралась, чтобы голос у меня был совершенно как у Петры. Холодный и обиженный.

— Привет, Джаспер. Я думала, ты еще несколько часов не проснешься.

— Ах, — сказал Джаспер.

Он пошел в ванную и стал рыться в аптечке. Я услышала, как он бросает пачки таблеток на пол. Я встала из-за туалетного столика Петры и пошла за ним в ванную.

— Милый, я не могу смотреть, как ты страдаешь.

Я нашла нурофен и передала ему блестящую серебристую коробочку. Он зажал мою руку в своей и посмотрел на меня.

— У тебя что, новая прическа? — сказал он.

Я отрицательно покачала головой.

— Ты как-то по-другому выглядишь, — сказал он.

— Это тебе кажется с отходняка. Я все такая же.

Джаспер протер глаза.

— С отходняка, — сказал он. — Вот что это. Такое ощущение, что скоро конец света. Как будто в мои нейроны попала мышь и сгрызла всю электроизоляцию.

Он потер подбородок.

— Блин, — сказал он. — Я вчера опять вел себя как последний подонок, да?

— Нет, Джаспер, прошлой ночью ты был ужасен, как обычно. Ты был под кайфом три дня. А вот в субботу ты действительно вел себя как последний подонок.

— Что я сделал? — сказал он.

— Ты мне не поверишь, даже если я покажу тебе синяки.

Джаспер застонал и сел на пол.

— Господи, Петра, — сказал он. — Прости меня. Я в полном дерьме.

— Поговорим, когда я вернусь с работы.

— О чем поговорим? — сказал он. — Я знаю, что это значит. Ты меня бросишь, да? Пожалуйста, не бросай меня. Петра, если ты меня бросишь, я, наверно, сойду с ума, правда сойду.

Его глаза в панике метались по ванной, и я пожалела, что вообще стала притворяться. Я сказала своим собственным голосом:

— Все нормально, Джаспер, это я.

Джаспер поднял глаза и заморгал.

— Петра уехала в Нью-Йорк, помнишь?

Он шире открыл глаза, потом резко закрыл. Наверно, ему стало больно от света.

— А, — сказал он. — Это ты.

— Ага. Ну давай. Вставай.

— Господи Иисусе.

Он поднялся, подошел к раковине, открыл холодную воду, выдавил из пачки и проглотил четыре таблетки. Вода текла из крана, а он стоял и смотрел на себя в зеркало над раковиной.

— Плохой Джаспер, — сказал он.

Он стоял и долго смотрел на себя. Не знаю, что он там высматривал. Может, хотел пошутить, но он казался таким печальным. Я подошла к нему сзади и закрыла кран. Обняла руками за талию и прислонилась щекой к его спине. Он не пошевелился, но стал плакать. Не рыдать, а так, всхлипывать. Тихонько. Я погладила его по животу.

— Спасибо, — сказал он.

— Не за что. Сейчас все пройдет.

— Вот опять ты, — сказал он. — Почему Петра не может быть такой?

— Наверно, она слишком занята тем, что зарабатывает деньги, которые улетают в твой нос.

— Петре на меня наплевать, — сказал он. — Ей все равно. Хоть бы она ушла.

Я улыбнулась ему в зеркале.

— Ты так не думаешь. Кто бы у тебя остался тогда?

— Ты, — сказал Джаспер.

— Не говори глупости.

— Почему?

— Слушай, Джаспер, ты хороший парень, но тебе надо собраться с силами и дать мне начать жизнь заново.

Джаспер обернулся и положил руку мне на ягодицы, а другой рукой стал гладить шею.

— Так почему ты не можешь начать жизнь со мной? — сказал он.

— Потому что ты пахнешь смертью, а я опаздываю на работу.

Он шагнул назад и встал, сердито глядя на меня, в носках и трусах.

— Ты все встречаешься с этим полицейским, да? — сказал он. — Мистером Тимберлендом?

— Да. Мы и сегодня с ним встречаемся.

— Разве он не женат?

— Мы снимаем номер в гостинице. В понедельник, в обед.

— Как романтично.

— На себя посмотри, принц.

Я оглядела Джаспера с ног до головы, а Джаспер уставился в пол.

— Это все проклятый мир, — сказал он. — Это он меня сломал.

— Нет, Джаспер, это кокаин тебя ломает. Надо во всем видеть хорошее.

— Ах да, — сказал он. — Хорошее. Каждую неделю мне приходится писать восемьсот слов о мире, который превращается в крысиное дерьмо, но не беспокойтесь, дорогие читатели нашей газеты, потому что мы во всем можем увидеть хорошее. Мир превращается в крысиное дерьмо на экранах наших плазменных телевизоров, а мы активно действуем на рынке недвижимости и принимаем меры против тирании.

Джаспер резко повернулся и шарахнул краем ладони по зеркалу над раковиной. По зеркалу разбежалась большая некрасивая звезда из трещин.

— Может, успокоишься?

— Интересно, как это я могу успокоиться? — сказал он. — Нет никакого хорошего. Аэростаты заграждения над городом? Давайте заниматься ремонтом и садом! Из-за комендантского часа приходится сидеть взаперти? Рейтинг «Большого брата» взлетел! Как мы реагируем, когда интернируют мусульман? Какая разница, если в этом году популярны оргии на троих!

— Джаспер. Ты сам слышишь, что говоришь?

Джаспер уставился на меня и вдруг засмеялся. Это был ужасный смех.

— Господи, извини, — сказал он. — Ты права. Я опять разразился тирадой. Слушай, у тебя, случаем, нет чего-нибудь нюхнуть?

— Ты же знаешь, что нет.

— Ну конечно, — сказал он. — Откуда. Все равно за спрос не бьют.

Он шмыгнул носом. Вытер нос всей ладонью, сильно порезанной стеклом. Кровь капнула ему на губы. Это была настоящая кровь. Она не померещилась мне, и вдруг я перестала понимать, радоваться или печалиться из-за этого. Когда он заговорил, кровь испачкала ему зубы.

— Люди забыли этот ужас, — сказал он. — Помнишь, какой был грохот от взрыва?

— Перестань.

— Стекла задребезжали, — сказал Джаспер. — Грохот несколько раз прокатился по улицам. Он до сих пор звучит у меня в голове. А потом твое лицо. Твое несчастное лицо, когда ты начала понимать. Вот где ужас. Когда ты начала понимать, что больше тебе некому жарить котлеты. Вот к чему сводится политиканство, позы и восемьсот взвешенных слов такого напыщенного урода, как я. Жуть.

Джаспер повернулся и обеими руками взялся за края раковины. Он опустил голову, и кровь капнула на белую эмаль. Я взяла его за запястья и повела из ванной в спальню. Он что-то бормотал.

— Поспи, Джаспер. Постарайся заснуть, будь хорошим мальчиком.

Я обмотала полотенцем его порезанную руку и подоткнула одеяло. Погладила его по голове.

— Шш, мой малыш, тихо.

Он закрыл глаза, и я долго сидела над ним, пока мне не показалось, что он заснул. Глаза у него двигались под веками, пальцы подрагивали. Ему снились обломки, они гонялись за ним. Я пошла и достала из сумки Мистера Кролика и пристроила его рядом с Джаспером. Мистер Кролик всегда хорошо справлялся с кошмарами. Я долго сидела и гладила Джаспера по голове. Привычку ухаживать за ребенком никогда не теряешь, наверно, это как ездить на велосипеде. Или чистить автомат, если тебе так понятнее, Усама, то есть кто его знает, к чему такой ребенок, как ты, привыкает после школы?

Когда Джаспер успокоился, я вернулась к туалетному столику Петры. Положила ее серьги обратно в ящик. Взяла ее средство для снятия макияжа и ватный диск и стерла ее лицо с моего. Сняла ее одежду и повесила в гардероб. Сняла ее белье, положила в ящик и встала, голая и дрожащая. На часах было 8.45 утра. Пора было опять надевать свою жизнь.

В то утро я опоздала на работу, и не одна я. Автобусы ходили плохо, а мой вообще не пришел. Из-за какой-то угрозы теракта сто человек дожидались автобусов на Бетнал-Грин-роуд под холодным серым дождем. В последнее время очень часто сообщают об угрозе теракта. В последнее время нельзя оставить без присмотра недокуренную сигарету, чтобы кто-нибудь не пришел и не произвел контролируемый взрыв.

Все опаздывали на работу и жаловались по мобильным телефонам. Так громко, что окружающим все было слышно. Говорили по одному. Вот как теперь англичане жалуются друг другу, Усама. Боже упаси, мы ни за что на свете не станем жаловаться соседям по очереди на автобус. Мы не такие, как вы, горячие арабы. Так бы сказал Теренс. Дело, понимаешь ли, в климате. Из-за дождя на Бетнал-Грин-роуд Британия стала великой, и я полчаса простояла под ним, прежде чем мне надоело и я пошла в метро, а метро тоже оказалось закрыто, в общем, типичное лондонское паршивое доброе утро.

Ничего не оставалось, кроме как пройти под дождем восемь километров пешком вместе с тремя миллионами других людей, чьи автобусы не пришли. Нелегкая была прогулочка, должна тебе сказать. Не знаю, что такое случилось с Лондоном и зонтами, но такое впечатление, что каждый норовил выколоть тебе глаза. Из-за дождя мы становимся злыми. Люди натыкались друг на друга, ругались, наступали в лужи, и все движение остановилось, да к тому же, как будто всего этого было недостаточно, был понедельник, пропади он пропадом.

На полдороге через набережную я увидела, как один человек сорвался. Он переходил дорогу перед самым автобусом, и шофер засигналил. Человек отпрыгнул назад, уронил портфель, и тот раскрылся. Из него в лужу попадали компьютер, документы и прочие вещи. Человек сел на корточки и стал собирать, но толпа никак не давала ему возможности, все так и шагали прямо по его бумагам, «Айподу» и пальцам. МАТЬ ВАШУ, закричал человек, ПРОКЛЯТЫЕ РОБОТЫ, ВАМ ЧТО, ТРУДНО ОБОЙТИ? ВЫ ЧТО, НЕ ЗНАЛИ, ЧТО ЗДЕСЬ, МАТЬ ЕЕ, ЦИВИЛИЗОВАННАЯ СТРАНА?

Несколько человек из толпы посмотрели на него с таким видом, как будто цивилизация — это одно, а понедельничное утро совсем другое. НУ И ЧЕРТ С ВАМИ, прокричал мужчина. Он встал, в руке у него была перьевая ручка, единственная вещь, которую ему удалось подобрать с земли. Один кончик у нее отломился, и черная тушь стекала по его руке и растекалась по белому рукаву рубашки вместе с дождем. Тогда он поднял лицо к небу и проорал, К ЧЕРТЯМ СОБАЧЬИМ! К ЧЕРТЯМ СОБАЧЬИМ ТЕРАКТЫ! К ЧЕРТЯМ СОБАЧЬИМ ТЕРРОРИСТОВ И ПОЛИЦИЮ И ТРАНСПОРТ!

Толпа вокруг него стала смеяться и хлопать. Случилось маленькое чудо посреди большой мокрой напасти, как в тот раз, когда английские и немецкие солдаты играли в футбол на ничьей земле. Мужчина еще злился, но потом тоже стал улыбаться, и кланяться толпе, и помахивать своей раздавленной ручкой, как дирижерской палочкой. Ты, Усама, можешь подумать, что я тоже улыбалась, но я не улыбалась. Из-за всего этого мне стало не по себе. Только что это была толпа роботов, и вдруг это оказались люди, а в следующий миг окажутся еще чем-нибудь. С самого майского теракта настроение у людей менялось быстрее, чем свет на светофоре.

Когда я в конце концов добралась до работы, над Скотленд-Ярдом стояло низкое, серое и унылое небо. Ничего не было видно. Не было видно даже Щитов надежды. Тросы просто исчезали где-то в тучах, как будто к ним прикрепили погоду.

Наверху было длинное серое утро, и одна из ламп дневного света вспыхивала и гудела, как электрический стул. У меня разболелась голова, но ты можешь многое перетерпеть, когда на тебе новое красное белье. Теренс так на меня посматривал, что мы оба не могли дождаться, пока будет час дня.

В обед Теренс сказал, чтобы я не ждала его в нашем обычном отеле, он сказал, что вместо этого хочет прогуляться. Я сказала, ладно, но сначала особенно погулять не удалось, потому что еще моросило и к тому же мне пришлось идти на расстоянии десяти метров от него, на случай если кто-нибудь с работы нас заметит. Я чуть не потеряла его из виду, когда он переходил через Вестминстерский мост, там было столько народу. Все шли по мосту, потому что метро по-прежнему не работало после угрозы теракта. У лондонского метро всегда уходит несколько часов, чтобы все поезда вернулись на свои платформы и все уличные музыканты со старыми поцарапанными гитарами на свои места у подножия эскалаторов, распевая «СЕРДЦЕ АНГЛИИ КРОВОТОЧИТ». Оно похоже на муравейник, я имею в виду метро, можно наступить на него и смотреть, как муравьи начинают носиться, словно бешеные, как мой мальчик после трех стаканов газировки, но чуть погодя муравьи успокаиваются и начинают опять восстанавливать муравейник, и выгребать всю дрянь из туннелей, и приводить все в порядок, чтобы он был как новенький, ну или почти как новенький. Только не надо ждать, что они управятся за пять минут.

В общем, на другом конце Вестминстерского моста Теренс замедлил шаг и спустился слева на южный берег. Я шла за ним в десяти метрах, как послушная девочка. У подножия лестницы он остановился и повернулся, наверно, посчитал, что мы уже достаточно далеко, чтобы нас не заметили. Я подошла и встала рядом с ним. Я наклонилась к парапету, чтобы посмотреть на Темзу. Был отлив, и края реки превратились в жидкую грязь. Чумазые чайки шлепали по воде, обходя магазинные тележки и старые тампоны, торчавшие из ила.

— Наша блестящая столица, — сказал Теренс. — Не больно-то красивое зрелище, да?

— Да уж. Лучше я буду тогда смотреть на тебя.

Я посмотрела на него, и он улыбнулся. За ним было видно «Лондонский глаз», который очень медленно поворачивался, и его большие стеклянные кабинки поднимались и исчезали в облаке примерно через три четверти пути наверх, а потом опять появлялись из облака в трех четвертях пути до земли. По белым трубам колеса бежали прожилки коричневой ржавчины, оно выглядело так, как будто его бог знает сколько не красили. Наверно, сейчас денег не хватало, когда стало гораздо меньше туристов. «Лондонский глаз» был так же пуст, как река.

Теренс проследил за моим взглядом.

— Ты каталась на нем?

— Не-а.

— Пойдем прокатимся.

— Нет уж, спасибо. Если я захочу, чтобы у меня закружилась голова, я лучше залезу на верхний этаж автобуса, это гораздо дешевле.

— Да ладно, — сказал Теренс. — Где твой авантюрный дух?

— В пепле в маленькой картонной коробке, Теренс, мой авантюрный дух пришлось опознавать по стоматологической карточке.

Теренс вздохнул и покачал головой.

— Тогда пойдем, чтобы уйти с этого проклятого дождя, — сказал он. — Я прошу тебя. Мне надо с тобой поговорить.

Я сказала «ладно», и Теренс взял меня за руку, и мы пошли мимо «Аквариума» и Музея Дали, и купили билеты, очереди не было. Мы прямиком направились в кабинку и получили в свое распоряжение целый стеклянный пузырь. К нам в кабинку попытался пролезть гид, но Теренс показал ему пропуск, и тот убрался.

— Вот так, — сказал Теренс. — Чрезвычайные полномочия полиции. Их, знаешь ли, не дают кому попало. Год основной подготовки. Три года на участке. Двадцать лет повышений. Я знал, что когда-нибудь это мне пригодится.

Наша кабинка стала подниматься в воздух. Это было удивительно, у меня даже мурашки побежали по коже. Жалко, что моего мальчика тут не было. Он бы сказал: ЭТО САМОЕ БОЛЬШОЕ КОЛЕСО ВО ВСЕЛЕННОЙ? Я бы сказала: нет, милый, оно не такое большое, как руль у Бога на «астре», а он бы сказал: КАК ЭТО ОНО ПОВОРАЧИВАЕТСЯ? И я бы сказала: «Оно поворачивается, потому что его заколдовал Гарри Поттер». Мой мальчик раскрыл бы глаза и замолчал бы не меньше чем на восемь секунд.

Мы с Теренсом тоже сначала сидели молча. Мы держались за руки, и слышен был только звук капель, падавших на стекло, и электрический гул волшебного заклятия, заставлявшего колесо крутиться. Люди внизу, на Вестминстерском мосту, начали уменьшаться.

— Тесса попросила меня съехать, — сказал Теренс. — Я остановился в «Травелодже».

— Очень жаль.

— Да ничего, — сказал он. — Там не так уж плохо.

— Ты знаешь, что я хотела сказать.

— Да, — сказал он.

Он вздохнул, и перед его ртом на стекле появилось пятнышко тумана и закрыло добрую долю набережной.

— Это надолго?

— Еще не знаю, — сказал он. — Посмотрим.

— Из-за меня?

Теренс покачал головой.

— Она про тебя не знает, — сказал он. — Она не может терпеть мою работу. Говорит, что я женился на работе.

— Ну, она не так уж не права.

— Да, — сказал Теренс. — Но такой уж я, верно? Я без работы буду как Англия без пенальти. Одного без другого не бывает.

Я сжала руку Теренса, а он сжал мою, и я просто старалась думать об этом и ни о чем больше.

Колесо поворачивалось. Скоро стало видно выше крыш домов по обеим сторонам реки, и Северный Лондон весь в белом камне и деньгах, и Южный Лондон весь в грязно-коричневых кирпичных высотках. С нашего места мы видели, насколько больше тросов поднималось с северного берега, чем с южного. Как будто люди, которые сделали Щиты надежды, совсем не надеялись на Брикстон, Кэмбервелл и Льюишем.

Я крепко держалась и смотрела на восток. Я пыталась разглядеть те места, где я прожила всю жизнь. Я искала свою старую школу, и «Голову Нельсона», и Веллингтон-Эстейт, и все те улицы, где я целовала мужа и провожала сына и бросила их обоих в беде. Я напряженно всматривалась сквозь изморось, я надеялась, что с большой высоты в моей жизни будет больше смысла. Я щурилась и вглядывалась, но скоро мне пришлось бросить это дело, потому что, честно говоря, нельзя разглядеть Ист-Энд за всеми знаменитыми достопримечательностями.

Наша кабинка поднималась к облакам, и было видно, как в них исчезают верхние кабинки. Теренс как раз смотрел на Лондон своими печальными глазами, полными бесконечного города. Он покачал головой.

— Так много, — сказал он. — Так много людей. Нельзя их всех огородить забором.

— Да, такое впечатление, что ты об этом думал.

— Да, — сказал Теренс. — Мы подняли разводной мост. Но эти сволочи уже проникли внутрь. Вот в чем дело. Я мог бы назвать тебе сто способов, как они могут перерезать нас, словно котят. Они могут повалить офисные здания, как домино. Могут сделать так, что вода в реке станет красной.

Мы смотрели вниз на Темзу, коричневую и грязную, которая начинала исчезать под нами в первом слое облаков.

— Так делай что можешь. Выше головы все равно не прыгнешь, правда?

— Я просто очень устал, глупо и чертовски устал, — сказал Теренс. — Как будто чрезвычайные полномочия — это палки, которыми ворошат осиное гнездо, а моя работа состоит в том, чтобы бегать и мешать осам жалить. Этого никогда не будет. Нам всего лишь надо перестать делать некоторые вещи, из-за которых эти люди хотят нас убивать.

Потом все стало серым. Лондон исчез внизу, как дурной сон. Наша кабинка поднялась в облака.

— Теренс.

— Что?

— Может, забудем про это хоть ненадолго?

Теренс повернулся ко мне, у него был такой больной и жалкий вид, что мне просто захотелось его обнять, так я и сделала. Он обнял меня очень нежно, взяв руками за плечи, потом его руки заскользили у меня по бокам, и я потянулась вверх, чтобы поцеловать его, и вдруг у меня по лицу потекли слезы, и это были не мои слезы, а его. Я целовала его, и целовала, и расстегнула его ремень, он поднял мою юбку, и в нашей заоблачной кабинке было очень тихо и одиноко, и светил очень грустный и серый свет, он шел со всех сторон, и не было ни одной тени. В нашей кабинке была длинная деревянная скамья, и я легла на нее, и дрожала, и, когда он оказался внутри меня, я вздохнула, закрыла глаза и вдохнула его запах.

С закрытыми глазами сквозь достопримечательности и сквозь Ист-Энд я увидела, как играет мой сын в желтых резиновых сапожках, я все видела очень ясно.

— Боже мой, Теренс, боже мой, мы же можем начать сначала, мы с тобой. Мы можем начать все заново.

Потом мне стало грустно и немножко больно, и мы сидели бок о бок на лавке и курили «Мальборо». Мы не смотрели друг на друга, мы смотрели на большое серое ничто по другую сторону стекла.

— Ближе я еще к небу не поднимался, — сказал Теренс Бутчер.

— Ты шутишь? Ты хочешь сказать, что никогда не летал на самолете?

— Я не имею в виду высоту, — сказал он. — Я имею в виду ощущение.

— А.

Я подумала о небе.

— Разве на небесах не должны быть ангелы, и вкусная еда, и все твои покойные родственники?

— Это голливудское небо.

— А.

— А это британское. Недорогое. Это небо на скорую руку.

Я улыбнулась, потянулась и поцеловала его, а когда я посмотрела за стекло, мы уже вышли из облаков и спускались вниз. Было видно здание парламента, такое маленькое, что можно было взять его в руки и порезать пальцы его острыми колючками.

Теренс взял меня за подбородок и повернул мое лицо вверх, так чтобы я смотрела ему в лицо.

— Я должен тебе кое-что сказать, — сказал он. — Про майский теракт.

— Нет, Теренс, давай не будем говорить про майский теракт, милый. Мы же в небесах, ты забыл? Мы с тобой. Не надо ничего портить.

Я погасила сигарету о нижнюю сторону лавки. Земля приближалась. Стали видны фонарные столбы на южном берегу, которые приближались к нам навстречу сквозь дождь, как медленные холодные ракеты.

— Я должен сказать тебе, — сказал Теренс. — Если мы будем так встречаться, я не смогу держать это про себя.

Я закурила еще сигарету. Теренс положил руку мне на плечо, но я стряхнула ее.

— О чем ты?

— О решении, — сказал он. — По работе мне приходится принимать некоторые страшные решения. Но если уж взялся, приходится доводить до конца. Это твой долг.

— И какая связь с майским терактом?

— Твой муж понимал, что такое долг, — сказал Теренс Бутчер.

— Моему сыну было четыре года три месяца. Он тоже все понимал. Что ты хочешь сказать?

Теренс взял сигарету из моей руки и затянулся. Он втянул дым прямо в легкие, и держал сигарету перед собой, и смотрел на нее, как будто надеялся, что она убьет его, прежде чем ему придется ответить. Кадык у него ходил вверх-вниз.

— Мы знали про майский теракт, — сказал он. — За два часа до того, как это случилось.

— Ну конечно. Какая разница. Смотри, мы почти спустились. Слушай, у меня губная помада не слишком размазалась?

Я встала и стала поправлять юбку, но Теренс притянул меня на скамейку.

— Сядь, — сказал он. — Выслушай меня. Мы знали.

— Вы знали? Каким образом?

— У нас есть крот, — сказал он. — Агент в ячейке, которая готовила майский теракт. Он сообщил нам еще в то время, когда террористы ехали на матч.

— Нет. Потому что, если бы вас предупредили за два часа, вы могли бы им помешать.

— Да, — сказал Теренс Бутчер. — Но было принято решение не мешать.

Я только смотрела на него во все глаза.

— Тебе будет очень трудно это услышать, — сказал он. — Если бы мы начали действовать, пытаясь остановить теракт, тогда террористы поняли бы, что против них что-то замышляется. Они бы все переменили. Всех своих людей. Все свои явки. Все. Мы потеряли бы доступ к их планам. А этого мы не могли допустить. Ставки слишком высоки. Мы знаем, что группировка, устроившая майский теракт, планирует еще один. В сто раз хуже, чем майский.

— Я ушам своим не верю. Теренс Бутчер, ты знал? Ты лично?

— Да, — сказал он.

— И ты решил ничего не делать?

— Я не решал, — сказал он. — Решение было принято на высшем уровне.

— К черту высший уровень. ТЫ знал.

— Да, — сказал он. — Конечно, я мог бы нарушить субординацию и остановить его. А причина, почему я этого не сделал, в том, что я был согласен с решением. И до сих пор согласен. Мы не предполагали, что будет столько жертв.

Я уставилась на горящий оранжевый кончик сигареты и смотрела, как внутри нее сгорает мой сын. Он кричал: МАМА, МАМА, СПАСИ МЕНЯ, только я не могла спасти его, правда? Потому что я торчала в стеклянной кабинке с человеком, который его убил, и мне до сих пор было больно оттого, что он был внутри меня. Интересно, Усама, ты уже начал понимать, что это за чувство?

Я схватила Теренса Бутчера за волосы и повернула его голову, чтобы он посмотрел мне в глаза.

— Ты жалкий паршивый ублюдок.

НА ВЫСШЕМ УРОВНЕ. Вот когда это произошло, Усама. Когда он сказал эти слова, я перестала винить тебя за смерть мужа и сына и стала винить Теренса Бутчера. Это он их убил. Он только использовал твой семтекс, чтобы убить их твоими руками.

— Прости, — сказал Теренс Бутчер. — Не надо было тебе говорить. Я думал, ты поймешь.

Я стала плакать, Теренс взял мое лицо в ладони и вытер с него слезы теми же пальцами, которыми гладил мою спину в дешевых гостиничных номерах, и держал кружки с чаем, и набирал номер на телефоне, и убил моего мальчика. Я взяла у него свою сигарету и сидела с ней. Я тихонько плакала, и дрожала, и ни о чем таком не думала, пока сигарета не догорела до кожи на пальцах. Тогда боль ударила меня, я закричала и кричала, как, наверно, кричал мой мальчик, когда пламя врезалось в него, и потом меня вырвало на весь Лондон, и рвота стекала по внутренним стеклянным стенкам на собор Святого Павла и вниз по Темзе, и, когда наша кабинка опустилась на землю и дверь открылась, я выбежала и побежала по южному берегу под дождем, крича: ОНИ ЗНАЛИ, ЗНАЛИ, ЗНАЛИ, и люди таращились на меня, как на сумасшедшую, и, наверно, они не совсем ошибались, Усама, потому что они стояли под лондонской изморосью, а я бежала и кричала под каплями фосфора, а за мной бежал сын и кричал: МАМА, ПОДОЖДИ МЕНЯ.

Я не вернулась в дом к Петре и Джасперу, я пошла домой в Веллингтон-Эстейт. Я появилась там, как почтовый голубь в своей голубятне, я не могла понять, как я туда добралась. У себя в квартире я тихо сидела в гостиной, глядя в окно. Солнце спустилось, и солнце поднялось, как обычно. Через день или два стал звонить телефон, наверно, звонили с работы, интересовались, куда я пропала. Я только слушала звон телефона, мне даже не пришло в голову встать и снять трубку.

Я бы все так же и сидела на нашем старом диване из «Икеи», пока мои кости не истлели бы в прах, но голод выгнал меня из квартиры. Я думаю, у организма есть какой-то предел, до которого он будет мириться, так что однажды я как бы пришла в себя в магазинчике на углу Коламбия-роуд, я брала с полок булочки с розовой глазурью и ела прямо там. Из-за кассы вышла женщина, подбоченилась, встала в своем темно-сером хиджабе и смотрела, как я набиваю себе рот.

— Надеюсь, вы заплатите за все это? — сказала она.

Я только смотрела на нее с полным ртом, и глазурь сыпалась у меня с подбородка, я не могла понять, о чем она говорит. Она улыбнулась и покачала головой.

— Хотите чаю? — сказала она.

— Чаю.

Я знала это слово, оно было прочное, оно очень успокаивало, как звук ручного тормоза, когда ставишь на него машину после долгой поездки. Женщина провела меня за занавеску из разноцветных пластмассовых полосок в подсобное помещение. Там было симпатично, пахло всякой всячиной, а еще стояла маленькая стереосистема, на которой работало «Радио-1». Я села на зеленый диванчик с протертыми подлокотниками, пришел оранжевый кот и уставился на меня. Женщина заварила мне крепкий сладкий чай, и мы сидели, пока мне не стало лучше. Комната была маленькая, на стенах висели всевозможные плакаты. Там были Уэйн Руни, Мекка и Медина и Авриль Лавинь. Клянусь богом, Усама, голова той женщины была над магазином, ты бы смог разбомбить только ее части.

— Почему вы так добры ко мне?

— Ваш муж покупал здесь «Сан» и двадцать «Бенсон и Хеджес» каждый день в течение четырех лет, — сказала она. — Уж чашку чаю я вам должна.

Все-таки она заставила меня заплатить за глазированные булки.

После магазина я зашла домой к Джасперу и Петре, и никто ничего не сказал типа «где ты пропадала три дня». Может быть, они были вежливы или даже и не заметили, а через пару стаканов мне стало вообще все равно, просто приятно было сидеть не у себя на диване.

Тем вечером на ужин были каннелони, но никто к ним не притронулся, потому что я наелась розовых глазированных булочек, Джаспер сидел на кокаине, а Петра на диете доктора Аткинса.

Мы сидели за столом и пили розовое вино, и смотрели, как остывают каннелони. Отключилось электричество, и холодильник не работал, поэтому вино было тепловатым. Петра зажгла свечи, но зря она беспокоилась, потому что какая-то уличная шайка бенгальцев подожгла автомобили на улице, и в окна вливался резкий оранжевый свет. На пожар никто не приехал, ни полицейские, ни пожарные машины. Наверно, были заняты где-то в другом месте.

Мне не оставалось ничего другого, я выпила пять бокалов вина и рассказала им то, что сказал мне Теренс.

— Не верь ему, — сказал Петра. — Это выходит за рамки правдоподобия, что они знали о майском теракте и никак его не предотвратили.

— Да ладно, Петра, — сказал Джаспер. — Такая наивность. Им нужно было защитить своего осведомителя, вот они и решили: пусть умирают футбольные фанаты. Не вижу, что здесь такого невероятного.

— Тысяча мертвых душ, Джаспер, — сказала Петра. — Вот во что невозможно поверить.

Джаспер засмеялся.

— Тысяча душ — это мелочь, — сказал он.

— Прекрати, — сказала Петра.

— В Ковентри погибло больше, — сказал Джаспер. — В ноябре 1940-го. Немцы закидали его зажигательными бомбами. Черчилль знал заранее из расшифровок «Ультры». И решил ничего не предпринимать. Нельзя было раскрыть перед немцами, что мы взломали их шифр.

— Чушь, — сказала Петра. — В это никто не верит. Это миф.

— Но разве он не похож на правду? — сказал Джаспер. — Разве ты не веришь, что они пойдут на все, лишь бы защитить своих драгоценных воротил из Сити?

— Ты под кайфом, — сказала Петра.

— А то, — сказал Джаспер. — Но я прав.

Еще одна машина бабахнула на улице, а Джаспер и Петра сидели и сверлили друг друга свирепыми взглядами в зловещем оранжевом свете.

— Слушай, — сказал Джаспер. — На самом деле они пытаются предотвратить нападение на Сити. Погибнет тысяча дельцов в костюмах — и прощай мировая экономика. А погибнет тысяча парней в красных футболках — и пивные продадут чуть меньше пива.

Я уже опьянела от дурацкого розового вина, и мне не надо было вмешиваться, но так уж вышло.

— Джаспер прав. Правительство плюет на таких людей, как мой муж и сын.

Петра покачала головой.

— Это паранойя, и больше ничего, — сказала она.

— Я не параноик, я из рабочего класса, это другое.

— Да боже мой, — сказала Петра. — Только не надо превращать войну против террора в классовую войну.

— Вот именно что войну, и она ничем не отличается от любой другой войны. Ты никогда не думала, почему у такой девушки из Ист-Энда, как я, нет далеких предков? Ну так есть причины, Петра. Первая мировая война. Вторая мировая война. Война на Фолклендских островах. Первая война в Персидском заливе. Вторая война в Персидском заливе и война с наркотиками. Можешь выбирать, потому что в этих войнах у меня все родственники поумирали. Война есть война, Петра. Ничем не отличается от любой другой. Умирают такие, как я. А выживают… извини, Петра, но выживают такие, как ты. А ты так привыкла выживать, что даже не замечаешь, как это у тебя здорово выходит.

Петра уставилась на меня.

— Знаешь что? — сказала она. — Иди ты в задницу.

— Петра, — сказал Джаспер. — Перестань.

— Нет уж, Джаспер, — сказала она. — И ты иди в задницу. Пошли вы оба в задницу. Вы просто не хотите сдвинуться с места, что, не так? Прячетесь за своими заговорами и кокаином, как обиженные дети. Знаете, чем я всю неделю занималась? Двигалась вперед. Как все. Лондон продолжает жить. Париж не позволяет себя запугать. А Нью-Йорк весь в ярких цветах. Дерзких цветах. Благодаря Нью-Йорку в следующем году будет весенний сезон, а благодаря мне вы сможете прочитать о нем в следующем воскресном выпуске. Хельмут Ланг движется вперед. Джон Гальяно движется вперед. Весь западный мир способен двигаться вперед, видимо, за единственным исключением в вашем лице. Чем вы тут оба занимались, пока я задницу себе надрывала на работе? Ныли и трахались? Я думала, вы поможете друг другу, но вы посмотрите на себя. Вы и меня за собой тащите вниз.

Она встала из-за стола, подошла к окну и уставилась на улицу. Я подошла к ней и дотронулась до ее руки.

— Извини, Петра, зря я на тебе сорвалась.

Она повернулась ко мне и хотела что-то сказать, но я положила руку на ее ладонь и удержала ее. Она закрыла рот.

— Прости, Петра.

Петра посмотрела вниз, потом медленно подняла вторую руку и коснулась моей кончиками пальцев. Ее кольца сверкали оранжевым в свете огня, проникавшего с улицы. Тогда ее лицо изменилось, и она перевела взгляд с моей руки на мои глаза.

— Господи боже, — сказала она. — А вдруг ты права?

Джаспер засмеялся и откинулся на спинку стула.

— Хельмут Ланг не стал бы из-за этого волноваться, — сказал он. — Он, понимаешь ли, движется вперед.

— Заткнись, Джаспер, — сказала Петра. — А вдруг это правда насчет майского теракта?

Джаспер покачал головой.

— Не вздумай, — сказал он. — Я знаю, что у тебя на уме.

Петра прошла вперед и оперлась на стол, и свет от свечей отбросил черные тени туда, где должны были быть ее глаза.

— Послушай, Джаспер, — сказала она. — Ты должен написать об этом.

— Петра, — сказал Джаспер. — Ты же в это не веришь. Забыла?

— Я почти передумала, — сказала Петра. — Если это правда, то это самая громкая сенсация после дела Келли.[28] Напиши о ней, и не успеешь ты глазом моргнуть, как тебя опять примут в газете с распростертыми объятиями.

— Дорогая, — сказал Джаспер. — Ты пишешь о моде. Не надо говорить мне, что сенсация, а что нет. Занимайся оборками и эпиляцией.

— Да пошел ты, — сказала она. — Назови мне хоть одну уважительную причину, почему ты не должен об этом писать.

— Я назову тебе три, — сказал Джаспер. — Во-первых, это нанесет немыслимый ущерб национальной безопасности. Во-вторых, я спал с главным источником информации, а в-третьих, дай подумать. Ах да. Такая противная штука, как обвинение в клевете, которая говорит, что нельзя публиковать безумные обвинения в отсутствие каких-либо доказательств. Да уж, помимо всего вышеназванного, эта история даст большой толчок моей карьере.

— Да пошел ты, — сказала Петра.

— Сейчас пойду, — сказал Джаспер. — Только попудрю нос.

Он достал из кармана брюк свернутую бумажку и развернул ее на столе.

— Посмотри на себя, — сказала Петра. — Это же позор. Мы работаем в национальной газете, Джаспер. Мы с тобой входим в очень немногочисленный круг людей, которые имеют возможность изменить то, что нас окружает. Если такие люди, как мы, не будут поступать как надо, куда же тогда катится цивилизация?

Джаспер засмеялся и сунул свернутую десятку в ноздрю. И показал на себя большими пальцами обеих рук.

— Дорогая Петра, — сказал он. — Похож я, по-твоему, на защитника западной цивилизации?

Он ухмылялся Петре, и новая оранжевая вспышка из окна осветила его лицо. Мальчишки на улице подожгли еще одну машину. Обо мне забыли. Меня могло вообще не быть там. Я послушно опять села за стол, думая про себя: о господи, как бы я хотела, чтобы мой мальчик был здесь. Как бы я хотела обнять его хоть на одну минуту и вдохнуть его прелестный запах и услышать, как он говорит: МАМА, ПОЧЕМУ ТЫ ПЛАЧЕШЬ? и ответить: мама не плачет, малыш, у мамы все хорошо, ей просто что-то в глаз попало. Я смотрела, как злилась Петра, потому что Джаспер не хотел поступать так, как она велела, и я смотрела, как Джаспер втягивает носом порошок, а на улице пылают машины, и мне кажется, Усама, что именно тогда я впервые начала понимать, что ты имел в виду.

Осень тянулась дальше под грязным серым небом и ежедневным дождем, Усама. Я насовсем вернулась в Веллингтон-Эстейт. Как только Джаспер и Петра стали ссориться из-за статьи в газете, я уже не могла слышать, как они орут друг на друга, мне это действовало на нервы. Я вернулась на работу, потому что мне нужны были деньги, но иногда, когда Теренс Бутчер не видел, я плевала ему в чай.

Полиция начала освобождать некоторые перекрытые дороги, и если не сосредотачиваться, то могло показаться, что все возвращается на круги своя. Люди больше не думали о майском теракте. Как будто вместе со старыми окурками и раздавленными конскими каштанами дождь смывал в канализацию воспоминания.

— Ну, брось, — сказал Теренс Бутчер. — Не смотри на меня такими глазами. Уже несколько недель прошло. Ты никогда меня не простишь?

— Надо посмотреть. А ты вернешь моего мужа и сына?

Я поставила кружку ему на стол, и не очень аккуратно. Чай пролился на его папки, а мне было все равно. Я думала: ха, надо было думать, Теренс Бутчер, прежде чем оставлять моих парней гореть.

— Я поступил так, как считал наилучшим, — сказал Теренс. — Я думал, ты поймешь.

— Значит, ошибся. Тебе надо было сразу мне сказать. Я бы и близко к тебе не подошла, я бы никогда не позволила тебе ко мне притронуться, тебе должно быть стыдно.

— Мне не стыдно, — сказал он. — Это было прекрасно.

Он повернулся в кресле и посмотрел на меня. Я все еще стояла перед его столом и дрожала всем телом. Он улыбнулся маленькой грустной улыбкой.

— Только послушай меня, — сказал он. — Старый усталый полицейский рассуждает о прекрасном. Откуда мне знать об этом, да?

Я ничего не сказала, Усама, потому что откуда нам с тобой тоже знать об этом?

— Но это было прекрасно, — сказал Теренс. — Когда мы были одни в облаках. Только мы с тобой, и никаких препятствий. Ни работы. Ни Тессы. Ни майского теракта. Ни Лондона. Это было прекрасно.

— Это все было вранье.

— Да, — сказал Теренс. — Поэтому я должен был тебе рассказать, когда понял. Нельзя было оставить между нами этот секрет. Если мы хотели быть вместе.

— Теренс, мы никогда бы не были вместе. После того, что ты сделал с моими парнями. Ты должен был понимать. Ты не имел права заводить со мной роман, то есть о чем ты думал, черт возьми?

— Прости, — сказал он. — Я знаю. Я знаю. Я мало спал. Я плохо соображал. Я думал, что, если мы любим друг друга, этого достаточно.

— Любим. Ты сказал — любим.

— Да. Прости. Но я так чувствую.

Я посмотрела на него в упор. Глаза у него были точно такого же серого цвета, как тучи за его спиной, как будто кто-то проделал прямо в его голове две унылые дыры.

— Слушай, Теренс Бутчер, я готовлю тебе чай и расставляю папки, и все, понятно? И никогда не путай это с любовью.

Он долго смотрел на меня, а потом опустил глаза к столу. Там ничего не было, кроме трех телефонов. Фотография его жены и детей пропала, наверно, он поставил ее у кровати в «Травелодже».

Потом был долгий день, а когда наступило пять часов, я надела куртку и пошла домой в тумане, опустив голову. В Англии в пасмурный день осенью темнеет к четырем дня. Четыре недели такой погоды, Усама, и поверь мне, хочется повеситься. Многие себя так чувствуют, несчастные. Клянусь Богом, Усама, английский климат прикончил больше народу, чем ты. Если бы ты попытался прожить здесь хоть десять дней в октябре, твой «Калашников» проржавел бы, а сандалии сгнили, а твой личный врач посадил бы тебя на антидепрессанты, и ты бы уже не смог нас ненавидеть, ты бы нас очень сильно пожалел.

Когда я добралась до Веллингтон-Эстейт, у нас опять отключили электричество, тогда я поставила в ванной пару свечей, налила воды и лежала в ванне и разговаривала с моим мальчиком, пока вода не остыла и не пора было ложиться спать. Сын сидел на краю ванны. Ему больше всего нравилось сидеть рядом с кранами. Он болтал ногами в воде, и мы очень мило с ним поговорили.

Я вылезла из ванны и сняла свой розовый купальный халат с крючка рядом с черным халатом мужа. Я еще не выбросила его, то есть мне постоянно казалось, что момент неподходящий, ты понимаешь? Я надела халат и обернула голову полотенцем, и сын пошел за мой на кухню, оставляя на линолеуме маленькие детские следы. Мы немножко посплетничали на кухне, я выпила пару стаканчиков водки и пару новых таблеток, которые прописал мне врач, все было очень мило. Скоро сын стал затихать. Я подняла глаза от стакана, его лицо было очень бледным, и я как раз собиралась сказать, ладно, пора в кровать, молодой человек, но кто-то стал барабанить во входную дверь. Я обернулась и проверила, закрыта ли она, а когда я повернулась обратно к сыну, его уже не было, так что я подумала, что можно и открыть.

Я взяла с собой свечу в прихожую и не надела цепочку, перед тем как открыть дверь. Я хочу сказать, меня особенно уже не волновало, что будет. Это оказался Джаспер Блэк, он сразу вошел в квартиру, он был страшно возбужден.

— Ты можешь зайти к нам? — сказал он. — Петра беременна.

Я посмотрела на него, он говорил какую-то чушь.

— Ты говоришь, она беременна?

— Да, — сказал он. — Ты можешь прийти сейчас же?

— Понимаешь, Джаспер, я не знаю, объясняла ли тебе когда-нибудь мама, как там все устроено у девочек, но если женщина беременна, то торопиться уже некуда, я хочу сказать, даже совсем наоборот, теперь придется ждать девять месяцев, пока ребеночек будет расти в мамином животике.

— Петра обезумела, — сказал Джаспер. — Я думаю, ты сможешь ее успокоить.

— Знаешь, Джаспер, я не удивлюсь, если Петра родилась безумной. Мне ужасно не хочется быть тем человеком, который откроет тебе глаза, но если она беременна, то она станет только хуже, так что ты лучше привыкай, ладно? Я хочу сказать, пошел бы ты сам и успокоил ее.

— Она хочет видеть тебя, — сказал он.

— Да, но она меня не увидит, понял? Сейчас уже поздновато. Я имею в виду, что несколько недель не слышала от вас ни слова и не могу сказать, что соскучилась.

Джаспер моргнул.

— Ну и ну, — сказал он. — Совсем на тебя не похоже. Какая ты желчная.

— А чего ты ожидал? Думал, меня прислали в этот мир специально для тебя, Джаспер Блэк? Я не какой-нибудь диск, который можно забыть в дальнем ящике и доставать, когда тебе удобно, а он все будет играть все ту же песню.

Я повернулась и пошла от него на кухню. На самом деле с первой попытки я не попала в дверной проем. Я врезалась в косяк, и мне пришлось попятиться и попробовать еще раз, как будто я была каким-то механизмом из «Войны роботов».

— Ты что, пила? — сказал Джаспер.

— Нет. Тут дверь передвинули. А ты нанюхался?

— Нет, — сказал Джаспер Блэк. — Не притрагивался с тех пор, как мы узнали, что Петра беременна. Три дня.

Я села за кухонный стол, Джаспер вошел и сел напротив. Трудно было сказать при свете свечи, но он казался похудевшим, и его руки слегка подрагивали.

— Выпьешь? — сказала я.

— Давай.

Я налила ему водки, бутылка закончилась. Он выпил водку, как чистую воду. На полминуты зажегся свет, потом снова погас, и опять только свечи горели посередине кухонного стола, да белые прожектора вертолетов то и дело вспыхивали за окном. Я даже не слышала их, успела привыкнуть. Мы сидели и смотрели друг на друга.

— Ты считаешь, что это твой ребенок?

— Да, — сказал Джаспер. — Да, думаю, мой.

— Рада за тебя.

— Спасибо.

Опять молчание.

— Ее тошнит по утрам?

— Да, — сказал Джаспер. — По утрам ее тошнит, и она злится. По вечерам она приходит усталая и злится. Днем она злится и сидит на работе. И слава богу.

— Скажи ей, пусть попробует принимать чайную ложку яблочного уксуса после еды.

— Ладно, — сказал Джаспер.

— И еще скажи ей, что помогает, если перед сном ходить на прогулку.

— Скажу, — сказал он.

— И скажи ей… скажи ей… а, к черту, я пойду и скажу ей сама.

Джаспер заулыбался, я встала из-за стола и пошла в спальню, сняла халат и надела серые тренировочные и серую найковскую футболку. То есть, может быть, Петра была права, может быть, Хельмут Ланг и движется вперед, но мы все равно нечасто видим его у себя на Барнет-Гроув.

Когда мы уходили, я крикнула моему сыну, чтобы он вел себя хорошо, и захлопнула за нами дверь. Джаспер глянул на меня.

У Джаспера с Петрой тоже не было электричества, как и у нас в Веллингтон-Эстейт. То есть можно быть по уши в гламуре, но на электричество это никак не влияет. Петра сидела на полу перед диваном, и у нее был такой вид, какого ты пожелал бы нам всем, Усама. Черные круги вокруг глаз. Впалые щеки. Изможденное лицо.

Я опустилась на колени и положила руку ей на живот, как обычно делают, хотя там еще нечего было чувствовать. Я закрыла глаза и изо всех сил попыталась обрадоваться за нее. То есть человеку же полагается радоваться, верно? Полагается делать вид, что младенцы рождаются в мир, где никто не пытается их сжечь. Эта хитрость дает тебе возможность радоваться тому, что они родятся. Эта хитрость дает тебе возможность спокойно приняться за вязание маленьких носочков, верно?

В общем, я старалась изо всех сил, но без толку. Закрыв глаза, я видела нерожденную жизнь в животе Петры. Мне казалось, будто ты знаешь его имя еще до его рождения, Усама. Ребенок был обречен, он очень одиноко парил в темноте. Он не знал Лондона, но можно было сказать, что он уже нервничает. Он слышал, как бьется сердце его мамы, и от каждого удара его передергивало, как от далекого взрыва начиненной гвоздями бомбы. Его маленькие кулачки были крепко сжаты, а пуповина накачивала его горючим. Это был зажигательный ребенок, и ему снились сны об искрах. Я видела его лицо, и это было лицо моего мертвого сына. Мама, сказало оно. Мама, они знали. МАМА, ОНИ ЗНАЛИ. Я быстро поднялась, подошла к краю дивана и смотрела в пол, пока не собралась с мыслями.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ужасно, — сказала Петра. — Я все время без сил.

— Да уж, придется тебе привыкнуть. Когда у тебя будет младенец, беременность покажется тебе счастливыми денечками.

— Вот спасибо, — сказала Петра. — Очень обнадеживающе.

— Извини. Не слушай меня. Честно. Дело того стоит.

Петра сидела и смотрела на меня. И так долго, что я не знала, куда себя деть.

— Слушай, я могу тебе как-нибудь помочь?

— Да, — сказала Петра. — Достань нам какие-то веские доказательства, что власти знали о майском теракте до того, как он произошел.

Я уставилась на нее.

— На самом деле я имела в виду, что, если ты хочешь, у меня есть книга о беременности и полно одежды для беременных, не уверена, что она в твоем стиле, но все вещи чистые, аккуратно сложенные, а потом, когда ребенок родится, я могу отдать тебе все бутылочки и стерилизаторы и все такое прочее, то есть все это у меня дома в коробках, и если хочешь, пользуйся.

— Сгодится аудиокассета, — сказала Петра. — Но лучше видео. Пусть твой полицейский опять тебе признается. Это должно быть что-то такое, что можно было бы предъявить в качестве доказательства.

Джаспер шагнул к Петре, рывком поставил ее на ноги и стал говорить ей прямо в лицо.

— Петра, — сказал он. — Прекрати. Мы говорили об этом, и ты обещала ничего не делать. Я бы ни за что ее не привел, если бы знал, что ты так поступишь.

— Ха, — сказала Петра. — Если бы ты, как отец, чуть меньше нюхал кокаин и чуть больше занимался журналистскими расследованиями, то, может, мне и не пришлось бы делать это самой.

— Так нечестно, — сказал Джаспер.

— К черту твою честность.

Она обернулась ко мне. Я опиралась на подлокотник дивана. Мой мозг был похож на глазурь на тех булках, весь мягкий и розовый от водки и таблеток.

— Мы с Джаспером тут немножко поговорили, — сказала Петра. — Мы думаем, что будет лучше, если я сама отнесу материал в газету. В конце концов, в последнее время Джасперу не очень доверяют. Я хочу, чтобы ты помогла мне написать статью.

— Почему?

Петра пожала плечами:

— Потому что Джаспер слишком труслив, чтобы заниматься этим. Потому что меня повысят, если я ее напишу.

— Я не спрашиваю, почему ты хочешь писать об этом, я спрашиваю, почему я должна тебе помогать?

Петра не остановилась ни на секунду.

— Потому что я тебе заплачу, — сказала она. — Или, вернее, заплатит газета. За сотрудничество. Твоя жизнь может измениться. Ты можешь получить целых пятьдесят тысяч.

— Не-а.

— Тогда сто тысяч.

— Послушай, Петра, ты беременна. Это всегда потрясение. Лучше ты отдохни, и мы сделаем вид, что ничего этого не было.

— Да ладно, — сказала Петра. — Не говори мне, что женщина в твоем положении может отказаться от таких денег.

— Слушай, Петра, женщина в моем положении может хоть стены в квартире оклеить деньгами, и это ничего не изменит. Для меня это просто портреты королевы, если я не могу потратить их на сына, — вот что такое твои драгоценные деньги. Дерьмовые картинки с королевой.

Я повернулась, чтобы уйти, но Джаспер очень мягко взял меня за руку.

— Тогда сделай это для себя, — сказал он.

— Что?

Джаспер приблизил губы к моему уху и заговорил очень тихо.

— Ты же до сих пор видишь сына, правда? — сказал он.

Я посмотрела на него, покачала головой и сделала большие глаза с выражением КТО? Я?! То есть я, конечно, была не в себе, Усама, можешь поверить, но я не была настолько безумной, чтобы забыть, что людей, которые видят тех, кого нет, сажают в психбольницу.

— Ничего, — сказал Джаспер. — Я понимаю. Мне тоже мерещится всякое после майского теракта. Это нормально. Называется посттравматический шок.

Я опять покачала головой, я была в ужасе. Я зашептала Джасперу:

— Нет, у меня все прекрасно, честно, не беспокойся за меня, я в полном порядке.

— Только что у тебя, пока мы разговаривали, — сказал Джаспер, — я видел, как ты посматривала в угол кухни. А когда мы уходили, ты даже сказала ему, чтобы он вел себя хорошо.

— Что ты ей говоришь? — сказала Петра.

— Помолчи, пожалуйста, — сказал Джаспер.

Он еще ближе приблизился к моему уху.

— У тебя так и будет это продолжаться, — сказал он, — пока ты не сделаешь что-нибудь, чтобы мальчик упокоился в мире.

— Я не могу упокоить его в мире, потому что у меня нет его тела, остались одни зубы, а я же не буду хоронить его зубы, правда? Я хочу сказать, таких маленьких могил и не бывает.

— Тогда сделай то, что говорит тебе Петра, — сказал Джаспер. — Но сделай это не для нее. Сделай для себя самой. Тебе станет легче.

— Почему?

— Потому что тебе надо, чтобы правда вышла наружу, — сказал Джаспер. — Потому что, если ты будешь держать ее внутри, она тебя доконает. Ты посмотри на себя.

Я посмотрела на Джаспера, очень пристально глядевшего мне в глаза, и я посмотрела на Петру, наблюдавшую за мной поверх его плеча, и посмотрела на моего сына, лежавшего на животе и пытавшегося достать пепельницу или что-то там еще из-под их кофейного столика. Я не знала, что подумать, я обеими руками держалась за голову, чтобы она не раскололась. Я шагнула прочь от Джаспера и отошла в угол комнаты, самый дальний от них обоих.

— Я не знаю. Откуда мне знать? Почему это просто не прекратится? Почему вы оба не можете оставить меня в покое?

— Потому что ты знаешь, что должна сделать это, — сказал Джаспер. — Это важно для тебя и для страны.

— Ой, да ты вдруг заволновался о стране, что ли?

Джаспер пожал плечами.

— У меня будет ребенок, — сказал он. — Это все меняет. Я не хочу, чтобы мой ребенок жил в такой стране, где политики решают, кому жить, а кому умирать.

Я покачала головой:

— Я не знаю. Не знаю. А как же Теренс Бутчер?

— А что он? — сказала Петра.

— Если я это сделаю, разве у него не будут большие неприятности?

— А тебе не все равно? — сказала Петра.

— Я не знаю. Я не знаю. Он говорит, что любит меня.

— Любит, — сказала Петра. — Так же сильно, как ты любила сына?

— Ну, это не то же самое. Это совсем не одно и то же.

Петра улыбнулась, а Джаспер посмотрел в пол.

— Ага, — сказала Петра. — Наконец-то до нее дошло.

«Травелодж» находился рядом с Ливерпуль-стрит, и я сидела в тамошнем баре, дожидаясь, когда Теренс Бутчер придет с работы. Я ждала несколько часов, но это ничего. Там было уютно и темно, и меня не трогали, подходили, только когда я заказывала выпить. Наверно, я выпила пять или шесть джин-тоников, было здорово сидеть там в легком тумане, пока сын носился по вестибюлю и шалил, что неудивительно. Девушка у стойки администратора была очень услужлива, когда я попросила ее проверить, остановился ли здесь Теренс Бутчер, и бармен был очень услужлив, когда я попросила его подавать мне только двойные порции, на самом деле весь персонал был очень услужлив, Усама, так что, если тебе когда-нибудь понадобится отдохнуть во время долгого путешествия между бойнями, пожалуй, ты можешь попасть в гостиницу намного хуже, чем «Травелодж».

Было почти одиннадцать, когда наконец показался Теренс. Я выбрала место за одним из низеньких столиков, откуда мне было видно, когда он вошел в центральный вход, но мне не нужно было волноваться, потому что он направился прямо в бар и заказал себе двойной скотч. Я встала и подошла к нему. Идти было недолго, но все вокруг как-то расплывалось, и мне приходилось держаться за спинки стульев, чтобы «Травелодж» не качался. Я похлопала Теренса по плечу, он повернулся от стойки с усталым и больным видом, но улыбнулся, когда увидел меня. Это была не такая обычная улыбка, а какая-то одновременно и смеющаяся и растерянная, как будто кто-то остроумно пошутил на похоронах.

— Что ты здесь делаешь? — сказал он.

— Я подумала, может, тебе нужно заварить чай или подшить бумаги.

Теренс улыбнулся и схватился за мою руку, как будто волновался, что я могу рухнуть, и, пожалуй, он не ошибался.

— Не надо было тебе приходить, — сказал он. — Зачем ты пришла?

— Еще не уверена.

Это была правда, Усама, у меня голова раскалывалась от таблеток и джина, и я не знала, что буду делать. Мистер Кролик лежал у меня в сумке, у него в живот была вшита видеокамера Джаспера с таким крошечным объективом, который высовывался наружу. Мне нужно было только усадить кролика куда-то в такое место, откуда он мог бы видеть все происходящее, нажать на запись и вывести Теренса Бутчера на разговор. Но в моей сумке была еще кипа старых фотографий. Мужа, сына и меня, как мы возимся в квартире и в Виктория-парке, и еще одна, на которой мы все стоим с мороженым на брайтонском пляже. Я посмотрела на Теренса, держась за его руку, и я хихикала, потому что не могла придумать, то ли уложить его в постель, то ли разговорить его семейным альбомом.

— Что с тобой? — сказал Теренс.

— Ерунда. Ты не отведешь меня в номер?

— В номер? — сказал он. — В прошлый раз, когда я спрашивал, ты не хотела со мной даже разговаривать.

— Ну, я не обещаю, что буду разговаривать с тобой в постели.

Тогда Теренс засмеялся, выпил скотч и дал знак бармену, чтобы налил еще.

— Ты пьяна, — сказал он. — Может быть, тебе лучше пойти домой.

Я моргнула и качнулась взад-вперед, то есть я этого не ожидала.

— Слушай, Теренс, я пьяна, потому что я пять часов дожидалась тебя, а дожидалась я здесь не для того, чтобы ты говорил мне, что тебе все равно.

Бармен налил еще виски, Теренс посмотрел в стакан и повертел его в руке, и кубики льда загремели. Потом он посмотрел на меня, и его серые глаза блестели розовыми отсветами от неоновой лампы в баре.

— Мне не все равно, — сказал он. — И больше, чем ты думаешь. Поэтому я и говорю, что, может быть, тебе лучше идти домой.

— Да, но я хочу быть с тобой.

— Нет, не хочешь, — сказал он. — Ты сама мне сказала.

Теренс Бутчер взял меня за подбородок и повернул мое лицо очень мягко, чтобы я посмотрела ему прямо в глаза.

— Вот, — сказал он. — Посмотри мне в глаза и скажи, что ты не видишь убийцу.

Я открыла рот, но не могла сказать ни слова, я видела только огонь в его глазах от неоновых отблесков, и у меня захватило дух.

— Вот так, — сказал он. — Скажи, что это не будет так всегда. За чашкой кофе. В баре. Каждый вечер в зеркале в ванной комнате.

У меня подкосились ноги, я чувствовала его силу под рубашкой, и я знала, что, если я буду держаться за него, нам обоим будет плохо, но я знала, что если я его отпущу, то упаду на пол.

— Я не знаю, Теренс, я ничего не понимаю. Пожалуйста, обними меня, я совершенно ничего не понимаю.

В последнее время у нас с тобой много общего, Усама, но есть одна вещь, которую ты никогда не сделаешь. Готова спорить, что ты никогда не позволишь отыметь себя в «Травелодже» человеку, который бросил твоих парней умирать. Я прикусила себе губу, чтобы боль заставила меня не думать о том, как по спине побежали мурашки. Я кусала губу, пока не выступила кровь, но все без толку. В голове я ненавидела Теренса, но мое тело все еще было влюблено. Я хотела сказать ему: ненавижу тебя, лживый трус, ТЫ ЗНАЛ, но все-таки бросил моих парней умирать. ТЫ ЗНАЛ, когда мы были вместе в облаках. Я пыталась заставить свой язык сказать все это, Усама, но я клянусь тебе, у меня получались только стоны.

Я задыхалась и металась по подушке, и у меня закатывались глаза, а потом ничего. Я лежала на кровати, Теренс был на мне, и огонь блестел в его глазах, и больше не было ничего. Только тлеющий серый дым, и сын, сидящий на краю пустой ванны за соседней дверью и стучащий пятками по эмали — БУМ-БУМ-БУМ.

Потом я ненадолго позволила Теренсу остаться во мне. Он тихонько лежал головой на моем плече, а я гладила его по затылку. Мистер Кролик сидел и смотрел на нас со стула за моей сумкой.

— Как здорово, Теренс. Я очень по тебе соскучилась.

— Мм, — сказал он.

Молчание.

— Теренс. Я тут думала… если бы у тебя был шанс принять другое решение тогда, в мае, ты опять поступил бы так же?

Теренс вздохнул, и я почувствовала, как снова напряглись его мышцы.

— Ты правда сейчас хочешь думать об этом? — сказал он.

— Я должна знать.

Теренс Бутчер отодвинулся от меня и перевернулся на спину. Он потянулся за пачкой «Мальборо ред», закурил, и я тоже закурила.

— Трудно сказать, как бы я поступил, — сказал он. — Приходилось учитывать очень много факторов.

— Расскажи мне.

Он кивнул, чуть улыбнулся, затянулся сигаретой и очень медленно выпустил дым к потолку. Повернулся ко мне и так печально на меня посмотрел. Я думаю, он понял, что происходит. Он смотрел на меня, как наша старая собака смотрела на нас с мужем, когда мы поняли, что самое милосердное, что мы могли для нее сделать, — это накормить ее любимой едой, завернуть в любимое одеяло и в последний раз отвезти ее к ветеринару в багажнике нашей старой «астры».

— Это обязательно?

Я не могла взглянуть на него, и мой голос звучал очень тихо.

— Мне нужно знать.

Теренс Бутчер кивнул. Потом он закурил вторую сигарету, сел в кровати и рассказал мне все очень медленно, четко и ясно, как будто его слова пропечатывались заглавными буквами. Когда он закончил, он даже не посмотрел на меня, просто лег и уснул, как, наверно, не спал с майского теракта, и на его лице было странное выражение, когда он спал, скорбное и спокойное, как у каменных памятников, которые стоят на кладбище.

Было пять утра, когда я ушла, еще затемно. У «Травелоджа» ждал курьер, как и говорили Петра и Джаспер. Я отдала ему Мистера Кролика с камерой, и курьер сел на свой мотоцикл, а я села на 23-й автобус. Сошла на Пикадилли-серкус и сняла комнату в гостинице «Золотая площадь». Я выбрала ее, потому что как-то видела, когда возила сына в Трокадеро, и подумала, что она выглядит очень симпатично. На самом деле это грязная дыра, Усама, но дешевая. Я просидела там четыре дня, дожидаясь воскресенья, и никто не знал, где я, даже Петра и Джаспер. Джаспер сказал, что так будет лучше всего.

Я оставалась в номере, ела чипсы и бутерброды и пила ржавую воду из-под крана. Странно было торчать там и ничего не делать. Зная, что больше никогда не смогу вернуться в Скотленд-Ярд. Я старалась спать как можно больше, чтобы мне не приходилось об этом думать. Каждый день я дремала на кровати и смотрела, как пламя лижет обои, и каждую ночь я лежала без сна, слушая, как туристы с рюкзаками смеются и кричат в коридоре. Рано утром, когда никого не было, я вылезала из номера и шла сквозь лужи холодной рвоты в туалет в конце коридора. Это были четыре одиноких дня, Усама, но мне было все равно, потому что скоро появился мой сын, и мы хорошо поговорили.

— Мама, — сказал он. — Где это мы?

— Мы в гостинице, малыш.

— А почему? — сказал он.

— Мы прячемся.

Сын широко раскрыл глаза.

— Почему? — сказал он.

— Потому что так безопаснее всего. Мама помогла Петре написать статью для газеты, где она работает. Эту статью напечатают в воскресенье. Когда она выйдет в газете, тем людям, которые обидели тебя и папу, будет очень плохо. Много людей захотят поговорить с твоей мамой.

— Значит, мы прячемся! — сказал он.

Я улыбнулась сыну. Было так приятно, что он со мной. Такой славный, с ярко-рыжими волосами и маленькими зубками. На нем не было ни царапинки. Я сказала, что он может съесть столько чипсов, сколько захочет, но он не хотел.

В воскресенье утром, очень рано, я выписалась из гостиницы и пошла на Пикадилли-серкус. У меня был дорожный чемодан на колесиках, который мне одолжила Петра. Я тянула его за собой, а на нем ехал мой мальчик. Он открыл рот и смотрел на огромные светящиеся рекламные щиты широко раскрытыми глазами, и на холодном утреннем воздухе изо рта у него шел пар. На бедняжке были только джинсы и «арсенальная» футболка.

— Тебе не холодно? Может, мама найдет тебе свитер?

Сын помотал головой. Он был слишком взволнован, чтобы мерзнуть, да и я тоже. Мы собирались купить экземпляр «Санди телеграф» в первом же газетном киоске, который попадется мне по пути. Я никак не могла дождаться, когда увижу нашу статью, напечатанную аршинными буквами на первой полосе под красивым готическим шрифтом названия газеты. Я так нервничала, что меня трясло, и в животе у меня поднялся ураган. Я все думала, какой они дадут заголовок. Я бы сделала так: поместила бы огромную фотографию того зловещего дымного столба над стадионом и всего два слова сверху: ОНИ ЗНАЛИ. Вот как бы я сделала, но откуда мне знать, как надо? Как я говорила, Усама, у нас в семье всегда читали «Сан».

Вокруг Пикадилли-серкус ходило еще несколько человек. Я смотрела им в лица, пытаясь разглядеть, слышали они уже новости или нет, но никто не выглядел так, как будто он что-то слышал. Мы прошли мимо нескольких девушек, которые, хихикая, возвращались домой из клуба. Потом была пара туристов, снимавших на видео большой рекламный знак «Кока-колы» и огромный плывший вверху шар с лицами мертвых игроков «Арсенала». Потом мы прошли мимо дорожного инспектора. У него, пожалуй, был такой вид, будто он знает, что происходит.

— Доброе утро. Вы уже слышали новости?

Инспектор уставился на меня.

— Что? — сказал он.

— Насчет майского теракта.

— А что случилось? — сказал он.

— Вы еще не видели газет?

— Нет, — сказал он. — А что там?

— Это было известно заранее. Известно, что будет теракт, но власти ничего не сделали.

Дорожный инспектор минуту смотрел на меня, мои адидасовские тренировочные и чемодан, потом покачал головой и улыбнулся.

— Будьте осторожнее, милочка, хорошо? — сказал он.

— Я не чокнутая, это правда.

— Ну конечно, — сказал он. — Вы не волнуйтесь, хорошо?

Инспектор отвернулся и пошел в сторону Риджент-стрит. Сын посмотрел на меня.

— Мама, он тебе не поверил, — сказал он.

— Да, милый. Но его нельзя винить. Он поверит, когда прочитает газету.

Я улыбнулась ему, и мы пошли в Сохо. На Уорик-стрит я набрала воздуху в легкие и вошла в газетный киоск.

Я стояла и довольно долго смотрела на первую полосу «Санди телеграф». Там было что-то не то, понимаешь, Усама. Там была фотография с рядом домов, у каждого из которых стояла табличка «продается». Заголовок гласил: РЕЗКОЕ ПАДЕНИЕ ЦЕН НА ДОМА, У ПОКУПАТЕЛЕЙ НЕТ ДЕНЕГ. Я покачала головой. Я не понимала, какое это имеет отношение к майскому теракту. Я посмотрела на дату на газете. Потом развернула ее и просмотрела каждую страницу. Ни слова о теракте. Мне стало тошно. Я пожалела, что проснулась и вышла из гостиницы. Стоило мне подумать об этом, как я поймала себя на мысли, а вдруг это все кошмарный сон, тогда я вполне могу проснуться в постели со своим мужем еще до теракта. Когда я подумала про мужа, мне захотелось закричать, и я стала хватать все остальные газеты со стоек и смотреть, что там напечатано. Везде было одно и то же. Сплошные ЦЕНЫ НА НЕДВИЖИМОСТЬ ПАДАЮТ, кроме «Санди миррор». В «Миррор» говорилось ВЫИГРАЙТЕ МИЛЛИОН ФУНТОВ В НАШЕЙ ВИКТОРИНЕ, И ВАША ЖИЗНЬ ИЗМЕНИТСЯ, и фотография семьи на первой странице. Мама и папа разлеглись на шезлонгах у бассейна с таким видом, как будто они потратили часть своего МИЛЛИОНА ФУНТОВ на модные коктейли, и вместо лиц у них была блестящая серебряная фольга, так что можно было увидеть в ней собственное лицо. ЗДЕСЬ МОЖЕТЕ ОКАЗАТЬСЯ ВЫ, говорилось в газете, и еще там в бассейне резвился рыжеволосый мальчик. Похоже, ему было примерно четыре года три месяца. Я бросила «Миррор» на пол и закричала, и продавец выскочил ко мне из-за прилавка.

— Дорогуша, — сказал он. — Заплатите за них или положите обратно.

Я упала на колени и вглядывалась в заголовки, разбросанные на полу вокруг меня, и в какой-то момент я просто отключилась, не знаю, то ли я кричала, то ли смеялась.

— Какого хрена, — сказал продавец. — Здесь газетный киоск, а не дурдом. Давай, проваливай отсюда.

Я встала и выбежала из киоска, таща за собой чемодан. Сын изо всех сил хватался за него, а он грохотал и подпрыгивал на тротуаре.

— Мама, — кричал сын, — что случилось?

Я остановилась, посмотрела на сына, а потом я приложила руки ко рту и закричала. Дело было в его лице, понимаешь, Усама. Его рыжие волосики обгорели так, что густая черная смола стекала ему на лицо. Его кожа кровоточила, обожженная, а один глаз был белый, как яйцо. Я опять закричала, и бросила чемодан, и побежала по Уорик-стрит, а мой мальчик бежал за мной, и все картонные коробки, и бомжи в своих дешевых нейлоновых спальных мешках вспыхивали пламенем, когда он пробегал мимо них.

Я остановилась у первого попавшегося телефонного автомата, сунула тридцать пенсов в щель и набрала номер Джаспера и Петры, но ответил автоответчик, и телефон только сожрал мои деньги. Оба их мобильных не отвечали. Я набирала еще и еще раз, целый день, пыталась дозвониться Джасперу и Петре. Я потратила все деньги, которые у меня были, в телефонных автоматах. У меня еще могли остаться наличные, которые дали мне Петра и Джаспер, только все ушло на выпивку в «Травелодже» и гостинице «Риджент-пэлис». Мне велели не пользоваться банковской карточкой, так что она по-прежнему лежала у меня под матрасом. Я слишком боялась возвращаться на Бетнал-грин, пока не узнаю, что происходит, поэтому я бродила по Сохо. Тебе бы не понравился Сохо, Усама, там нет ни одного места, которое бы не запрещали ваши пророки по той или другой причине, кроме, может быть, площади Сохо, но в ней плохо то, что там слишком много народу. Я не помню другого такого же длинного дня.

К тому времени, как стемнело, я проголодалась, а сын так хотел есть, что бросил хныкать и просто сидел на тротуаре очень тихий и бледный. Даже огонь на нем голодал. Только на кончиках его пальцев горели мерцающие огоньки, словно свечки. Я должна была раздобыть ему какой-нибудь еды, но я была без гроша в кармане. Так что мы ненадолго присаживались то у одной, то у другой двери, и есть хотелось все сильнее, и мы все сильнее мерзли и только надеялись, что что-нибудь подвернется. Но ничего не подворачивалось, а когда мой мальчик стал дрожать, я стала просить милостыню. Интересно, знаешь ли ты, Усама, каково это — чувствовать на себе взгляд сына, когда он смотрит, как его мама стоит на коленях на Уорик-стрит, держа перед собой стаканчик из «Макдоналдса», и просит мелочь у старых извращенцев, выходящих из секс-шопов.

Наверно, люди меня жалели, потому что я наскребла пять фунтов. Я купила «Хэппи мил» сыну и большую «фанту», и мы сели за столик в углу «Макдоналдса». Мальчик дулся, и я не могу его винить, Усама, то есть никакой сын не должен видеть, как попрошайничает его мама. Он не притрагивался к еде, так что в конце концов пришлось съесть ее самой.

Мы переночевали в дверях дома на Бервик-стрит. Я нашла большое полотно пластиковой упаковки с пузырьками, и мы в нее завернулись, только теплее от этого не стало. Я почти не спала. Сын всю ночь вспыхивал и тлел, но почему-то никакого тепла от него не было.

Там, в дверях, в пластиковой упаковке, мне приснилось, что террор кончился. Во сне я написала тебе это письмо, Усама, ты прочитал его и потом ушел за валун, где твои люди не могли тебя видеть, и стал плакать и жалеть, что убил моего мальчика. Тебе стало очень грустно. Ты больше не чувствовал злости, а только большую усталость. Я и другим написала, Усама, как обещала тебе вначале. Я написала президенту и премьер-министру, и тогда им тоже стало тошно и тяжело. Никто из вас больше не хотел, чтобы умирали мальчики в возрасте четырех лет и трех месяцев, которые все еще спали со своими кроликами по имени Мистер Кролик. Так что вы велели своим собирать вещи и расходиться по домам. И все. Все кончилось. Осталась только куча стрелковых ячеек, которые заливал дождь, и пустых подвалов, где надписи о джихаде постепенно чернели от плесени. Остался миллион старых фантиков от жевательной резинки и окурков там, где раньше был террор.

Потом все шары соединили в один Щит надежды и отпустили в небо. Я держалась за трос шара с фотографией моего мальчика и висела под его улыбающимся лицом, и меня все выше уносило в ночное небо. Было здорово смотреть, как уменьшается Лондон, пока не остается крохотной искоркой в темноте. Было такое ощущение, что можно одним плевком погасить целый город. Во сне я улыбалась и думала, куда унесет меня мой сын. Мы парили очень высоко над землей, и луна светила очень ярко, и я все видела. Все реки и горы светились серебристым светом, и в лесах было полно существ, которые охотились и прятались и ни о чем таком не думали. Теплый ветер подгонял нас, и мы со свистом спускались в долины с деревушками, где горели окна, и все было очень яркое, и чувствовался запах готовящейся еды. А изнутри всех домов слышались колыбельные, которыми мамы убаюкивали своих детей, и их любовь была сильнее бомб.

Когда я проснулась, шел дождь, я сидела на крыльце и дрожала. Я смотрела, как понедельничным утром все бегут на работу, и думала, в прошлый понедельник я была одной из них. Посмотрев немного, я поднялась и пошла в телефонную будку. Сын шел за мной, и асфальт плавился под его ногами.

Я сунула последнюю монету в телефон и набрала мобильный Джаспера. Прошло очень много времени, прежде чем он поднял трубку.

— Джаспер, это я. Что происходит? Могу я уже возвращаться к себе?

— Это было бы неразумно, — сказал Джаспер. — Кое-кто тебя ищет.

— Я видела газету. Я просмотрела все газеты. Где наша статья?

— Нигде, — сказал он. — Наша статья сдохла. Петра ее убила.

— Что ты хочешь сказать?

— Петра заявила, что передумала, — сказал Джаспер. — В субботу вечером она позвонила мне из редакции и сказала, что больше не думает, что статья соответствует интересам страны. Честное слово, как будто Петре когда-то было дело до интересов страны.

— Слушай, Джаспер, у меня мало времени, деньги скоро кончатся. Если Петра не хочет заниматься статьей, тебе придется сделать это самому.

— Нет, — сказал Джаспер. — Я скажу тебе, что случилось. Газета продалась правительству, а Петра продалась газете. Теперь у правительства твоя видеопленка, а газета сорвет первый куш со следующей утечки с Даунинг-стрит. Бог знает, в каком выигрыше осталась Петра. Наверно, из декретного отпуска она вернется заместителем редактора. Все выиграли. Ах да, все, кроме тебя. И меня. И британской общественности, конечно. Надо отдать должное Петре Сазерленд. Она отымела целую страну.

У меня никак в голове не укладывалось. Я прислонилась к стенке телефонной будки и смотрела, как плавится стекло, где сын прижимался к нему носом.

— Ты слушаешь? — сказал Джаспер.

— Да. И что теперь?

— А, — сказал Джаспер. — Вот тут-то и начинается самое смешное. Меня поперли из газеты и внесли в черный список, как наркомана. Больше меня никто не возьмет на работу. Петра переезжает в один из прелестных семейных домов в Примроуз-хилл, рожает моего ребенка и получает запрет суда на то, чтобы я с ним встречался. Я начинаю гнить. Мой поставщик кокаина и местный винный магазин зарабатывают на мне скромное состояние за короткий период времени. Однажды мои соседи звонят с жалобой на дурной запах из квартиры, приезжает пожарная бригада и выносит из дома мой разлагающийся труп.

— Джаспер, ты что, под кайфом?

— Да, у меня тут сплошной кайф, — сказал Джаспер. — Восемь утра, и старина Джаспер Блэк парит от счастья, как хренов воздушный змей.

— Мне нужно вернуться, Джаспер. Мне нужна моя банковская карточка и одежда. Кто меня ищет? Что им нужно?

— Ничего хорошего, — сказал Джаспер. — Но может, и ничего плохого. Ты мелкая сошка. Вероятно, тебе просто пригрозят. Скажут, что произойдет, если ты еще куда-нибудь сунешься с этой историей. Если это тебя утешит, то все, что они могут сделать с тобой или мной, — это ерунда на постном масле по сравнению с тем, что они сделают с Теренсом Бутчером. Они спустят этого несчастного типа в такой глубокий колодец, что можно будет бросить туда пачку сигарет, а ему до самого Рождества нечего будет курить.

— Слушай, Джаспер, надо говорить быстрее, а то уже телефон мигает. Что ты теперь собираешься делать?

Джаспер засмеялся в трубку. Это был резкий и злой смех, и он ударил меня в ухо сквозь трубку.

— Я сделаю то, что сделал бы в моем положении любой уважающий себя англичанин, — сказал он. — Взорву здание Парламента.

— Прошу тебя, Джаспер, сейчас не время шутить, я…

— Хочешь посмотреть? — сказал он. — Встретимся через час на площади перед Парламентом. Хочешь, я принесу твоего…

Телефон замолчал.

Мне нечем было заплатить за автобус, поэтому я пошла к Вестминстеру пешком. До него было всего пара километров. Шел несильный дождь, и небо нависало такое черное и тяжелое, что болела голова, но было приятно, что все-таки есть куда идти. Я не могла дождаться, когда увижу Джаспера, даже если он слетел с катушек. Сыну тоже стало получше. Когда мы шли через Трафальгарскую площадь, он засмеялся и стал гонять голубей и подпаливать своими руками мокрые перья у них на хвостах.

Джаспер добрался до площади перед Парламентом раньше меня. Он сидел на розовом чемодане под большой черной статуей Черчилля. Там был сухой пятачок, укрытый от дождя. Я перебежала через дорогу, Джаспер встал, мы обнялись и долго стояли, пока машины с ревом проносились мимо нас по мокрым улицам. От него пахло виски. Потом мы отступили на шаг и посмотрели друг на друга. Джаспер вытащил «Кэмел лайтс», и мы оба закурили, и я стояла и курила, моя рука тряслась, как швейная машинка.

— Дерьмово выглядишь, — сказал Джаспер.

— Спасибо.

— Вот так, — сказал Джаспер. — Петра нас поимела.

Я пожала плечами.

— Ага.

— Знаешь, а я по ней скучаю, — сказал Джаспер. — Странно. Это я-то, такой бессердечный и тому подобное.

— Со мной ты всегда был добрый.

— Не всегда, — сказал Джаспер. — Ты мне всегда нравилась, но не путай это с добротой.

Я улыбнулась ему.

— Я не принес твою карточку, — сказал он.

— Да?

— Я принес тебе свою карточку, — сказал он. — Мне она будет не нужна. Пин-код нацарапан на обратной стороне. Там несколько тысяч. Не бог весть что, но ты сможешь встать на ноги.

Он сунул руку в карман и отдал мне свою карточку. Я только смотрела на него.

— Что происходит?

— Я не в экстазе от своей прошлой жизни, — сказал он. — Я родился с некоторым количеством таланта и весь его профукал. Я позволил системе меня поглотить. Но даже у такого человека, как я, есть точка, ниже которой его гордость не позволит ему опуститься. Я не дам им нас поиметь. Я решил оказать сопротивление.

Он посмотрел на чемодан у наших ног.

— Видишь? — сказал он. — Вот чего власти боятся до смерти. Здесь шесть динамитных шашек, упакованных вокруг банки со стронцием-90 и цезием-137, кропотливо выкраденным из больниц и заводов по всему Ближнему Востоку агентами «Аль-Каиды».

— Нет, не может быть. Это Петрин чемодан «Луи Вюиттон».

— Ты это знаешь, — сказал Джаспер. — И я знаю. Но для остального мира это радиоактивная бомба. Если эта штука взорвется, Вестминстер будет светиться в темноте до середины следующего ледникового периода. Я собираюсь позвонить в полицию и сказать им. А они мне поверят, потому что я использую кодовое слово, которое использовала ячейка, готовившая майский теракт. Которое сказал тебе Теренс в постели. И как только я договорю с полицией, я позвоню в Би-би-си. Так я привлеку общее внимание.

— Ты рехнулся. Для чего тебе все это нужно?

— Я пригрожу взорвать свою бомбочку, если ко мне не доставят телевизионную бригаду. И тогда в прямом, неприукрашенном эфире расскажу миру о том, что на самом деле произошло во время майского теракта.

— Нет, Джаспер, пожалуйста, не надо. Ты знаешь, что с тобой сделают.

— О да, — сказал Джаспер. — Надеюсь, меня убьют наповал. Тюрьма никогда меня особенно не привлекала.

Я шагнула ближе к Джасперу и положила руку ему на щеку.

— Почему ты на самом деле это делаешь?

Джаспер ухмыльнулся.

— Ну, — сказал он, — ты поверишь, если я скажу, что думаю, что ты достаточно настрадалась и заслуживаешь хоть какой-то справедливости?

— Нет.

— Нет, — сказал Джаспер. — Тогда, наверно, из-за твоих сисек.

Я стала смеяться, и он тоже. Наверно, из-за того, что он был на кокаине, а я не спала, но у нас была истерика.

— Эх, Джаспер. Мы в дерьме, да?

— О-о-о-о да, — сказал он. — Петра ловко нас обработала. Для двух человек в Великобритании в начале XXI века мы в таком дерьме, что дальше некуда. Наконец-то мы это сделали. Достигли окончательного охренения.

Он крепко обнял меня. Мы хорошо посмеялись там, под стариной Уинстоном Черчиллем, пока вокруг нас ревел утренний час пик, но это продолжалось недолго, потому что скоро Джаспер перестал смеяться. Он нагнулся и открыл чемодан. Там была не радиоактивная бомба, а Мистер Кролик.

— Держи, — сказал он. — Я подумал, что ты ему обрадуешься. Позаботься о нем, ладно?

Увидев Мистера Кролика, я вспомнила, что все это по-настоящему, то, что с нами происходит. Дождь снова стал холодным, и я поежилась.

— Джаспер, хватит глупостей. Давай уйдем отсюда. Исчезнем. Сядем на поезд и уедем.

— Куда? — сказал Джаспер.

— Не знаю. Куда угодно, лишь бы не оставаться в Лондоне.

Джаспер погладил меня по щеке.

— Лондон везде, — сказал он. — Для нас. Разве ты не понимаешь? Мы сами Лондон. Везде, куда бы мы ни уехали, ты всегда будешь горевать, а я всегда буду… ну…

— Что?

Джаспер посмотрел на залитый тротуар, голубиный помет и старые черные комки жвачки.

— Разочарован, — сказал он.

Рев автомобилей стал тише. Час пик подходил к концу. Все, кому надо было на работу, либо уже были там, либо надеялись, что начальства еще нет. Я потянулась вверх и быстро поцеловала Джаспера в губы.

— Джаспер…

— Да? — сказал он.

— Ты бы понравился моему сыну.

— Иди, — сказал он. — Лучше тебе убираться отсюда.

Потом он достал мобильный и набрал лондонскую полицию. Я пошла вниз по Сент-Маргарет-стрит не оглядываясь.

Джасперу Блэку так и не удалось сказать то, что он хотел, на камеру, и я больше никогда его не видела, только в телерепортаже в тот момент, когда он залезал с этим дурацким розовым чемоданом на статую Черчилля и полицейский снайпер попал ему в спину. Наверно, ты, Усама, тоже видел эту съемку, она довольно известная. Как его лицо расплылось в широкой улыбке, когда он падал.

Я не успела уйти далеко, когда началась паника. Я не упрекаю людей за то, что они стали паниковать, когда по телевидению сообщили, что на площади перед Парламентом заложена радиоактивная бомба. На их месте я бы тоже побежала со всех ног. Я была на Милбэнке, на полдороге через Виктория-Тауэр-гарденз, когда люди стали выбегать из офисов. Как только это началось, все стало происходить очень быстро. Паника была как живая, Усама, у нее был запах и голос. Запах ударил меня в кишки, это был запах тел, потных и дерущихся. Потом был этот жуткий звук. Это кричали взрослые мужчины, и бесились сирены, и хрустели ноги, столбики и ограждения, когда машины, давая задний ход, наезжали на них. Паника была похожа на тяжелый сон, и чем больше люди бежали на улицы, тем больше росла паника, как чудовище, составленное из человеческих тел.

Я потеряла своего мальчика, я металась в разные стороны, крича и высматривая его, но потом толпа стала слишком плотная, и я больше не могла бежать куда хотела. Я оказалась посреди молодых парней в деловых костюмах, они орали и налетали на всех, кто попадался им на пути, так что мне пришлось бежать вместе с ними. Потом я не могла больше бежать и упала. Я лежала на дымящемся мокром асфальте, а они бежали по мне в своих твердых кожаных ботинках. Я свернулась в комок и, когда все кончилось, встала и пошла дальше в сторону Аамбетского моста.

Когда я дошла до развязки Хорсферри, там была женщина в зеленом «рэйнджровере», а два парня в костюмах пытались попасть внутрь. Она заперла все двери и схватилась за руль и кричала им, чтобы они отстали, но ее было не слышно. Было видно только ее лицо, белое и испуганное, за ветровым стеклом, как в телевизоре с выключенным звуком. Парни никак не хотели отпускать дверные ручки, и женщина не могла уехать, потому что везде были люди. Парни стали раскачивать «рэйнджровер». Они орали, чтобы женщина их впустила.

— Моя жена! — кричал один. — У меня жена сидит дома! Я должен до нее добраться. Впусти нас, сука, у тебя там четыре свободных места.

Женщина упала на руль. Она сжала голову руками и вопила на педали под ногами. Бедная дурочка, наверно, даже понятия не имела, что происходит. Только что она волновалась насчет цен на жилье, и вдруг оказалась в центре паники. Потом один из парней дошел до ручки. Я увидела, как это выражение находит на его лицо.

— Ну ладно, — прокричал он. — Я тебе покажу, чертова сука!

Видно было, как у него брызжет слюна с каждым словом и шлепается на ветровое стекло. Он обошел машину сзади и открыл крышку бензобака.

— Господи, пожалуйста, не надо.

Парень достал из кармана зажигалку, посмотрел на меня, и в его глазах ничего не было. Он щелкнул зажигалкой и сунул ее в топливный шланг «рэйнджровера».

— Вот тебе, сука! — заорал он.

Из топливного шланга вырвалась струя пламени и сбила его с ног. Он упал, его одежда загорелась. Одежда пропиталась бензином и горела белым яростным пламенем. Это было ужасно, и толпа отхлынула назад, встав вокруг него широким кругом. Видно было все лица, очень бледные на фоне серого дождливого неба, их глаза блестели от пламени, и от носа на лица падали резкие черные тени.

Другой парень, который пытался открыть «рэйнджровер», побежал. Я почувствовала запах горящих волос и отодвинулась от жара. Женщина вылезла со своего водительского места и стояла вместе с толпой, глядя, как сгорает парень. Пламя поднялось на три метра в воздух, а внизу корчился и извивался парень. Он звал маму, а потом просто кричал, а если смотреть внимательно, то к концу стало видно, как он поднимает голову и бьется, бьется ею об асфальт. Он хотел потерять сознание, и я надеюсь, что у него получилось.

Потом парень перестал двигаться, и тогда кто-то закричал, что надо убираться, пока не взорвался «рэйнджровер». Тогда опять началась паника, и все пинали и толкали друг друга, чтобы убраться подальше. Я не видела, как взорвалась машина, я только услышала грохот и почувствовала жар на спине. Раздались новые крики, и потом я опять побежала. Твердая черная линия полицейских фургонов для ликвидации беспорядков не давала нам повернуть на запад, вверх по Хорсферри-роуд, и они обрушили на нас водяные пушки и слезоточивый газ. Одна из канистр с газом разорвалась прямо у меня под ногами, и я побежала, ничего не видя и задыхаясь.

Каждый вдох слезоточивого газа — это как смерть, шок ужасный. Толпа полилась на Ламбетский мост, и я бежала, а у меня по лицу текли слезы и сопли. Потом стало еще хуже, потому что для узкого моста было слишком много народу. Ясно было, что не всем удастся перебраться через мост на такой скорости, но остановиться было невозможно, потому что за нами бежали, наверно, десять тысяч людей и задержать их нельзя было никак. В толпе дрались и пихали друг друга, а когда мои глаза стали что-то видеть после газа, я увидела, что многие падают и их затаптывают. Мост все больше забивался. Меня стало оттеснять к краю, и я увидела, что люди падают в реку через перила моста. Я дралась и пихалась, как все остальные, но меня все больше прижимало к краю. Когда наконец я сама упала в реку, я испытала облегчение, потому что больше не было грохота и криков. Только порыв воздуха, пока я падала, а потом резкий холодный всплеск Темзы.

Я упала ногами и сначала ушла очень глубоко. Я не умею плавать, Усама, я никогда не училась. Я хочу сказать, в Ист-Энде особенно негде поплавать. Мы видели не больше воды, чем нужно, чтобы заварить чай. Темза была холодная и такого цвета, какого бывает вода из-под грязной посуды. Помню, как смотрела сквозь нее и видела далекий бледно-коричневый свет над головой и думала, опущусь я глубже или поднимусь к свету. Я очень долго оставалась под водой, Усама. Я бы не возражала, если б утонула, но в конце концов я всплыла. Каким-то образом мне всегда это удается.

Когда я всплыла на поверхность, я оказалась рядом с опорой моста и зацепилась за камни, а сверху падали люди и плюхались в воду со всех сторон. Те, кто умел плавать, подплывали к берегам, а остальным либо везло, как мне, и они находили за что уцепиться, либо они недолго бултыхались и уходили под воду.

Я висела на камнях бог знает сколько времени. Проемы в каменной кладке были шириной примерно в сантиметр. Ровно столько, чтобы зацепиться пальцами и носками ног и держаться, высунув из-под воды только голову, пока течение пытается оторвать тебя от них. Было так холодно, что у меня заболело сердце, а руки и ноги омертвели. Не знаю, как мне удавалось цепляться, но я цеплялась, и я была не одна, нас было много. Рядом со мной висела девушка с кудрявыми рыжими волосами. На ней был деловой костюм в тонкую полоску и белая блузка с большим воротником. На ней не было лифчика, и ее грудь просвечивала сквозь намокшую блузку. На левой груди у нее была татуировка. Какой-то китайский иероглиф. Помню, как подумала: как странно, милая, я видела твою татуировку, а все эти люди, с которыми ты проработала столько лет, наверно, и понятия не имеют. Забавно, о чем ты думаешь, когда надо бы думать о смерти.

— Я долго не продержусь, — сказала рыжеволосая девушка.

— Придется продержаться.

— Не могу, — сказала она.

— Нет, можешь.

Она посмотрела на меня в упор, глаза ее были яростные и изможденные.

— Ты-то откуда знаешь? — сказала она.

У нее разжались руки, и я увидела, как она уходит под воду. Ее ярко-рыжие волосы погрузились в последнюю очередь, как клоунский парик. Я так замерзла, что не чувствовала пальцев, — такое было ощущение, что я держусь мертвыми палочками. На камнях была зеленая слизь, и приходилось вжимать пальцы рук и ног в проемы между кладкой, а они все соскальзывали. Когда я подумала, что умру, я так разозлилась. Единственное, что вертелось у меня в голове, — это как кричал мой сын с Мистером Кроликом в кармане и как горела его футболка.

Я так разозлилась, Усама, я стала кричать ОНИ ЗНАЛИ, ЗНАЛИ, и все стали смотреть на меня. Мои крики разносились под арками моста. Потом подплыл полицейский катер. Наверно, кто-то услышал, как я кричу. Это был маленький катер с одним полицейским у руля. Не думаю, что он понимал, сколько нас там, под мостом. Видно было выражение у него на лице, когда его катер повернул за опору и он увидел всех нас. Он широко раскрыл рот и завертел руль, чтобы развернуться, но все зря. Течение относило его к опоре, и тогда люди, которые находились ближе всего к катеру, стали цепляться и залезать в него. Наверно, нас на камнях висело человек двадцать, и, по-моему, почти все стали хвататься за катер. Я не сделала этого только потому, что пальцы никак не хотели отцепляться от моста. Полицейский катер начал крениться под тяжестью людей. Было видно, что его борта опустились почти до самой воды. Полицейский кричал: «Пожалуйста, катер больше не выдержит!» У него был багор с крюком на конце, и он тыкал им в людей, которые пытались залезть в катер. Напрасно. Люди все карабкались, и борта катера опускались и опускались, пока через них не начала переливаться вода, спокойная, коричневая и смертоносная.

Когда катер перевернулся, почти все оказались в ловушке под ним. Я не видела, чтобы многие вынырнули. Может, двое или трое, и они опять сразу же ушли под воду. А потом все кончилось. Только я одна цеплялась за арку моста, а неподалеку дном кверху плавал полицейский катер. Дно у него было оранжевое и блестящее, и, наверно, оно высовывалось из воды сантиметров на пятнадцать в середине. Через катер перекатывались волны, и его начинало относить течением.

Рев толпы на мосту стал громче, и все больше людей стали падать в воду поблизости от меня. Я подумала, что если ничего не сделаю сейчас же, то мне конец. Я стала бить лбом по рукам, пока пальцы не отцепились от моста и я оттолкнулась в воде к перевернутому катеру. Я уже начала тонуть, когда мне удалось за него схватиться. Руки заскользили, и я подумала: «Ладно, значит, конец», но потом мне повезло, потому что пальцы зацепились за гребной винт. Я вытащила себя из воды и легла на живот на дно катера, а вокруг меня со всех сторон плескалась Темза.

Меня несло течением весь день, пока не стемнело, и никто не пришел мне на помощь. Наверно, и без меня забот хватало. Я так замерзла, это было мучительно. Большую часть времени я лежала с закрытыми глазами, потому что невыносимо было смотреть на трупы, плывшие по реке вместе со мной.

Один раз, когда я все-таки открыла глаза, прошло уже несколько часов, и я проплывала под Саутворкским мостом, а солнце садилось, совершенно больное и желтое, за Щитами надежды. Крик чайки заставил меня открыть глаза. Между моей лодкой и закатом плыло тело какого-то азиатского паренька лет шестнадцати-семнадцати. Он был в полуметре от меня и плыл лицом вверх в униформе «Макдоналдса». Серые полиэстеровые брюки, бордовая рубашка с короткими рукавами и бордовая бейсболка. Чайка засунула голову под козырек бейсболки, чтобы выклевать ему левый глаз. На мальчишке был значок, там было написано: «Привет, меня зовут НИК, чем я могу вам помочь?» На значке у него было две из пяти поощрительных звездочек, и они блестели на закате.

Кажется, потом я заснула. Скверный был сон, потому что каждый раз, как я засыпала, я чувствовала, что пальцы отцепляются от катера, и я опять просыпалась. Наверно, это продолжалось несколько часов, пока я не открыла глаза окончательно, потому что мой катер обо что-то ударился, и я почувствовала толчок. Было темно, и что-то здоровенное нависало надо мной. Я закричала и подняла руку, чтобы отпихнуть от себя эту темную штуку, но потом поняла, что это Тауэрский мост. Был отлив, и мой катер застрял на грязной отмели на северной стороне реки.

Я соскользнула с катера в мягкую болотистую грязь. Эта грязь была позором города. Она была одного возраста с Лондоном, и я клянусь, она воняла болезнями, названия которых люди забыли лет пятьсот назад. Весь город построен на чумных могилах и логовах убийц, и я погрузилась в нее по самые бедра, и меня стало рвать, и я плакала, а потом меня опять рвало. Когда меня уже не могло больше рвать, я побрела по грязи до каменной стены берега. Там была лестница из ржавых железных обручей, и я стала по ней карабкаться. Мне приходилось то и дело останавливаться. Я очень замерзла и устала, к тому же я никогда не была спортивной.

Я вылезла наверх прямо у лондонского Тауэра. Кругом стояла тишина. Поблизости никого не было. Я потеряла туфли в реке и шла босиком по брусчатке, обнимая себя руками. Я так замерзла, что меня трясло, как нашу стиральную машину во время отжима. Я прошла мимо высоких стен Тауэра, вся в вонючей грязи. Черные крысы пищали и удирали из-под моих ног. Фонари не горели, стояла темень, хоть глаз выколи. Дождь перестал. В облаках показались просветы, где проглядывал растущий серпик луны и очень яркие звезды.

Я шла как можно быстрее, чтобы согреться. Я не поднимала головы. Я не видела, куда ступаю, и пыталась не наступить на что-нибудь гадкое. Слышно было, как сквозь рокот вертолетов звонят колокола. Вертолеты были по всему небу, а один спустился над Тауэром. Он летел за мной вдоль улицы, и его прожектор светил на мокрую брусчатку. Я прижалась к стене Тауэра и смотрела, как двигается кружок света по тому месту, где я шла. Он двинулся дальше по улице и остановился, потому что в луч прожектора попал какой-то парень.

Он был голый, и его кожа отсвечивала в луче голубовато-белым. Молодой парень, лет двадцати, и по нему текла кровь. Кровь текла у него изо рта, и было ясно почему: потому что он наполовину откусил себе язык и продолжал его жевать. Одной рукой он держал нож для разделки мяса, а другой мастурбировал. Когда он увидел, что попал под прожектор, он посмотрел прямо туда, где я пряталась в темноте, и заорал от ярости. А потом, кажется, кто-то в вертолете его застрелил. Я не услышала выстрела из-за рокота моторов, но я увидела, как у парня из шеи брызнула красная струя, и его тело осело на брусчатку. Он очень аккуратно сел на мертвый зад, одной рукой все еще держась за свои причиндалы. Луч оставался на нем, пока первые крысы не начали перебегать через границы светлого кружка. Тогда вертолет полетел дальше в ночь.

Сейчас я думаю, что тот парень был каким-нибудь психом, который в панике сбежал из больницы, но в то время я не понимала, что происходит. Я подумала, может, всех расстреливают, как его. Тогда я пошла очень осторожно, Усама, и ты не можешь меня винить. У меня ушло целых два часа, чтобы дойти до Бетнал-Грин. Я шла не по улицам, а по тропинкам и переулкам и перебегала через скверы, как лиса. Когда я замечала большие улицы, вдоль них стояли солдаты. У солдат были пулеметы и бронетранспортеры, и я даже видела несколько танков, хотя бог знает зачем они были нужны.

В проулках было еще несколько человек, которые шли домой, но в тот раз никто не попытался меня изнасиловать или съесть, слава богу. Мне стало чуть получше, потому что это были самые обычные люди, как я, в тренировочных и кроссовках, которые старались добраться до дома в комендантский час. Мы смотрели друг на друга в полусвете от вертолетов, и у всех на лицах было одинаковое выражение. Выражение людей, которые проснулись, ожидая одного, а получили совершенно другое.

На Барнет-Гроув, когда я добралась туда, стояла мертвая тишина. Ни одного человека из-за комендантского часа, ни одного огонька, потому что электричество отключилось. Полдюжины машин горели, и никто их не тушил. Расплавленная резина от автомобильных шин текла по сточной канаве вдоль бордюра. Она кипела и пузырилась, как лава во время извержения вулкана, и исчезала с шипением в ливневых стоках. Вонь стояла ужасная.

Сын ждал меня на улице у Веллингтон-эстейт. Он помахал мне рукой.

— Малыш, бедный мой малыш, ты как?

Мальчик заулыбался, залез в горящую машину и сел на голые раскаленные пружины водительского сиденья. Он улыбался мне, а пламя лизало его, и ветровое стекло лопнуло с треском.

Вертолет завис невысоко над дальним концом улицы. Он летел в нашу сторону. Его винты раздували оранжевый огонь горящих машин в ревущий белый костер. Мой сын посмотрел вверх. Он был взволнован. Вертолет приближался. Слышно было его рокот поверх рева пламени. Сын высунул голову сквозь оплавленное стекло пассажирского окна, чтобы посмотреть на него. Вертолет, сказал он. Вертолет, вертолет, вертолет. Ему всегда нравилось это слово.

Прожектор надвинулся на нас и замер. Это был ярко-белый свет, как вспышка фотоаппарата, и на него нельзя было смотреть. С неба раздался мегафонный голос. ОСТАВАЙТЕСЬ НА МЕСТЕ, сказал он. ВЫ НАРУШИЛИ КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС. НЕ ДВИГАЙТЕСЬ, Я ПОВТОРЯЮ, НЕ ДВИГАЙТЕСЬ. Ага, сейчас. Буду я стоять на месте, чтобы они успели как следует прицелиться. Я взяла ноги в руки и побежала в Веллингтон-эстейт, а мой бедный мальчик кричал ОТСТАНЬТЕ ОТ МАМЫ в горящее небо.

Я села на лестницу нашего дома, чтобы отдышаться. Я сидела полчаса, дрожа, пока не набралась сил, чтобы подняться по лестнице до нашей квартиры.

Кто-то просунул мне письмо под дверь, и я его подобрала, когда вошла в квартиру. Я положила конверт на кухонный стол, зажгла пару свечей, и они дрожали, потому что в квартире стоял жуткий сквозняк из-за разбитых снаружи окон. Везде на полу валялось битое стекло, и с улицы несло горелыми шинами. Я пошла в ванную и включила приемник на батарейках. НЕТ ПРИЧИН ДЛЯ БЕСПОКОЙСТВА, говорил он. Я открыла кран, вернулась на кухню, выдавила из пачки четыре таблетки и запила их водкой. Потом открыла письмо.

«Мой храбрый друг, что я могу сказать, кроме того, что будем же помнить наши счастливые дни? Мне так понравилось выбирать с тобой одежду, и я никогда не забуду, как ты потрясающе в ней выглядела. Пожалуйста, надевай ее иногда и помни, что я не всегда была стервой по отношению к тебе. Наверно, ты презираешь меня за мой выбор. Я заглянула себе в сердце и решила, что если мы предадим сведения огласке, то это ничем не поможет стране. Газета очень поддержала меня в этом трудном решении и предложила мне прекрасные перспективы, которые означают уверенность в будущем для моего сына, когда он родится. Надеюсь, в своем теплом сердце ты найдешь силы понять и простить меня когда-нибудь. Я знаю, как мать, ты поймешь, что мы всегда должны поступать так, как будет лучше для наших детей.

Твой друг Петра Сазерленд».

Я сожгла листок и бросила пепел на пол кухни. Отнесла свечи в ванную. По радио говорили: ПО ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫМ ПОДСЧЕТАМ, ЧИСЛО ЖЕРТВ СОСТАВЛЯЕТ ОТ 100 ДО 120 ЧЕЛОВЕК. ГОРЯЧАЯ ЛИНИЯ ДЛЯ БЛИЗКИХ И РОДСТВЕННИКОВ…

Я выключила радио, залезла в ванну и опустилась с ушами под воду, слушая звук вертолетов, гудевший в водопроводных трубах. Я лежала в ванне, пока вода не остыла и не погасли свечи.

Келли — эксперт британского министерства обороны, раскрывший корреспонденту Би-би-си подробности «иракского досье», покончил с собой.