Хотя среди оградителей было не принято расспрашивать о прошлой жизни, но мало-помалу от Ракадара, который слышал любой шепот даже в сотне шагов от себя, Вида узнал о судьбе почти всех в отряде. А узнав, и не ведал, как ему быть дальше. То на него накатывала жалость и сострадание к тем, кто волей богов был вовсе не так удачлив, как он сам, то его начинало душить презрение и отвращение к людям, которые давно уж потеряли человечье лицо.
— Хардмарами не рождаются, — как-то сказал ему Хараслат. — Или ты думал, что едва назвали тебя сотником, так ты сразу и выучился управлять своей сотней?
Вида знал, что многие оградители не верили ему и втихаря насмехались над его молодостью и неопытностью. Дескать, чего он в жизни-то увидеть успел? О том, что именно Вида поспел на помощь Хараслату, все уже давно забыли — этим людям было мало одного поступка, чтобы подчиниться. А если и рассудить по правде, то каждый мог похвастаться тем, что кого-то спас. Не всем пришлось по вкусу и то, что Вида взялся обучать воинов — дескать, на учебной-то площадке всякий ребенок — умелый боец, а вот в битве-то…
Ненавидели, презирали и завидовали Виде еще и потому, что он был не их помола. Хоть никому Вида и не рассказывал о своей семье и о том богатстве, в котором привык жить, всякий, даже самый невнимательный воин понимал, что трудиться Виде пришлось немного, а плетей, батог и кандалов он не пробовал вовсе. Как тут не возненавидеть холеного и залюбленного господинчика, который и здесь, в отряде, сразу стал хардмаром?
Вот только шрамы, бугрившиеся у него на груди, заставляли многих примолкнуть и не говорить все то, что о нем думали, ему в лицо. Ведь вот какая штука — если Вида был сыном богатея, то где он мог так попасться зверю? А если такая же голытьба, как и они сами, то тогда откуда у него взялся дорогой меч, кинжал, усыпанный драгоценными камнями, и чистокровный жеребец? На вора или конокрада Вида походил меньше всего, и даже самый гадкий и завистливый оградитель это признавал.
Сам Вида подолгу засиживался у Хараслата, у Умудя или же бродил вокруг становища с Ракадаром. От них он наслушался о рийнадрёкцах, и невесть как оказавшихся на границе ксененежичах, и беглых южанах, и ином сброде. И все были с оружием, все в крепких сапогах и новых плащах. Все сытые, ладные, с лоснящимися лицами. Куда до них было вечно голодным и отчаявшимся оградителям, которые, обезумев, из последних сил сдерживали их натиск. Вспоминая свой первый бой, Вида больше всего дивился той страсти, с которой они бились. Никто не отступил, не бежал, не предал! Все они были из тех, кого Вида раньше и за людей-то не принимал — грязь на земле и только. Рабы, воры, насильники, убийцы, отступники и изменники, люди без чести и совести, бессемейные скитальцы. Но все они, как один, сражались с врагом, мертвой хваткой сжав меч.
— Эти люди появились на этот свет сами по себе, словно выросли из-под земли, — сказал Виде Умудь.
Вида опешил, когда узнал, что многие оградители не помнят о себе ровно ничего. Им было неведомо, где их матери да отцы, да живы ли они, неведомо откуда они родом, да кем были их предки. Они помнили лишь голод да звонкую песню плетей, тяжесть цепей и смерть. Одну только смерть, куда ни посмотри. Вида часто спрашивал у Ракадара, как пришлось ему жить, и каждый раз не хотел верить его словам. Он и не думал, что можно жить так, как жили рабы в Койсое, и не умереть. Но Ракадар отвечал на это, лишь усмехаясь:
— Мы-то люди не балованные. Мы много не просим, но нам-то много и не дают.
Сначала неохотно, а потом все с большим желанием он рассказывал о своей прежней жизни — о смрадном духе Койсоя, о рабах и их хозяевах, о тех, кто не гнушался покупать себе людей лишь для того, чтобы отдать их на смерть. Но больше всего нравилось ему вспоминать о том дне, когда его впервые увидел на торгах Умудь.
— Я-то с детства знал, что слух у меня дивный. Да только никто этот мой дар особо и не жаловал. Я ведь все слышу, что вокруг говорят. Меня не обманешь да не пошепчешься, коли я рядом. А Умудь сразу сказал, что нет мне цены!
Вида хотел было спросить, как же Умудь узнал о его даре, коли и сам видел его впервые, но передумал.
— Он подошел ко мне и спросил, не хочу ли я стать воином. Я, было дело, попервой-то и не поверил. Когда это рабы становились свободными воинами? А Умудь и сказал, что он-де знает одного хардмара, которому такие как я дороже золота будут. И что он расскажет ему обо мне, а тот придет и выкупит меня. Главное, сказал Умудь мне тогда, раньше срока-то не преставиться. Он потом и к хозяину моему подходил и просил, чтобы тот меня не вздумал продавать али плетьми забивать. А через семь дней и вернулся за мной.
И Ракадар хвастливо добавил, решив, что Вида уж точно оценит такую весть:
— Одну меру серебра за меня положил!
Вида не знал, сколько стоили рабы и было это дорого али дешево, но по горящим глазам Ракадара понял, что тот гордился такой ценой.
— Умудь-то все про меня Хараслату рассказал. Тот сначала и не поверил, что я так слышу. Зашел за шатер и прошептал пару слов на незнакомом языке. А потом вышел и спросил меня, что я услыхал. Оградители вокруг со смеху покатывались, ибо не услышали ни звука, а я все повторил. Хараслат Умудя похвалил, сказал тому, что истый алмаз он нашел. А меня чуть не с собой рядом посадил. Приказал мне еды давать столько, сколько съем, ибо был я тогда столь тощим, что еле на ногах держался. И одежу мне новую справил и с мечом обучил управляться. Я-то только здесь и зажил, а про Койсой и не поминаю даже. Только вот долго от тамошней вони не мог отмыться. По два чана воды кипятил и скоблил грязь вместе с кожей. Лишь недавно избавился от того дурного запаха.
Вида оглядывал жалкие шатры и думал, что боги были к нему милостивы, что позволили ему родиться у Зоры и Мелесгарда. Очень уж ему повезло даже не знать о Койсое и его жителях.
— Ты и впрямь стоишь меры серебра, — соглашался он. — Умудь не прогадал.
И Ракадар довольно и гордо улыбался ему в ответ.
Некоторые другие оградители, из тех, кто сразу принял Виду и признал в нем главного, сначала неохотно и куце, а потом все более доверительно рассказывали ему о себе. Прошло две луны с тех пор, как Вида попал в оградительный отряд, а у него уже появились друзья, готовые без единого звука пойти за ним хоть на край света.
Хараслат выделил Виде свой собственный шатер, такой же, какой был и у Валёна, второго хардмара. Он и сам, без подсказки Умудя, видел, что Виду ему и впрямь послали боги — не висельник и преступник, а родовитый и умелый воин, владеющий мечом так, будто это была его рука.
— Я тут уже свой, — как-то похвастался Вида, сидя вместе с Умудем в своем шатре. — Даже те, кто сплевывали мне под ноги, когда я проходил мимо, кланяются в пояс!
Но Умудь все же решил предупредить Виду:
— Ты-то не шибко-то радуйся. Оградители люди такие — сегодня сладкий хлеб, а завтра — камень. Коли что решат для себя, так потом очень уж трудно из них дурь выбить.
Вида в тот день не понял ни слова из наставления Умудя, но расспрашивать не стал, решил, что потерпится. А вечером случилась первая драка с тех пор, как он стал хардмаром. Один из оградителей, обидевшись на другого, недолго думая, выхватил нож да наотмашь ударил того по ребрам. Второй так и осел на землю, хватая ртом воздух и держась за рану.
— Прекратить! — заорал Вида, подлетая к драчунам и вынимая меч из ножен.
Оградителей развели, а к раненому подбежал лекарь, который тут же его и оглядел:
— Неопасно, — уверил он Виду. — Не помрет.
Вида знал, что за драку в отряде Хараслат никого не погладит по голове. Тот без долгих разговоров изгонял таких людей из харда, не печалясь, что же с ними будет потом. Но Вида решил поступить иначе:
— Пусть Каме выхаживает Чарена, — сказал он. — Пусть ходит он за ним, как за родным братом. И коли тот не пойдет на поправку, то я изгоню его из харда.
Оградители, не привыкшие к такой мягкотелости, разочарованно зашептались — изгнание хардмарина всегда было делом зрелищным и очень увлекательным. Хараслат умел выгонять так, что об этом помнили еще долго. А новенький юнец лишь разлил слез, словно баба.
Вида осознал, что уважение, которое он заслужил с таким трудом, начало таять, словно снег по весне. Каме ходил мрачнее тучи и нет-нет, да и поминал недобрым словом того, кто из воина сделал сиделку да выставил его на всеобщее посмешище.
— Зря ты так, хардмар, — укорил его Ракадар однажды. — У нас так не делается.
— Не делалось, — вскинулся Вида. — Пока я не был вашим сотником. Теперь же делается. И не смей мне перечить.
А через несколько дней к Виде подошел Уйль — рийнадрекский каторжник, приставший к отряду еще тогда, когда Хараслат только набирал себе воинов. Он был нескладным и бледным, но по-медвежьи сильным и выносливым.
Уйль нагло осклабился, заведя обе руки за спину и сказал, глядя Виде прямо в глаза:
— Я не хочу быть твоим хардмарином, Вида-сосунок!
Вида нахмурился. Стоявший рядом Ракадар вспыхнул, но не сказал ни слова.
— И чем же не нравится тебе мое хардмарство? — строго спросил Вида.
— Ты не один из нас, — ответил Уйль, но уже не так нагло. — Ты думаешь, что сроднился с нами, раз носишь одно платье, но это не так. Волк овцу чует.
Остальные одобрительно закричали, поддерживая дерзкого хардмарина.
— Ты не выгнал Каме, хотя он и нарушил наш закон. Ты оставил среди нас преступника, думая, что сотворил великое благо. Но это не так. Может быть, в тех краях, где ты и жил, там делают с теми, кто преступил клятву, но не у нас.
— Мы тоже хотим уйти! — раздались несколько нестройных голосов.
Вида молчал. Он не знал, что ответить Уйлю и как быть дальше с теми, кто хочет уйти из его харда. Он не знал, что будет с ним самим, коли все его хардмарины примут сторону Уйля, но одно он знал точно — с Каме и Чареном он поступил правильно. Они были братьями, пусть и не по крови, а поднять руку на брата — есть страшный грех. Но еще хуже этого — расстаться врагами навек. Каме, уйдя из отряда, сохранил бы в душе зло, а оставшийся Чарен — великую обиду. Только заставив их быть вместе, можно было примирить двух оградителей.
— Ты волен это сделать, — проговорил Вида, после недолгого молчания. — И каждый волен уйти от меня к тому, кто вам угоден.
Уйль разочарованно огляделся по сторонам. Остальные оградители с затаенным торжеством ждали конца. И Вида все понял. Оградители желали, чтобы Уйль прилюдно унизил пришлого мальчишку с богатым кинжалом.
Он откинул волосы назад и тихо шепнул Ракадару, который громко повторил его слова всем остальным:
— Каждый может уйти из моего харда! Но уходя, вы должны дать последний бой и сразиться со своим хардмаром. Победив, вы уйдете, а проиграв, останетесь здесь.
Оградители закричали, ободряюще подталкивая Уйля вперед. Сейчас их лучший воин покажет этому самодовольному чужаку истинное умение.
— Могу ли я убить тебя? — спросил Уйль.
— Можешь, коль силенок хватит, — ответил Вида, набирая в грудь воздуха.
Все остальные отступили на несколько шагов. Многие поддерживали Уйля, одобрительно крича и желая ему победы. Некоторые, среди которых Денови, Ельма и Буст-гельт, были на стороне Виды, молча и напряженно смотрели на то, как оба оградителя изготавливаются к бою.
— Боги с тобой, Вида, — шепнул ему напоследок Ракадар. — Они тебя не оставят.
— Да будет так, — кивнул тот.
И бой начался. Уйль, злобно сощурившись, бросился на своего хардмара, намереваясь пронзить его насквозь. Он верил, что диковинный ольвежский бой был лишь игрой, которая никогда не принесет пользу перед лицом настоящей опасности.
Клинки звенели, наскакивая один на другой. Вида словно играл с Уйлем, привыкшего любой бой решать одним ударом, тем самым изматывая его все больше и больше. Бывший каторжник взмок и неуклюже переставлял ноги по утоптанной твердой земле. Меч вдруг показался ему страшно тяжелым, а собственные руки слабыми. Такого никогда прежде не бывало, ибо сам Хараслат назвал его самым выносливым воином отряда.
“И откуда ж у того столько силы? — злобно подивился Уйль. — Будто двужильный скачет!”
Взвизгнула сталь, и Уйль оступился в первый раз. Вида ловко перескочил на другую сторону и стал виться вокруг своего хардмарина, ища слабое место, чтобы ужалить.
— Убей его, Уйль! — кричали оградители, с напряжением глядевшие на бой. — Нападай!
Но Вида будто бы не слышал этих слов, злых пожеланий смерти. Он делал лишь то, чему его учили. Уйль споткнулся второй раз. Толпа заревела.
А Ракадар уже знал, чем кончится бой, и довольно улыбался. Однако Вида не спешил останавливаться, хотя и он начал уставать. Он все теснил и теснил Уйля, умело отбивая его удары и посягая на его меч. Он видел, что Уйль уже начал задыхаться, но только того и ждал — молнией дернулся вперед и выбил меч из рук супротивника.
— Пощади! — тут же взмолился Уйль, падая на землю и держась за бок. — Дай отдышаться.
— Вида одолел Уйля! — закричал Ракадар, победно подняв руки к небу. — Вида победил!
— Ты остаешься в моем харде, — сказал Вида, глядя на хрипящего хардмарина и вложив свой меч обратно в ножны. — А я не причиню вред своим людям.
Уйль послушно кивнул, сощурив глаза от яркого света. Он опозорил себя. Он выставил себя на посмешище.
— Я буду тебе служить вечно, хардмар, — ответил он без улыбки. — Ты побил меня в честном бою…
Вида думал, что другие воины, желающие уйти от него, тоже вызовут его на бой, но этого не случилось. Оградители, увидев его в поединке, враз перехотели над ним насмехаться.
— Я такого и не видал, — с восторгом сообщил ему Денови после поединка. — Ты великий воин, хардмар.
Ракадар гордо улыбался, будто это он, а не Вида победил Уйля.
Но Вида был не рад. То, что Уйль захотел уйти от него, значило лишь одно — его так и не приняли. Он поделился своими сомнениями с Умудем и увидел, как его друг согнулся от хохота.
— Жаль, что ты не знал Леса-покойника. Ох, и злющий же был воин. Таких и в Койсое среди надзирателей было не сыскать. Никому он спуску не давал, обращался с хардмаринами хуже, чем с собаками. А наши люди какие — чем с ними хуже, тем им и лучше. Не привыкли они к другому обращению-то. Ничего, ты победил Уйля и все это видали. Уйлю в харде нет равных, поэтому никто больше даже не заикнется о том, чтобы уйти к другому хардмару.
— Но почему так? — возмутился Вида. — Я же желаю им добра!
— Потом поймешь, — подмигнул ему Умудь.
Вида в ту ночь долго не мог заснуть, думая над загадкой, которую ему задал Умудь, но так и не найдя ответа, уснул, прижав к себе ножны с мечом.
Наутро к нему в шатер заглянул Хараслат:
— Ты поступил правильно, хардмар, когда не изгнал воинов из отряда, и очень уж хорошо поубавил спеси Уйлю, — похвалил он Виду. — Оградители любят силу. И ценят ее. Многие думали, что ты годен лишь болтать да лить слезы, но теперь все увидели, что умеешь и драться.
— Лить слезы? — возмутился Вида, вскакивая с места. — Это я-то лью слезы?
— Остынь, хардмар, — засмеялся Хараслат. — Ты молод и это не скроешь шрамами или косматой бородой.
— Но я не дитя! — воинственно сказал Вида, обиженный шуткой Хараслата. — Я — воин! И каждый, кто пошутит о моих летах, сразится со мной в честном поединке!
— Смельчаков не осталось, — заверил его Хараслат и оставил одного.
Вида оделся и вышел из шатра, обдумывая слова Хараслата. Хадрмарины, словно нарочно, то и дело вызывали в нем раздражение и злость, совершая такие проступки, которым не было ни объяснения, ни оправдания. Вида любил Хараслата, Умудя, Ракадара, Денови, Ельму и Ельву, Ширалама, Фистара и еще нескольких воинов, которые показали себя благородными и честными, а вот других ему приходилось лишь терпеть.
Только он подошел к котлам, как увидел, что к нему приближается второй сотник — хардмар Валён.
— Эй! — рявкнул тот, подходя совсем близко. — Я должен кое-чего тебе сказать.
— Говори! — ответил Вида, предчувствуя недоброе. С Валёном несмотря на его внешнее благодушие и детское лицо, он никогда не ладил и сам не знал отчего. — Я готов выслушать тебя.
Валён шагнул вперед, выставив перед собой сильные загорелые руки.
— Я слыхал, что ты набираешь себе учеников, хардмар.
— Набираю, — согласился Вида, сразу поняв, куда клонит Валён.
— И ты учишь их какому-то дивному ольвенскому бою! — прогремел тот.
Вида против воли поморщился:
— Ольвежскому, — поправил он. — И я учу лишь тех, кто сам приходит ко мне. Я не тяну никого силой. Ежели кто желает овладеть тем же, чем овладел и я, то я принимаю его.
К его удивлению, но Валён замялся и отступил.
— Я хотел сказать иное, хардмар, — смиренно произнес он. — Не поучишь ли ты и меня?
Виде показалось, что он ослышался — чтобы Валён да просил его об уроках? Но, глядя в голубые глаза хардмара, на огромные загорелые великаньи руки, мявшие полу от плаща, он понял, что Валён и не думал шутить.
— Я думаю, что не дело хардмаринам глядеть, как их хардмара валяют в пыли и грязи. — сказал Вида. — Приходи завтра на рассвете, я тебя поучу.
Валён просиял.
— Я был несправедлив к тебе, Вида из Низинного Края, — сказал он, сжимая руку хардмара в своих.
***
Как-то раз, увидев на улице женщину, носившую на поясе ножны, Иль вспомнила о кинжале, привезенном из Даиркарда. Вытащив драгоценный клинок из закромов, она протерла тусклые рубины и пальцем попробовала острую кромку.
— Совсем не затупился! — воскликнула она, когда на пальце выступили капли крови.
Приладив кинжал к поясу, так, чтобы его было всем видно, она направилась на кухню, где топтался Оглобля, готовя на всех завтрак.
Увидев золотую рукоять, Оглобля уставился на нее и забыл про румянившейся на сковороде лук.
— Это же тот кинжал, тот самый! — выдохнул он.
— Это кинжал Уульме, — важно сказала Иль.
— Цельный год спину гнул, чтобы выкупить! — доверительно прошептал Оглобля. — Цельный год!
— Выкупить? Но у кого? — изумилась Иль. Она слабо представляла настоящую стоимость кинжала, да и никогда не слышала от Уульме, чтобы он его у кого-то выкупал. По его рассказам выходило так, что кинжал был подарен Уульме отцом, и тот с ним никогда не расставался.
— У нас еще шутили над ним: подмастерье, а с золотым клинком! — добавил Оглобля.
***
Через несколько дней после возвращения из столицы обратно в Опелейх Уульме увидел то, чего никак уже не чаял увидеть — один из городских стражников, красуясь перед самим собой, шел, поигрывая его — Уульме! — кинжалом.
Уульме бросился вслед за стражником.
— Эй! — закричал он, останавливая нового владельца кинжала. — Стой!
— Чего тебе?
— У тебя кинжал, — тяжело дыша, сказал Уульме, указывая на рукоять. — Это мой.
Но городского охранника было трудно смутить.
— Неправда твоя! — усмехнулся он, отодвигая Уульме. — Он мой!
— Нет, правда! — в отчаянии закричал юноша, мертвой хваткой вцепляясь в рукав стражника. — Он принадлежал мне. Это подарок отца! Продай мне его назад! Я заплачу любые деньги! Золото, серебро… Сколько скажешь! Только продай…
Стражник теперь уже внимательно поглядел на юношу.
— Так это ты… — сказал он, вспоминая что-то. — Ты был со Сталливаном…
Уульме молча кивнул.
— Да. Я тебя помню. Так это кинжал твоего отца?
— Подарок.
— Богатый же у тебя отец, сынок, раз дарит такие подарки, — хмыкнул стражник.
— Мой отец умер, — соврал Уульме. — И этот кинжал — единственное, что от него осталось. Больше у меня даже нитки нет из отчего дома.
Стражник перестал улыбаться:
— Кинжал так тебе дорог? Покупай. Мера чистого золота.
Уульме ждал такой цены, хотя и знал, что у него не было и сотой части от нее.
— Я приду, — пообещал он. — И выкуплю его. Не продавай!
И он, не оглядываясь, побежал обратно в мастерскую, чтобы сообщить Забену, что теперь будет работать даже в те дни, когда обычно отдыхал.
Только спустя год Уульме скопил всю сумму. Он и правда работал с утра и до ночи, обливаясь потом, обжигаясь огнем и валясь с ног от усталости даже по утрам, когда остальные вставали бодрые и веселые. Но его цель была уже совсем близко — всего лишь несколько монет и кинжал будет его. Он еще раз пересчитал деньги и спрятал их в сундук с вещами.
А на следующий день, зажав кошелек под мышкой, он отправился на поиски того самого стражника, который и присвоил себе его кинжал. Он боялся, что за год могло случиться многое, и новый хозяин тысячу раз мог продать оружие, но каждый раз успокаивал себя тем, что стражник был не похож на человека, который не знает цену своему слову. Нет, если он пообещал Уульме, то он дождется его.
— Вот ты где! — облегченно выдохнул Уульме, когда после целого дня поисков, он забрел в один из трактиров Опелейха. — Я тебя весь день ищу.
Стражник уже был пьян, и поэтому не сразу узнал Уульме.
— Я за кинжалом, — напомнил тот и тряхнул перед ним кошельком.
— А-а-а-а… Сын богача, — вспомнил стражник. — Деньги принес?
— Тут не хватает нескольких медяков, — честно сказал Уульме, передавая увесистый кошель с золотом. — Но я их принесу.
— Оставь, — отмахнулся стражник, пересчитывая монеты. — Я не в обиде.
Он вытащил из грубых ножен драгоценный кинжал и повертел перед Уульме.
— Стой! — вдруг окликнул его один из посетителей, что чутко прислушивался к их разговору. — Зачем этому босяку такой кинжал? Он и пользоваться им не умеет.
— Тебе-то что? — огрызнулся Уульме.
— Продай мне, — предложил посетитель, подсаживаясь ближе.
— У меня есть покупатель, — отмахнулся от него стражник.
— Сколько он дает? Меру золота? Я дам столько же и еще десять монет. Хорошая сделка.
— Вы же обещали! — заорал Уульме, увидев на лице стражника сомнения. — Вы обещали мне его продать!
Он было дернулся вперед, но тут же сильные руки сжали его локти и, не успел он опомниться как вылетел вон из трактира — хозяин не захотел драки под своей крышей.
Не веря в то, что случилось, Уульме поплелся домой, глотая слезы. У него правда ничего не осталось. Никто не видел в нем отпрыска богатого и знатного рода, наследника великого отца. Все лишь считали его безграмотным и жалким подмастерьем, которого каждый может прогнать со двора, словно назойливую собачонку, каждый может обмануть и нарушить единожды данное слово, каждый может наказать, как простого босяка, укравшего с прилавка кусок свежего хлеба.
— Эй! — окликнул Уульме Забен, когда тот перешагнул порог мастерской. — Что это с тобой?
— Ничего, господин, — ответил Уульме. Он даже привык обращаться к другим так, как раньше обращались к нему.
— Говори, — приказал Забен.
— Ты же сам все видишь, господин, — сквозь зубы просипел Уульме. — Чего спрашиваешь?
Забен ничего не ответил. Он лишь подхватил полы своего халата и вышел вон из мастерской.
Вернулся он заполночь и тотчас же приказал привести Уульме, который уже крепко спал.
— Да, господин? — сонно просил Уульме, продирая глаза.
— Бери, — коротко ответил Забен и положил перед юношей отцов кинжал.
Глаза Уульме чуть не лопнули от изумления.
— Купил у того стражника. Не было у ловкача, что пытался перебить цену, столько золота.
Уульме уже не слушал — он схватил кинжал и прижал к груди. Хоть что-то от прежней жизни!
— Почему ты не попросил меня о помощи? — строго спросил Забен.
И тут юноша словно вынырнул из глубокого омута:
— Разве я мог о чем-то просить после того, как погубил Лусмидура?
И он, поклонившись в пол, оставил Забена одного.
Услышав эту историю, Иль руками закрыла кинжал. Она вздумала носить ее, как безделку, тогда как Уульме чуть не надорвался, стараясь выкупить отцов подарок.
***
Иль словно наяву увидела Уульме, но не таким, каким помнила, а совсем еще юным, таким, каким описал его Оглобля.
— Я сниму кинжал и спрячу, — вслух решила она.
А Уульме, который издалека наблюдал за Иль, обрадовался тому, что, в отличие от доратских стражников, палачи Даиркарда не присвоили кинжал себе.