В отряде многие из оградителей говорили на плохом оннарском, вставляя слова из других языков и наречий. Хараслат бегло говорил еще и на всгорском, чем изрядно изумлял всех, кто его впервые видел, ибо язык этот был сложен и груб.
— Хараслат-то обо всем думает, — шептались в отряде. — Лучше него нет хардмара в целом мире. На любом языке тебе скажет так, что ты тотчас же поймешь!
И еще Вида узнал, за что больше всего уважали хардмара его хардмарины — он никогда не бил своих воинов, даже за сильную провинность.
— Я был в плену, — как-то рассказал Хараслат Виде. — Во Всгоре. Ох, и дрянное место. Хотя это я раньше так думал. Пока не встретил Ракадара и он мне не поведал о Койсое. Теперь я думаю, что боги еще меня помиловали. Но и там я наелся плетей на тысячу жизней вперед. Побои либо ломают, либо превращают в зверя. Поэтому я никого здесь и не трогаю — слабаки мне не нужны, но и нелюди, которые кусают кормящую их руку, тоже.
Вида кивнул — все ему было понятно.
— А как ты оказался во Всгоре? — спросил он и тут же осекся. О прошлом в отряде расспрашивать было не принято.
Но Хараслат не обиделся:
— Я ж из Стрелавицы. Хараслат, сын Гармеля, благородного отца, да только у богов — свой расчет.
— Это как? — спросил Вида.
— А так. Я служил у тамошнего Перста Оильдамегена, при его почтовой службе. Перевозил важные послания или сопровождал того, кто эти послания везет. Как-то мне и пришлось с тремя другими сопроводителями поехать не куда-нибудь, а в Нордар. Вот по дороге на нас и напали. Отбиться не смогли. Нас было четверо, а их — одиннадцать. Они нас схватили и отвезли во Всгор. Там я и сидел, пока не сбежал. А как вернулся, так Перст мне и сказал, что я навеки замарал свою честь пленом, и хоть он и помнит о моих прежних заслугах да ценит мою храбрость, а обратно на службу взять не может.
Хараслат потер лоб:
— Я-то, дурень, все годы, пока был во Всгоре, только дом и вспоминал да мечтал, что снова буду служить Персту как и раньше. Только это мне сил и давало. А как явился перед его очи, так и стал не нужен.
Вида разинул рот.
— Но он был не злой, хотя и не добрый. Сказал, что ежели я желаю, то могу стать хардмаром здесь. Только мне нужно набрать себе воинов самому. А где ж я бы их взял? Кто согласится пойти к бывшему пленнику? Да и опасно тут, ну и кормят через раз. Ну а мне и выбирать-то не приходилось — отец-то тоже не шибко обрадовался, когда я вернулся из Всгора. Сказал, что уже меня оплакал, да и лучше бы я умер, ибо даже смерть лучше плена.
Хараслат остановился и закурил.
— Я и согласился быть хардмаром здесь. Перст Стрелавицы вроде в родственничках состоит у Перста Низинного Края. Я как-то спросил у него, почему низинец не хочет послать своего хардмара, и услышал, что там воинов-то мало, больше охотники, которые умеют выслеживать добычу, но худы в открытом бою.
Вида усмехнулся:
— Это уж точно. У нас только благородные умеют с мечом управляться. Да и им это умение не шибко-то нужно — все они становятся обходчими в лесу.
— Вроде тебя? — прямо спросил Хараслат.
Вида замялся.
— Да, — наконец признался он.
— Я погляжу, что ты сдружился с Валёном. — перевел тему Хараслат.
Вида кивнул — это нельзя было назвать дружбой, но и вражде, пусть и неявной, пришел конец.
— Валён ценен всем, — сказал Хараслат. — Но уперт, словно бык. Пока сам чего для себя не решит, так хоть теши ему кол на голове, а все одно — поглядит бычьим взором и отворотится.
Вида захохотал — очень уж точным было определение Валёна.
— У него в почете два хардмарина — Асда да Райм. Они у него за телохранителей. Видать, он думает, что с ними безопаснее. Райм взялся и сам не упомню откуда, но злобы ему не занимать. Сущий зверь. Такие в бою ценятся. А вот Асда — другой. Хитрый, смекалистый и преданный лишь одному человеку — Валёну. Он его выкормыш, как есть. Кто-кто, а Асда никогда не согласится с твоим или иным хардмарством. Да и меня он не шибко-то любит, да только деваться ему некуда — куда Валён, туда и Асда.
— Я его знаю, — ответил Вида. — Дружбы у нас не выйдет.
— Асда превосходит многих. Зрение у него как у орла, хотя все равно много хуже, чем у Умудя. Ну и страха в нем нет ни капли. Как и в тебе.
Виде понравились такие слова — он был рад и благодарен, что Хараслат оценил его.
— До тебя здесь был Лес, зверь во плоти. Я и сам не всегда был уверен, что поступил правильно, взяв его в хардмары. Но в тот день уж сильно худо мне было, чтобы еще и думать о том, хорош Лес или нет.
— Что случилось? — снова не выдержал Вида.
— Я потерял брата, — коротко ответил Хараслат.
— Он погиб? — не унимался Вида.
— Нет, — горько усмехнулся главный хардмар. — Ушел. Вернулся в город. Сказал, что так больше жить не может. Последний мой друг из прошлой жизни.
Хараслат скрутил еще одну самокрутку и продолжил:
— Черный день, как есть. Тогда-то и пришел Лес и сказал, что может и биться, и приказывать. Вот я его и поставил сотником. А потом и хотел у него хард забрать, а все никак. Только незадолго до твоего прихода он помер от ран. Что тут началось! Кого ни поставлю — а все не так. Оградители как ополоумели. Все Леса оплакивали, хотя при жизни его не любили, боялись словно огня да желали ему жизни короткой, а смерти кровавой. А когда так и вышло, то сразу позабыли о своих словах, будто был он им родным отцом.
— У меня тоже был такой день, — сказал Вида. — когда я уехал из дому.
— Знал ли, куда ты попадешь? — спросил Хараслат, усмехаясь, и оглядывая драные шатры.
— Не знал. Но и не жалею. Нечего жалеть о том, чего не воротишь.
— Верно говоришь, — похвалил его хардмар. — Жаль, что иногда против воли вспоминается.
— Хараслат! Повозки! Повозки! — услышали они снаружи голоса оградителей.
Оба хардмара выскочили из шатра и вместе со всеми бросились к прибывшему из Низинного Края обозу. В этот раз Перст не пожалел для отряда еды и прислал в два раза больше повозок, чем обычно.
— Хараслат! — закричал сопровождавший обоз гридень, издали увидев хардмара.
— Гайда! — поприветствовал старого знакомого Хараслат.
Вида, тоже узнавший Гайду, юркнул в первый же попавшийся шатер. Внезапно он застыдился драного платья оградителя, изношенных шатров и даже своего звания хардмара. Он не хотел, чтобы Гайда увидел его, а потом рассказал обо всем Мелесгарду.
— Ты поглянь! — восторженно пробормотал Денови, доставая из одной повозки новый шерстяной плащ и тут же примеряя его на себя. — Да я теперь краше, чем столичные воины!
— Здесь и сапоги есть! — вторил ему Фистар. — Новые, блестящие! Всяко лучше моих дырявых опорок!
— Чего это Перст расщедрился? — подозрительно спросил подошедший раньше всех Валён, разглядывая присланное в отряд добро. — Аль праздник какой?
— Не могу знать, — ответил Гайда. — У меня еще письмо есть.
— Давай, — протянул руку Хараслат.
— Не тебе, Виде. Говорят, он теперь в твоем отряде.
— В моем. Здесь где-то был. Эй! — обратился он к сновавшему туда-сюда Шираламу. — Пойди сыщи своего сотника. Ему, говорят, послание есть.
Ширалам кивнул и побежал по становищу, громко выкрикивая Видино имя.
Понимая, что дальше прятаться в шатре глупо, Вида вышел на свет и с деланной беспечностью подошел к разговаривающим хардмарам и Гайде.
— Вот и он! — обрадовался Хараслат.
— Гайда! — будто бы удивился Вида. — Не ожидал тебя здесь увидеть!
Телохранитель глядел на него во все глаза — он тоже не думал, что средний Мелесгардов наследник действительно служит в Южном оградительном отряде.
— Тут тебе письмо, Вида, — передал он конверт. — Могу и ответ подождать.
У Виды упало сердце — даже не читая, он понял, от кого было послание. Вести из Угомлика. Сначала он хотел прочесть его в одиночестве, но потом, испугавшись, что может оно быть о плохом, а не о хорошем, сломал печать и быстро пробежал его глазами.
По милости богов в Угомлике все были живы и здоровы. Мелесгард просил сына поберечь себя в отряде, Зора умоляла его вернуться если не домой, то туда, где нет таких опасностей, как на границе, Ойка, не умевшая писать, от себя на словах добавляла добрых пожеланий и выражала надежду, что плащи, которые она шила с таким усердием, придутся впору оградителям. Он посмотрел на красующегося в обновках Фистара и все понял. Мелесгард решил помочь нести ему его ношу и прислал еду и одежду от себя.
Вида спрятал письмо на груди. Отвечать он не станет. Нечем ему порадовать домашних.
— Езжай домой, Гайда! — ответил он ждавшему его гридню. — Кланяйся от меня всем в пояс. Скажи, что службу несу я исправно и что болеть за меня не надобно.
Телохранитель кивнул.
— Тогда прощай, Хараслат! Прощай, Вида!
— Бывай, Гайда! — махнул ему рукой Хараслат.
Вида заставил себя улыбнуться отъезжавшему Гайде.
***
Хотя большинство лавок закрывались куда как раньше, в “Цветном стекле и изделиях” Забена все еще толпились покупатели. Причиной такого столпотворения были не яркие безделицы, разложенные и развешанные по всей лавке, а красавица-нордарка, которую недавно нанял хозяин.
— Новые изделия наших умельцев! — расхваливала она товар, разом повысив Оглоблю и Коромысло из подмастерьев в мастера. — Звери, птицы! Бусы!
И каждого одаривала она сияющей улыбкой.
Пустым не уходил никто — каждый что-то да покупал — кто нитку бус, кто славных зверят, кто толстые бутылки под вино.
А к самому закрытию приходил Лем, навеки плененный Иль. Если поначалу ни он, ни она толком не знали, как себя друг перед другом вести, то сейчас оба с нетерпением ждали ежевечерних встреч, чтобы в отсутствии покупателей наговориться вдоволь.
Лем рассказывал Иль о Рийнадрёке, о своей службе, об отце и брате, ждавших его в Гарде, о веселых и верных друзьях, с которыми доводилось ему оборонять город. Он уже не чувствовал сковывавшую его прежде неловкость, а потому говорил легко и складно, часто смеша Иль своими историями.
Да и Иль, хоть и не переставало ее сердце биться сильнее, стоило ей вспомнить его серые глаза, отвечала ему не только улыбкой.
— Я была в Гарде, — вспоминала она свой бесконечный путь из Даиркарда. — Дома небеса подпирают.
— Это точно, — смеясь, подтверждал ее слова Лем. — Мы, как и соседи наши из Радаринок, строить умеем. А что еще делать, коли что их сторона, что наша — вся сплошь покрыта камнями?
Они расставались уже заполночь, чем вызывали страшное неудовольствие Уульме, который теперь день-деньской топтался у входа в лавку, стараясь не просмотреть зло, которое, по его мнению, обязательно таил в себе любой рийнадрёкец.
— Чего это ты взбеленился? — спросил его Забен, когда Уульме, рыча, выпроводил засидевшегося Лема вон. — Тебе-то он что сделал?
Уульме сердито заворчал.
— А! — понял Забен. — Ты все за Лусмидура отомстить хочешь… Так не этот славный молодец его тогда прибил. Не тому ты зла желаешь.
Уульме не стал дальше слушать Забена и, прижав уши, скрылся в мастерской.
А на следующей день в лавку снова пришел Лем, но едва Иль взглянула не наго, как поняла, что что-то случилось.
— Я пришел попрощаться, Иль, — сразу начал он, будто боясь, что потом у него не хватит духу это сказать. — Мечи мои готовы. Я уезжаю домой.
Иль прижала ладонь к губам, но ничего не сказала. Она совсем позабыла, что Лем был в Опелейхе по военным делам, что никак нельзя ему было остаться здесь навсегда и что пришло время ему возвращаться назад.
— Я не знаю, свидимся ли мы еще али нет, но я клянусь, что буду молить об этом богов день и ночь! — добавил Лем и поцеловал ее маленькую ладонь. А потом, поклонившись ей в пол, вышел из лавки.
И только за ним закрылась дверь, как из глаз Иль брызнули слезы, а тело затряслось от рыданий. Уульме, услышав своим звериным ухом, как убивается в запертой лавке его молодая вдова, вошел через заднюю дверь и просунул свою большую голову ей под руку.
— А если попросить Забена? — мелькнуло у него, когда он понял, что ему не под силу утешить юную Иль. И старик, словно прочитав его мысли, решил перед сном проведать своих работников.
— Что случилось? — спросил он, видя, как Иль быстро вытерла слезы с лица.
— Ничего, — ответила Иль. — Осколок в глаз попал.
— Уульме бы тебя не осудил, — тихо сказал Забен и погладил ее по голове. — Ты ведь и сама это знаешь.
Но его слова не успокоили Иль, наоборот, еще больше разбередили ей сердце. Да как она может даже думать о ком-то, кроме своего мужа? Как может позабыть о всем том, что он для нее сделал? Как смеет она на глазах у всех зевак миловаться с другим? Нет! Никогда она не откроет своего сердца!
И, пожелав Забену и Серому доброй ночи, Иль удалилась в свою комнату.
— Что скажешь, Мелесгардов? — спросил совершенно растерянный Забен.
Уульме не знал, что ответить. Он не считал Иль своей женой даже в шутку, но теперь почему-то он испытывал колючую ревность думая о том, что другой, тот ладный и красивый рийнадрекец может сделаться Иль мужем.
— И я не знаю, — кивнул Забен. — Вот ведь незадача!
Долго они еще сидели в пустой лавке, думая каждый о своем и об одном и том же разом. Уульме вопрошал себя, почему он так против счастья Иль, а Забен сокрушался, что впервые в жизни не в силах помочь своему лучшему мастеру.
Но на другое утро, Иль, как и всегда, веселая и румяная, отперла двери лавки. Поначалу Уульме обрадовался такой прежней деятельной Иль, но потом понял, что за нарочитой бойкостью скрывается глубокая тоска. Иль, стараясь занять себя делами, надеялась, что однажды она и не вспомнит о покинувшем ее навсегда рийнадрекце.
— Оставь меня! — шепотом говорила она на нордарском, когда образ Лема против воли всплывал в ее памяти. — Уходи!
Но как только двери лавки закрывались, а Забен, охая, поднимался к себе, Иль подзывала к себе ученого волка и, угостив его кусочком мяса, начинала по-нордарски делиться тем, что было у нее на сердце:
— Ты ведь бывал у нас, Серый, — говорила она, трепля густую шерсть, — нравы наши знаешь… Тот воин, что ходил в лавку… Он статен и красив, и понравится любой. Но мне приглянулся он не только поэтому… В глазах его нет злобы, но нет и уныния. Уульме тоже был красив — высокий, широкоплечий, с голосом, льющимся, словно мед, но в глазах его была боль. Я раньше и не понимала этого, боялась его, бывало, считала, что он сам по себе бирюк и угрюмец, а сейчас поняла: тяжело ему пришлось на этом свете, так тяжело, что искры в глазах навеки потухли… Он жил, словно по принуждению, а будь его воля, давно бы ушел туда, где нет ни боли, ни тяжких дум…
Уульме аж подпрыгнул от таких слов — Иль слово в слово озвучила то, что он не решался сказать даже самому себе.
— А Лем — он как Уульме, только если бы не пришлось тому пережить все те ужасы, которые выпали на его долю.
Об этом Уульме не думал. Он вспомнил улыбчивого рийнадрекца и мысленно сравнил себя с ним. А ведь и впрямь — не случись тогда по его вине смерти Лусмидура, не уйди он тогда из дома, быть бы ему таким, как этот чужеземный воин.
— Я не знаю, называется ли то, что я чувствую, любовью, — продолжала Иль, как ни в чем ни бывало наглаживая волчью спину. — Но я люблю его. И Уульме я любила, но не так, иначе. Хотя я и считала его своим мужем, я не чувствовала к нему того, о чем мне говорила Беркаим — он был мне словно братом или отцом или… — Иль попыталась вспомнить нужное слово. — Заступником.
***
Вида лежал на своем тюфяке, зевая, и думая о том, что сегодня Валён и он должны будут сразиться в показательном поединке. Он понимал, как это взбудоражит всех воинов, и заранее радовался. Даже те, кто ленился учиться, поглядев на такую битву, захотят последовать примеру своих хардмаров.
— Хватит болтать! — вдруг услышал он снаружи сердитый голос Хараслата, который отправил от себя назойливого хардмарина.
Хараслат сбил с сапог грязь и зашел в шатер к Виде.
— Сегодня ты выступишь в дозор, хардмар, — сказал он, стараясь не глядеть на Виду. — Возьми себе любого из оградителей в пару.
И он вышел вон.
Вида не поверил своим ушам. Первый дозор в отряде! Как же долго он ждал этого дня, чтобы на деле доказать Хараслату свою полезность и, наконец, дождался. Он позабыл о долгожданном бое с Валёном, ибо первый дозор был гораздо важнее, чем первый бой.
— Умудь! — закричал он, выбегая из шатра. — Умудь!
Тот был недалеко — беседовал с Асдой, который кроме Валёна ценил лишь его.
— Умудь! — сказал Вида. — Я ухожу в дозор.
Асда тотчас же отошел от них, мрачно кивнув Умудю напоследок.
— Решил, кого возьмешь с собой?
— Ракадара, — не задумываясь, сказал Вида. — Он мне пригодится.
Умудь захохотал. Бледное солнце едва нагрело землю, а холодный ветер поднимал тучи пыли, что у всех оградителей першило в горле, поэтому смех Умудя больше походил на хрип птицы.
— Хороший выбор! — одобрил он.
— Я уж пойду соберусь, — сказал Вида, краснея.
Он отошел от Умудя и, схватив одного из оградителей за рукав, велел передать Ракадару, что тот сегодня идет вместе с ним.
Вида выбрал койсойца не только потому, что тот был его другом. Он на деле хотел проверить чудесный дар хардмарина слышать за много шагов вокруг.
Ракадар не заставил себя ждать — он скоро собрался и пришел к шатру, держа в руках заплечный мешок.
— Здесь еда, — сказал он. — И огниво. И водка.
Вида тоже успел сложить все самое нужное в свой мешок и теперь лишь проверял, все ли на месте.
— Пошли, — сказал он и вышел вслед за Ракадаром из шатра. — Нужно ли прощаться с Хараслатом? — спросил он.
Ракадар лишь пожал плечами:
— Здесь никто не прощается.
— Тогда не будем, — решил Вида.
Они подошли к загону и стали ловить своих лошадей. Ветерок, который важно жевал траву и не желал никуда идти, отошел от Виды, сердито фырча, а Ворон — кляча Ракадара — сразу подбежал к хозяину.
— Глупый конь! — разозлился Вида на такое неповиновение.
Наконец, ему удалось изловить Ветерка и накинуть на него седло и попону.
— Зачем ты жаришь коня? — спросил Ракадар.
— Слишком уж он жирный! — в сердцах сказал Вида, больно дергая Ветерка за гриву. — Чуть похудеет — сразу присмиреет.
Ракадар рассмеялся:
— Это непростой конь. Я его как увидел, так сразу понял, что он поумнее многих наших оградителей будет. И такой важный, будто на нем сам господарь ездил!
— Он такой, — согласился Вида. — Вроде терпелив и спокоен, а вот забыться не дает.
Они выехали вместе, пустив коней рысью. От становища до Бидьяд-Сольме, невысокого холма, откуда несли оградители свой дозор, было совсем близко, так что ни кони, ни их всадники даже не успели вспотеть. Кругом, насколько хватало глаз, простиралась каменистая пустошь, и лишь узкая полоска земли, желтая от солнца, прорезала ее и вела прямиком к дозорной сопке. Вокруг были вкопаны колья и рогатины, на которых лежали толстые сухие бревна. Виднелось кострище, обложенное плоскими камнями. Рядом была яма, где дозорные хранили свой нехитрый скарб — казан, миски, песок в отдельном мешке и сухой хворост для растопки.
Вида огляделся — странное и чудное место.
— Это дозорная сопка, — объяснил Виде Ракадар. — Укреплений вовсе нет, ибо рийнадрёкцы то и дело прорываются и всё жгут.
— А разве можно остановить врагов, обложившись бревнами да кольями?
— Нельзя, — засмеялся Ракадар. — Но это дает хоть миг передышки.
Виде казалось, что его жизнь была опасностей, но теперь он уверился, что смерть — сильная и могучая, ждет его именно здесь. И если другие оградители давно привыкли к ее дыханию, то он не спешил умирать.
— Что мы должны делать? — спросил он Ракадара.
— Пока можно и костерок разложить, — предложил тот. — Чего и приготовить, ибо на голодный-то желудок и не шибко посторожишь границы.
Это предложение Виде понравилось.
— Это хорошо, — сказал он. — Я поесть не прочь.
Они разожгли костер, согрели воды и достали свои припасы — хлеба да соленого мяса.
— Ночью тут бывает опасно, — жуя, поведал ему Ракадар, не переставая то и дело чутко прислушиваться. — Я, почитай, с десяток раз тут набежчиков примечал. И ведь хитры они да опытны. Коли б было у Хараслата больше воинов, так можно было бы от них куда как лучше оборониться. Но ведь всех сюда не пошлешь, ибо жить тут нельзя. А если и можно, то значит и шатры нужно сюда везти. А когда рийнадрёкцы нападают, то жгут все и портят без лишней жалости — вмиг спалят становище и все добро. А под открытым небом тут совсем не сладко спать, особливо зимой.
— Расскажи мне историй, — попросил Вида.
Ракадар смутился:
— Я вот и не думаю, что тебе мои рассказы понравятся. Чудес со мной не случалось, а вот о мерзостях ты слушать-то и не захочешь.
Вида нахмурился:
— Не верю я. Неужто с тобой не случалось ничего такого, что и вспомнить не грех?
— Да так-то и не случалось. Что и помню, так это и голод, и плети, да жаркий, вонючий Койсой — смердящая яма всего Восточного Прая.
— Так и в Койсое, поди, были у тебя друзья, — сказал Вида, доставая свой мешочек с куревом.
— Друзья-то у нас какие, — затянулся Ракадар. — Сегодня они есть, а завтра продали на торгах. И более о нем ты и не услышишь вовек, ибо его или увезут из Койсоя в тот же день, или забьют до смерти заради потехи. Или собаками затравят. Тебе и не понять того, но я-то людей повидал. И не таких добрых как Хараслат, да не благородных как ты, а самых гнилых да жестоких, какие только встречаются в этом мире.
— Тогда расскажи про Койсой, — попросил Вида. — А я послушаю.
Ракадар уселся поудобнее и, вытолкнув из себя густой дым, начал:
— Гнусь и мерзость всей земли стекли в это проклятое место. Обойди ты весь свет, а не увидишь того, что видят койсойцы каждый день. Даже запах не спутаешь ни с чем другим. Койсой словно весь гниет изнутри. И от этой вони вовсе не хочется просыпаться, да не хочется засыпать. И вода, и одежда, и земля — все пропиталось этим запахом, который не выведешь никакой баней. Сколько я уже тут, а все равно, бывает, кажется мне, что я по-прежнему воняю по-койсойски, и этот запах уйдет только со смертью моей.
Он снова затянулся и продолжил:
— Я не вспомню ни одного дня, когда я бы хотя бы поел досыта. А вот чего нахлебался вволю — так это розог и плетей. Когда Умудь увидал меня да спросил, не хочу ли я пойти в оградители да присягнуть защищать чужой народ, позабыв о своем, то я и согласился, словно мне предложили стать господарем. Ибо нет в мире места гаже Койсоя! Ширалам все думал, а не переметнусь ли я, не предам ли, — Ракадар усмехнулся. — Я бы и захотел, не пошел, а уж коли бы они знали, как я раньше жил, так и вовсе бы ни одного дня бы во мне не сомневались. Сами койсойцы друг другу враги — злобные да мстительные. За кусок глотку перегрызут, за медяк сердце вырвут. Только двоих я там и помню, кто не утратил своей чести в этом проклятом месте — скильда да меренорца, которых пригнали с севера. Никогда я не видел такой доблести да отваги, но то и не койсоец был.
— Скильд? — подивился Вида. Когда-то он уже слышал о скильдах, но где и от кого, он позабыл.
— Я и сам не верил, — сказал Ракадар, неправильно истолковав его вопрос, — ибо даже для Койсоя это было дивно, но Крокотун — тамошний торговец людьми — на весь базар кричал, что, дескать, такой товар как у него, сроду никто не продавал да не покупал. Он нахваливал так, словно и впрямь у него не раб, а чудо-воин, вот все и шли к нему, только чтобы поглядеть на такую диковинку. Коли б это был не скильд, так Крокотуна живо бы разоблачили да и убили бы за такой обман, ибо тамошние покупатели шутить не любят. Вот и все углядели, что перед ними — истый скильд, как есть. Я на всю свою жизнь его запомню — сам худой, словно жердь, зарос белесой бородой да льняные космы все лицо и плечи закрывают, и только глаза видать — синие, словно небо в грозу. Ни в жисть я таких глаз не видал: смотришь и страшно делается. Вроде и человек, а глядит как зверь. К нему и подходить-то боялись, да и купили не сразу.
— А кто купил? — спросил Вида, все пытаясь вспомнить, где ему уже приходилось слышать про далеких скильдов.
— А я и не уследил. Говорили, что кто из охраны самого всгорского господаря, но я того не ведаю. Но долго, очень долго его не покупали. Крупные торги, когда приезжают те, кто готов раскошелиться на редкий товар, лишь два раза в год проходят — весной да осенью. Скильда зимой привели. А весной продать захотели, да только никто не решался такого раба купить. Лишь только летом его купили. Когда уже все разъехались, а Крокотун-то и пожалел, что связался со скильдом, ибо кормить его выходило дороже, чем продать.
— А меренорец? — спросил Вида. Про этот народ он и вовсе ничего не знал.
— Так меренорца с ним привезли. Я наукам-то не обучен, но от других слыхал, что скильды с меренорцами как кошки с собаками. Никогда дружбы не водили, а лишь воевали друг с другом. А тут — чудо дивное. Они как братья были, хотя двух таких непохожих я никогда не видал. Скильд-то и сильный и крепкий, а меренорец — низкорослый и рыхлый, всего боялся и только и делал, что скулил да стонал. А вот скильд зато за ним как за младенцем смотрел. Толку с меренорца было мало — никто такого не возьмет, хоть задарма отдавай, а он еще и заболел зимой. Так Крокотун и решил от него избавиться. А только не тут-то было — этот скильд будто оборотился — кинулся на палача да и убил его голыми руками. Никому не дал даже подойти к меренорцу, пока тот сам не помер.
Вида тоже затянулся. Он с детства любил истории о грозных воинах, которые лишь с одним ножом не побоятся броситься на хард, но повзрослев, перестал в них верить. Он сам ведь даже с волком не справился, и если бы не его спаситель, то погиб бы в лесу. А тут же — пусть и скильд, пусть и воин…
— Если бы я сам его не видал, — продолжал Ракадар, — то и не поверил бы в такую силищу да отвагу. Да только у нас в Койсое вести быстро разносятся. Крокотуна ненавидели даже другие торговцы рабами, ибо более жестокого да подлого человека было не сыскать на всем белом свете. Людей он извел сотни, морил их голодом, держал на лютом морозе, забивал насмерть плетями. Ни разу никто от него ничего доброго не видел, одно только зло. И сам он ни слезинки ни над кем не пролил. В одно лето от жары у него сразу два десятка рабов померли, почти все еще детьми были — только-только четырнадцатая весна пошла. Тогда спрос на них небольшой был и купили не всех. Крокотун ждал, когда сможет их кому другому продать, да вот не свезло — жара была такая, что даже камни плавились. А эти несчастные сидели под палящим солнцем и одними лишь губами просили воды, ибо сил у них не было даже стонать. А когда они все и померли, то Крокотун лишь обрадовался. Сказал, что от их вида у него-то и желудок разболелся.
Ракадар сглотнул.
— Вода у нас денег стоила. Ее возили в Койсой, ибо боги прокляли эту землю еще и тем, что отняли у нее всю воду.
Вида содрогнулся — никогда он не слышал о таких ужасах. Разве могут люди относится так друг к другу, как относились торговцы к своим рабам в Койсое?
Ракадар было собрался рассказать еще историй из своей прошлой жизни, но вдруг вскочил, словно ошпаренный, прислушиваясь к ночной тишине:
— Идут!
Вида выхватил меч и обернулся, но никого не увидел и не услышал.
— Я слышу! Они еще далеко, но они идут и будут здесь к рассвету.
— Тревожный огонь! — не раздумывая, приказал Вида. — Ракадар! Бросай все в костер! Хараслат нас увидит и все поймет.
И он, не дожидаясь согласия хардмарина, вытащил из тайничка вязанку с хворостом и облил ее остатками водки.
— Лучше будет гореть, — сказал он. — Давай же!
— Обычно так не делается! — остановил его Ракадар, встревоженный таким самоволием. — Один остается, а другой едет в становище. А потом возвращается с подмогой.
Вида перебил его:
— Если кто-то из нас поедет, а другой останется, то мы лишь зря потеряем время! Неужто ты этого не видишь?
— Как знаешь, хардмар, — неуверенно кивнул Ракадар.
А Вида в великом волнении торопился разжечь большой костер, такой, чтобы его заметили люди в отряде. Он бросил весь хворост в огонь и едва успел отскочить назад — пламя поднялось чуть не до небес, оглушив его своим треском.
— Хараслат придет, — сказал он. — Он увидит.
— А если нет? У нас ведь не принято давать тревожные огни…
— Один раз такой огонь спас вам жизни, — оборвал его Вида. — И Хараслат слишком умен, чтобы об этом позабыть.
— Но мы не давали и тогда тревожного огня! — возразил Ракадар. — Тебе показалось, хардмар.
— Не только мне, но и всем, кто был в моем харде, — осадил его Вида.
— Может, это запалили костер рийнадрёкцы?
— Это сейчас неважно. Если Хараслат увидит, то он поймет, что это значит.
На случай, если все же придется кому-то из них ехать назад в становище, они подседлали коней и стали ждать.
— Они все ближе, — промолвил Ракадар.
Виду трясло от волнения. Теперь он уже сомневался в своем приказе. Кем он был? Всего лишь обходчим в своем лесу, а Хараслат— главным хардмаром, знавшим Гололетнюю пустошь, как свой шатер. Ведь если до него никто не зажигал тревожные огни, то вовсе не потому, что просто не догадался этого сделать.
— Дурень я! — в сердцах воскликнул он. — Ракадар! Езжай к Хараслату.
— Но обычно едет тот, кто важнее отряду, — снова воспротивился тот. — А важнее ему хардмар…
— Я приказал тебе ехать! — взревел Вида, рассерженный такой дерзостью. — А я остаюсь!
Ракадар опустил голову и побрел к Ворону, стреноженному чуть поодаль от костра. И тут же обернулся к Виде и радостно закричал:
— Они едут! Из стана! Хараслат!
— Неужели? — не поверил Вида.
— Я слышу! Я слышу топот копыт. И крики наших людей. Скоро они будут здесь, куда скорее, чем рийнадрёкцы.
И еще до того, как черное небо стало светлеть, Хараслат вместе со всеми своими воинами был на сопке.
— Мы увидели твой тревожный огонь! — сказал он, отдышавшись. — Тотчас же собрались и примчались.
Остальные оградители начали готовиться к бою, привязывать лошадей у дальних столбов, разбрасывать дымящиеся угли и проверять мечи.
— Все три харда? — разинул рот Ракадар. — Кто же остался?
— Осталось с десяток, — ответил Хараслат. — Умудь, как увидел огонь, так сказал, что воинов нужно много. Он и убедил меня взять всех.
Умудь тоже был там и деловито ходил меж воинов, объясняя и наставляя.
— Я не знаю, сколько прибудет воинов, — растерянно сказал Вида. — Я лишь хотел не тратить зазря драгоценное время. Если бы там, в лесу мой спаситель припозднился хоть на вздох, то я был бы мертв.
— Мы не зажигаем огней, — сказал Хараслат, — потому что здесь мало хвороста для этого. Но коли он есть, так ты был прав.
— Они близко! — закричал Фистар, приложив ухо к земле. — Я слышу их коней!
Все позабыли и о тревожном огне, и о становище, и обо всем другом, и напряженно стали ждать непрошенных гостей.
Рийнадрёкцы пришли ровно тогда, когда и сказал Ракадар — на рассвете. Они напали на оградителей молча, словно немые тени, и бились ожесточенно и упорно. В предрассветном сумраке Вида не мог разобрать каков числом вражеский отряд, но понял, что воинов было больше, чем оградителей.
— Держать строй! — кричал Хараслат.
Валён, как и обычно, защищал отход к становищу, туда, где была дорога в Низинный Край, и где битва кипела, точно раскаленная лава.
— Ракадар! С половиной харда к Валёну! — закричал Вида.
И сам остался возле Хараслата. Бой был жесткий. В молчаливой ярости рийнадрёкцев было столько ужаса, сколько не было в криках и проклятьях оградителей.
Вида отбивался очень умело. Вся его злость наконец нашла выход наружу. Меч его звенел, обагряясь кровью врага снова и снова. Мельком Вида заметил, как бьются те хардмарины, которых он обучал ратной премудрости и облегченно выдохнул — они не посрамили своего учителя.
— За Хараслата! За нашего хардмара! — в совершеннейшей ярости выкрикнул Вида. — За Хараслата!
И дружный рёв был ему ответом.
Наконец, рийнадрёкцы стали отступать. Они понесли большие потери — почти половина их войска, с которым принесли они войну, а не мир, пала в бою. Угли, которые все тлели, пугали их коней, а ярость и неистовство оградителей не знала ни конца ни края.
— Отходим! — раздался приказ вражеского хардмара. — Назад!
Рать рассеялась, уже когда взошло солнце. И лишь в тот миг оградители увидели и своих воинов, навсегда закрывших глаза.
Крик взлетел над Гололетней пустошью, пронесшись и над живыми, и над мертвыми. Вида оглянулся, ища глазами Хараслата, с которым бился совсем близко, и онемел: главный хардмар лежал на жухлой осенней траве и глядел в небеса, такие синие и такие далекие.
— Хараслат! — закричал Вида, не веря в то, что и он не пережил эту битву.
Но это была правда. Сердце великого воина и великого хардмара больше не билось, а ухмылка сошла с его губ.
— Хараслат! — затряс его Вида и припал к груди. — Хараслат!
— Хараслат! — закричали другие оградители и оттеснили Виду от тела их хардмара.
“Умудь! — подумалось Виде. — Нужно найти его!”
И он, оставив бездыханного Хараслата с его верными хардмаринами, поспешил на поиски Умудя. Еще издали он увидел кудрявые светлые волосы Валёна и его круглое лицо, все залитое кровью. Хардмар наклонялся к лежащим на земле воинам и устало качал головой.
Вида заметил Умудя, но не успел возблагодарить богов, как воин повернулся к нему и повалился на бок.
— Умудь! — закричал Вида и бросился к другу, перепрыгивая через мертвых и раненых.
Умудь хрипел и жадно хватал ртом воздух, будто собирая все силы, чтобы сказать Виде что-то такое, что готовился он сказать всю жизнь. Вида подлетел к нему и упал на колени.
— Умудь! — Вида низко наклонился, к самому сердцу оградителя, желая передать тому все свои силы. — Что же с тобой?
Но он и сам понял. Рубаха его успела пропитаться темной густой кровью — чей-то клинок пронзил грудь оградителя за миг до победы.
Умудь собрал все силы и выдохнул, глядя прямо в глаза своему хардмару:
— Не оставь этих людей, Вида. Только ты и сможешь им помочь. Пусть все, кто живет здесь, станут твой плотью и кровью. Только не оставляй их, не бросай. Заступись за них!
— Не брошу, — пообещал Вида.
Голос звучал все тише.
— Я знал, что ты придешь, Вида Мелесгардов, я ждал тебя много лет.
Вида вздрогнул — никогда не поминал он в отряде имени своего отца. Откуда ж Умудь знал это?
Вида нагнулся к самым губам, чтобы не пропустить ни звука.
— Ты найдешь свое счастье здесь, Вида, ты обретешь новое имя.
— Умудь… Умудь, — позвал хардмар.
— Поминай меня, как Реневана, — выдохнул Умудь и навеки закрыл глаза.
А Вида так и остался сидеть рядом с ним, держа его за руку и не веря в его смерть. Как же мог Умудь умереть? Как же мог оставить его одного?
Он с трудом поднялся с колен, не веря, не желая верить в смерть двух своих друзей.
— Хардмар! — позвали его.
Ширалам стоял рядом с ним, по привычке подкравшись сзади.
— Чего? — устало спросил он.
— Хараслат…
Вида тяжело поднялся с земли и поплелся туда, где лежал главный хардмар. Такого побоища он никогда не видал, да и, коли говорить правду, и не хотел больше видеть. Почти весь хард Хараслата был уничтожен. Потери понесли и он с Валёном, но не такие тяжелые. Оградители лежали на земле, ставшей красной от их крови.
— Умудь… — шептал Вида, не желая признавать эту горькую правду. — Хараслат!
Два его друга, его брата погибли, и он не смог их спасти. Что же станется теперь с ними со всеми, если не будет их главного хардмара и лучшего дозорного… Он хотел заплакать, но слезы почему-то не желали вытекать из его глаз.
Кругом раздавались стоны оградителей, которые были ранены, им помогали, перевязывали раны, поили водой и оттаскивали подальше от убитых братьев.
Вида собрал свой хард — семнадцать человек не досчитался он, среди которых были Каме, Чарен да Буст-гельт. Двое оградителей, которые еще недавно были врагами, погибли вместе, сражаясь спина к спине.
— Мы должны похоронить мертвых по чести, — приказал он.
Валён, услыхавший его слова, возразил, зло озираясь кругом:
— Похоронить? Что ты несешь, Вида? Тут больше сотни павших и ты предлагаешь сейчас рыть для всех могилы? Мы не разобьем проклятую сухую землю! Лучше сжечь их тела!
В любой другой день Вида бы не обратил внимание на эти слова, но не сегодня. Он повернулся к Валёну и его воинам, сиротливо и жалко сгрудившимся возле своего хардмара, и сказал:
— Погибли мои братья! И я не оставлю их гнить здесь, как бродячих собак. И не обуглю их кости на костре. И ежели никто не согласится со мной, то я сам, голыми руками выкопаю эти могилы. Для всех, кто пал!
Ракадар, стоявший теперь всегда рядом с Видой, вышел вперед:
— И я буду копать.
Остальные воины из харда Виды тоже согласно закивали. А потом и воины Валёна, виновато оглядываясь на своего хардмара, присоединились к копателям.
— Хороните того, кто был вам ближе всего, — сказал Вида и направился к Умудю. Он заметил, что Ракадар вместе с Беркелейном и Уйлем подошли к телу Хараслата и бережно переложили его на расстеленный на земле плащ.
Больше Вида не отдавал приказов, а лишь упорно копал. Только сейчас слезы нашли выход из его сердца и катились по его лицу. “Умудь не мог умереть! — уверял он сам себя и в надежде то и дело прикладывал руку к его груди. — Только не Умудь! Ведь он заговоренный!”
Но когда яма — широкая и глубокая — была готова, а Умудь так и не открыл глаза, Вида понял, что его друг и взаправду покинул этот мир. Он осторожно убрал волосы с его лица, пригладил ему бороду и оправил рубаху.
— Прощай, Реневан! — сказал он и прижался к груди оградителя.
К нему подошли и другие воины, также любившие и почитавшие Умудя и помогли Виде опустить его тело в могилу. А потом голыми руками засыпали его землей — влажной от крови.
Солнце уже давно скрылось от глаз людей, глядевших в землю со смиренной готовностью. Никто не утирал слез с грубых, обветренных лиц. Никто не стыдился оплакивать своих братьев.
В том бою погибло сто четырнадцать оградителей — треть от всего отряда. Но хуже всего было не это — вместе с остальными пал и Хараслат, их главный хардмар, и Умудь, их главный дозорный.
После похорон — мрачных и тягостных, таких, после которых и самому хочется лечь в сырую землю, хардмарины вернулись в становище. И хуже этого дня Вида не знал в своей жизни.
— Хараслат покинул нас! — раздавались кругом голоса — хриплые и грубые. — Хараслат оставил свой хард!
Ракадар горевал больше всех — рабов в Койсое раз и навсегда отучали плакать, но Вида чувствовал сердцем, что на Ракадара навалилась тьма потери. Умудь выкупил его на торгах, а Хараслат сделал его свободным воином. Он считал их своей семьей, он клялся им в верности, и теперь лишился обоих. Его страданиям не было ни конца, ни края.
— Скажи, Вида, — на следующий день обратился он к своему хардмару. — Терял ли ты сразу все?
Вида горько усмехнулся про себя. Он понимал Ракадара так, будто и сам был им.
— В один миг всего лишился, — подтвердил он.
Ракадар шмыгнул носом:
— Скажи же, бывает ли такое, что мертвые возвращаются за живыми?
Он готов был умереть, только чтобы не расставаться с теми, кого любил больше жизни. Это Вида увидел в его глазах и оторопел.
— Никогда. Мертвые оставляют землю, а сами идут туда, куда нам дорога закрыта. У нас есть только одна задача — не заставить их там стыдиться нас.
Ракадар кивал, но эти слова не облегчили его страданий. Он считал, что должен был тоже умереть вместе с Хараслатом и Умудем и только по немилости богов остался жив.
Все хардмарины понимали, что они потеряли намного больше, чем просто главного хардмара. Они потеряли брата. И потерю эту нельзя восполнить, а сердца — залечить. Но и горевать вечно было нельзя. Отряду был нужен новый хардмар. И через три дня после битвы, Ширалам сообщил Виде, что отряды готовы к выборам своего нового предводителя.
— Из кого же будут выбирать? — рассеянно спросил Вида.
— Из тебя и Валёна.
Такого Вида не ждал.
— Пошли, — позвал его Фистар, заглянувший в шатер. — Сейчас начнется.
И впрямь все были готовы. Хардмарины выстроились в два ряда. Они должны были решить, кому из оставшихся хардмаров они будут подчиняться до конца своих дней.
Вида и Валён стали друг на против друга. Теперь же одному из них было суждено занять место Хараслата, при воспоминании о котором у всех оградителей увлажнялись глаза. Ракадар, Ширалам и Фистар, которым повезло в том бою больше всех, ибо они не были даже ранены, стояли позади Виды, а Асда и Райм — личные телохранители Валёна, не отходили от своего предводителя. Остатки харда Хараслата сиротливо примкнули к остальным, ожидая своей участи.
Вида не знал как происходят выборы главного хардмара, но Ракадар шепнул ему, что тут все решают сами оградители — как они скажут, так так и будет.
— Валён говорит первым, — сообщил он. — А потом ты, хардмар.
— О чем же мне говорить? — развел руками Вида. Раньше он любил и умел говорить много и хорошо, а сейчас будто враз разучился.
— Ты должен будешь перетянуть их на свою сторону. Чтобы они выбрали тебя главным. Всем ясно, что нам придется еще хуже, чем раньше, ибо осталось нас чуть поболее двух сотен, а границы, которые нам нужно охранять, не уменьшились. Вот тут-то и выберут того, кто скажет правду о том, как нам дальше быть.
Хардмар кивнул, сделав вид, что все понял. Но на самом деле он мечтал лишь о том, чтобы все это оказалось лишь гадким ненастоящим сном, которой развеется словно туман, стоит ему лишь как следует захотеть.
Валён поднял руку, и толпа напряженно поглядела на него.
— Оградители! — заревел он. — Слушайте меня!
Его хардмарины поддержали своего предводителя оглушительными криками. Видины же молчали, как и те, которые раньше были в харде Хараслата.
— Потери наши страшны и невосполнимы! — начал Валён, прохаживаясь меж оградителей. — Боги прокляли нас смертью Хараслата — нашего брата и нашего хардмара! В одну ночь мы потеряли нашу надежду и нашу опору. Мы остались словно деревья без корней, птицы без крыльев и звери без зубов.
Над головами оградителей пронесся печальный вздох.
— Хараслат был лучшим из нас! Храбрейшим и опытнейшим воином. Он мог то, чего не может никто. Этот отряд собрал он, отыскивая себе хардмаринов среди тех, кто даже не думал о том, что может жить иначе. Боги отвернулись от нас, но не могло ли быть так, что сам Хараслат был богом?
Ширалам одобрительно кивнул — Валён все говорил правильно.
— А теперь мы должны жить без него, и я скажу вам, что с радостью согласился бы потерять свою правую руку и оба глаза, чем Хараслата!
Теперь даже те, кто сначала недоверчиво слушал Валёна, громко и одобрительно закричали. Хардмар сказал правду — без Хараслата было совсем плохо, и если бы увечье одного или даже всех разом могло вернуть его, то хардмарины не раздумывая пошли бы на это.
Валён, ободренный такой поддержкой, продолжил:
— Я — хардмар здесь уже два года. Я видел смерть и видел жизнь. И я не боюсь. Даже с двумя сотнями я смогу отомстить за Хараслата, уничтожив всех рийнадрёкцев в округе. Более всего на свете я жажду мести, крови за кровь моего брата!
Толпа уже кричала и потрясала кулаками над головой, мечтая о мести, как и Валён.
— Я клянусь вам, что отомщу за его гибель. Даже один, но я уничтожу его губителей!
Он не договорил, ибо крик оградителей оглушил его. Валён отошел к своим личным охранителям и сложил руки на груди, ожидая теперь услышать речь Виды.
— Давай, хардмар, — подбодрил Виду Фистар, несильно толкая в спину. — Твой хард с тобой да за тебя.
Но Вида не хотел ничего говорить. Слова Валёна запали ему в сердце, и он полностью поддерживал тех, кто желал видеть его главным хардмаром.
Вида вышел вперед, а Ракадар уткнулся ему в плечо, ожидая его речи.
— Оградители! — позвал их Вида. — Слушайте меня!
К его удивлению, оградители хоть и не сразу, но смолкли. Их неистовство было столь велико, что Вида и не думал, что они захотят услышать еще что-то кроме того, что сказал им Валён.
— Мы потеряли Хараслата и Умудя! — крикнул Вида. — Но мы потеряли и других. Тех, кто бился с ними и умер подле них. Хараслат объяснил мне, что среди нас нет хозяев и нет слуг. Что все мы равны и что жизнь или смерть каждого одинаково ценна или одинаково печальна. Мы потеряли хард воинов, которые еще вчера были среди нас, сидели рядом, заговаривали с нами и бились с нашими врагами. А теперь их нет!
Он перевел дух.
— Каждый, кто пришел сюда, уже не ждал от жизни никаких даров. Многие готовы с радостью принять смерть, но не я. Ибо я видел жизнь. И я могу сказать вам, поклясться в том, что смерть вовсе не лучше жизни. Той жизни, которую вы никогда не знали.
Ракадар разинул рот. Не таких речей он ждал от своего хардмара.
А Вида расстегнул рубаху и показал всем свои шрамы.
— Вы видели смерть, — сказал он, обращаясь ко всем сразу, — а я шел за ней. Я был почти что мертв, но вернулся, ибо жизнь ценнее смерти. Я не пойду с двумя хардами на рийнадрёкцев, как того желает Валён, ибо это значит идти прямиком в бездну. Я ценю жизнь каждого из вас, как ценил Хараслата, Умудя и своих братьев. Я не пошлю вас на смерть, на битву с врагом, ибо нас слишком мало для мести. Я не прикажу вам умирать за тех, кто уже мертв, а призову защищать жизнь, которая еще теплится в вас самих. Это мое слово! Выбирайте.
Он, как и Валён, вернулся на свое место. А оградители стояли, не шевелясь, повторяя его слова.
— Дивная речь, хардмар, — похвалил его Ширалам.
Асда вышел вперед и что было сил закричал:
— Кто за Валёна?
Десятки хардмаринов вышли вперед.
Вышел и Ракадар:
— Кто за Виду?
Оставшиеся подняли свои мечи над головами.
— Мы вас посчитаем, — деловито бросил Асда, тыкая каждого из сторонников Валёна пальцем в грудь, чтобы не сбиться.
— Ровно хард, — объявил он, закончив счет. — Сотня за Валёна.
Вида не сразу понял, чего так обрадовались Фистар и Ширалам, бросившись в дикий пляс вокруг него.
— Сто двадцать за Виду! — крикнул Ракадар. — Наш новый главный хардмар.
— Да здравствует новый хардмар Вида! — кричали оградители, потрясая мечами и кулаками. — Вида! Вида!
Валён подошел к Виде первым. Он не был обижен ни на Виду, ни на оградителей, выбравших того главным хардмаром. Бывший висельник, осужденный за убийство родных братьев, решил, что ему и так повезло в этой жизни.
— Не помри скоро, Вида, — пожелал ему Валён.
— Ты тоже, — промолвил Вида, еще не осознав всей правды. Оградители выбрали его, а не Валёна, хотя тот был дольше и знал их лучше. Он был таким же, как и они — преступником, сиротой и скитальцем.
— У нас двести и двадцать воинов. У Валёна сто. Значит, еще десяток должен отойти к нему. Должно быть поровну.
Такие слова всем показались справедливыми и в хард Валёна быстро перебежали недостающие для ровного счета оградители.
— Теперь же каждый может провести вечер так, как того пожелает. В честь моего избрания, я хочу открыть ту бочку с вином, что зарыл Хараслат под своим шатром.
Валён просиял.
— За это я пойду с тобой до конца, хардмар, — усмехнулся он.
А Вида подумал, что это самое малое, что он теперь может сделать для своих людей.