Уульме подобрался к Угомлику настолько близко, насколько позволяли ему бесноватые псы, заходившиеся хриплым лаем всякий раз, стоило ему хоть на шаг подойти ближе к замку.
Он рыскал в окрестностях, изредка выглядывая из чащи, надеясь увидеть родных. Что было с Видой, он тоже не знал. В то утро он сразу же кинулся к людскому жилью за подмогой. Ванорин домик, мимо которого он раньше часто проезжал, ничуть не изменился за долгие годы. Как не изменился и сам Ванора, выскочивший наружу на лай собак, разве что кожа у него стала красной и жесткой, а густые черные волосы побило сединой. Уульме никогда не думал, что им придется встретиться еще раз, и очень обрадовался, увидев старого друга.
— Каштан! — Ванора попытался перекричать захлебывающегося лаем пса. — Каштан!
Он был безоружным, в одной ночной рубахе, но, увидев на пороге большого волка, не струхнул, не испугался.
Уульме зарычал и попятился.
— Вида! — хотел он крикнуть Ваноре, но не смог.
Чуткие уши его уловили, что в домике Ваноры еще кто-то был. Сейчас они, схватив ножи или лук со стрелами, бросятся на помощь другу. Медлить было нельзя.
Уульме лег на спину, подставив брюхо под удар. А потом, перевернувшись на бок, тихонько, но горестно завыл.
Ванора не зря считался самым опытным обходчим во всем Низинном Крае, а, может быть, и всем Северном Оннаре. Не зря говорили, что ему одному под силу понимать дикий язык птиц и зверей. Он понял, что эта серая громадина не с войной пришла к нему в дом, а с миром. Он сделал шаг навстречу волку, а тот, вскочив на ноги, побежал в лес, оборачиваясь на каждом шагу и тряся большой головой.
— Игенау! — закричал Ванора, все еще надеясь заглушить Каштана. — Иверди! Скорее!
И он, заскочив на миг в сени, побежал за волком, на ходу натягивая шубу. А за ним уже поспевали двое других обходчих, которых Уульме не помнил.
— Что за пропасть? — ахнул Ванора, добежав до того места, где еще совсем недавно схлестнулись не на жизнь, а на смерть человек и волк. — Вида!
Вида лежал на теле большого белого волка, изо всех сил зажимая рану на плече. Рядом с ним был преданный, но уже окоченевший Чепрак, а чуть поодаль — совсем молодой волк, в посмертном оскале обнаживший клыки.
— Вида! — заорал Игенау и бросился к другу.
— Иверди! Дуй в Аильгорд, кланяйся Персту от моего имени да требуй лекаря для Виды Мелесгардова. Игенау, а ты беги обратно в дом да неси оттуда еще одну шубу.
Отдавая приказы, Ванора уже рвал свою рубаху на перевязи для Виды. А Иверди с Игенау, не требуя никаких объяснений, бегом побежали обратно.
— Держись, Мелесгардов, — приговаривал Ванора, затягивая раны потуже. — Крепись. Эх, и попал ты в силок, кабы выбраться теперь…
У Уульме внутри похолодело, когда он увидел лицо Ваноры. С такими лицами обычно хоронят. Уульме хотелось помочь брату, но он не решился. Да и чем он поможет? Ванора и сам все знает, и сам все сделает, что сможет.
Совсем скоро вернулся Игенау, неся с собой, помимо плаща, бутыль с питьем.
— На! — задыхаясь, сказал он Ваноре.
Ванора влил несколько капель Виде в рот и отпил сам.
— Расстилай и ложи, — распорядился он.
Осторожно, как ребенка, Виду переложили на плащ и понесли. Уульме, спрятавшись в лесной чаще, неслышно последовал за ними.
Он видел, как обходчие, спотыкаясь и давно сбив дыхание, тащили его брата через лес, как их нагнал уже верхом Иверди, сказав, что знахаря нет в Аильгорде и что он объедет весь увал, но найдет его и привезет в Угомлик, как с каждым шагом все больше и больше бледнел Вида. Только у самого подъезда к замку он отстал. Внутрь ему нельзя. Он будет сидеть здесь, поблизости, пока не узнает новости о брате.
А потом он услышал, как кто-то закричал так отчаянно и так горько, что чуть было не ринулся в замок сам, но вовремя остановился. Ибо совсем скоро своим чутким звериным ухом услышал голоса Ваноры и Игенау, которые на чем свет кляли дурака-лекаря, не сумевшего отличить обычный обморок от смерти.
— Вида жив! — возликовал Уульме. А больше ему ничего и не было нужно.
***
Только на третий день Вида открыл глаза. Поначалу он даже и не понял, почему средь бела дня валяется в постели, укрытый, точно младенец, пуховыми одеялами, но стоило ему пошевелиться, как острая боль разом вернула ему память о том, что случилось в лесу.
— Мама, — просипел он, корчась от боли.
Но и этого тихого зова было довольно, чтобы Зора, прикорнувшая подле сына, тотчас проснулась.
— Вида! — заплакала она не то от горя, не то от радости.
— Чего ты плачешь? — спросил Вида, стараясь беспечно улыбнуться. — Я ж живой.
— Сыночек, — уже не сдерживала себя Зора, гладя его по впавшим бескровным щекам. — Видочка…
Служанка, сидевшая у окна, встала и вышла из комнаты, плотно затворив за собой тяжелые двери, но даже так был слышен ее крик:
— Господин Мелесгард! Хозяин! Вниз пожалуйте! Сын ваш очнулся!
— А где Ойка? — едва выдавил Вида, теряя сознание от острой терзающей его боли в груди и плече. — Где Трикке?
И не успела Зора ответить, как он снова закрыл глаза.
А Ойка, как и Вида, лежала в забытье в свой спаленке. Знахарь Ардон, которому Зора запретила даже подходить к Виде, памятуя о его ошибке, теперь дни и ночи просиживал возле недужной Ойки, но и там толку от него было мало: чем только он не растирал ледяные руки девочки, какие настойки в нее не вливал, какие порошки не прикладывал, все было зазря.
Зора не находила себе места от горя и дурных мыслей, разрываясь между сыном и приемной дочерью и почти не смыкала глаз, сидя то у одной, то у другой постели. Краткий отдых, когда Арма и Мелесгард приходили сменить ее, она проводила в молитвах, прося богов помиловать ее детей.
Трикке сначала было тоже хотел поухаживать за братом, но, стоило ему увидеть шитую грубыми нитками рану на груди Виды, как он чуть не лишился чувств. Увидев это, Арма тотчас же изгнала его из покоев больного, сказав, что помочь он все равно не поможет, а вот под ногами мешаться будет.
— Иди, господин, поиграй лучше! — спровадила она мальчика и Трикке, оскорбленный таким советом, отправился наверх к Ойке, но и там ему были не рады — старый знахарь его даже и слушать не стал, а молча закрыл перед его носом дверь.
Только на десятый день к Ойке начала возвращаться мало-помалу жизнь, но Трикке и этого было довольно: узнав, что девочка очнулась, он тотчас побежал к ней.
Ойку посадили на кровати, обложили подушками и укрыли сразу тремя одеялами. Волосы ее хотя еще и не вернули себе свой цвет, но в них уже виднелись золотистые пряди.
— Ты чего удумала болеть? — выпалил он, вбегая в ее покои. — Мой брат зовет тебя днем и ночью, а ты тут занедужила, словно нам всем назло!
Ойка пожала плечами.
— Я не нарочно, Трикке, — ответила она без обычной для себя робости.
— И долго ты собираешься перину мять? — не унимался Трикке. — Долго Вида ждать тебя будет?
— Если ты так заботишься о брате, — вспыхнула Ойка, — то и иди к нему, а не сиди здесь, точно приклеенный!
Трикке аж рот разинул — никогда прежде не видел, чтобы Ойка себя так воинственно вела.
— Сдурела ты, что ль? — выпалил мальчик, во все глаза глядя на то, как Ойка сжимает и разжимает свои маленькие кулачки.
— Иди! — повторила Ойка. — А не то я тебя заколдую!
Трикке не знал, в шутку она так сказала или и впрямь хотела его заколдовать, но проверять не стал. Ему сразу вспомнился горящий Олейман, и давно похороненный страх перед ведьмами мигом ожил в его сердце.
И он вышел из ее покоев, с силой захлопнув за собой дверь. Надо же, думал он про себя, все словно с ума сошли в этом доме. Вида чуть не умер, а Ойка же ведет себя так, будто она здесь главная госпожа.
Но с того самого дня Ойка начала крепнуть на глазах — не прошло и нескольких дней, как она, еще более тощая, чем обычно, но с горящими решительным блеском глазами, спустилась вниз и заявила Арме, а потом и Зоре, что теперь тоже будет помогать выхаживать Виду.
— Ты же сама еще не оправилась, дитя, куда тебе такая забота? — попыталась отказать ей Зора, но девочка, как и тогда с Трикке, не смешалась, не опустила глаз, не подчинилась приказу.
— Вида же звал меня, — сказала она. — А как я могу не исполнить его волю?
И, будто лекарская премудрость была давно ею постигнута, начала споро смешивать сушеные травы в большой ступке.
А Бьиралла, о которой все в эти дни позабыли, поначалу страшно разозлилась и на своего непутевого жениха из-за отложенной свадьбы, и на других обходчих, что не пошли вместо него, и на сам проклятый черный лес. Ей было до слез обидно, что торжество, к которому она так усердно готовилась, не состоялось в срок, а свадебный наряд, пошитый для холодной зимы, не годился для празднования жарким летом. Но потом, вняв увещеваниям своего отца и заверениям, что праздник будет еще пышнее и богаче, а платье ей пошьют еще красивее, немного оттаяла, а когда до нее дошли слухи о том, что Вида теперь настоящий герой, гнев ее и вовсе утих и она согласилась ждать.
Когда снег местами сошел, а солнце подсушило мягкую влажную землю, Бьиралла решила проведать своего жениха. Она прибыла в Угомлик рано утром, ожидая увидеть юношу в добром здравии, и очень рассердилась, когда Зора сказала ей, что Вида еще слишком слаб, чтобы принимать гостей.
— Он и имя свое не всегда помнит, больше в забытье лежит.
— Но я его невеста! — топнула ножкой Бьиралла, не привыкшая слышать отказ. — Я желаю взглянуть на него!
Зора тяжело вздохнула. Она чувствовала, что Бьираллу не заботил Вида, что та лишь хотела удостовериться, что раны, о которых все говорили, не изуродовали его лица, а рука не повисла высохшей плетью.
— Вида! — требовательно позвала она, когда Зора все же проводила ее к жениху. — Вида!
Бьиралла была уверена, что стоит ей оказаться рядом с юношей, как он тотчас же придет в себя, но этого не произошло — сколь ни повторяла она его имя, Вида не шелохнулся.
Постояв еще немного возле постели больного, Бьиралла без особого сожаления позволила Зоре себя увести.
— Я устала, — поджала она алый рот. — Я хочу чаю!
И Зоре ничего не оставалось, как приказать напоить дорогую гостью чаем, накормить пирогом и отправить домой.
— Не будем им счастья, — сказала Зора, глядя, как резвая четверка лошадей увозит Бьираллу из Угомлика. — Не любит она сына.
Только через месяц Вида уже окреп настолько, чтобы самому, без поддержки, сидеть на перинах. Раны его хоть и затянулись, но заживать не спешили — даже дышать ему было больно, а когда он попробовал взять правой рукой пустую чашку, забытую кем-то из слуг, то чуть не расплакался от бессилия.
Ойка, зайдя к нему с новым отваром и увидев его расстроенное лицо, бросилась утешать юношу:
— Ты не торопись, Вида, времени-то мало прошло. Скоро ты и вставать сможешь, и ходить…
— А нож я тоже смогу держать? Топор? Тесак? — едва сдерживая слезы, спросил Вида. — Меня ж обходчие к себе близко не подпустят, такого калеку!
Девочка нерешительно подошла к Виде, присела рядом и погладила по голове.
— Ты станешь сильнее, чем был! — пообещала она со всей пылкостью, на которую была способна.
Вида вытер глаза и благодарно улыбнулся:
— Стало быть, стану, раз ты говоришь.
— Скоро свадьба, — напомнила Ойка, пододвигаясь ближе. — Твоя невеста ждет не дождется, когда сможет назвать тебя мужем.
— Свадьба? — удивился Вида. — Ах да!
Он совсем позабыл о красавице Бьиралле и даже испугался того, что некогда прекрасный звук ее имени вовсе не пробудил в нем былых чувств.
— Ты разве не рад? — озабоченно спросила Ойка.
— Рад, не то слово, — ответил Вида, кисло улыбнувшись.
Он вспомнил слова матери о том, что ему еще рано жениться, и про себя обругал за столько неосмотрительную клятву Бьиралле.
— Дурак я, — прошептал Вида, когда Ойка оставила его одного. — Дурак.
Узнав от матери, что свадьба состоится летом, Вида было решил проваляться в кровати до самой осени, но потом сам себя обругал за такое малодушие. Он, Вида Мелесгардов, никогда не поступит, как трус! Но и жениться ему расхотелось.
Благодаря добрым рукам всех сиделок да целебным настоям и отварам, которыми потчевали его и день и ночь, Вида быстро поправлялся. Еще не закончилась весна, как юноша уже начал вставать, пусть и дойти ему пока получалось только до окна, а рука, хоть и все еще слабая, уже могла удержать нетяжелую чашку.
— Значит, и нож удержу, — сам себя подбадривал Вида.
Он постоянно вспоминал лес, верного Чепрака и того волка, спасшего ему жизнь. Вида не сомневался, что зверь тогда понял его просьбу и привел Ванору, но вот почему тот это сделал, почему помог человеку, а не своему собрату, он уразуметь не мог.
Решив, что самому ему эту загадку все равно не разгадать, Вида послал за Игенау. Молодой обходчий явился в тот же вечер, чем страшно обрадовал своего друга.
— Игенау! — поприветствовал его Вида, приподнимаясь на подушках. — Ох, и соскучился я!
— А я-то как! — гаркнул Игенау, едва узнав в отощавшем бледном Виде своего веселого крепкого друга. — Будто тыщу лет не видались!
Он угостился пирогом, который принесла ему служанка, и продолжил, стараясь говорить так, будто ничего и не случилось:
— Как же мы перепужалися, когда нашли тебя в лесу. Наше счастье, что и я, и Иверди тогда остались у Ваноры. Ведь коли б разошлись мы кто куда, то один бы он тебя сюда не дотащил.
— Это уж точно, — согласился Вида, снова вспоминая то страшное утро.
— Мы даже толком глаза-то не разлепили, как услышали лай во дворе. Ванорины псы точно взбесились. Мы с Иверди выскочили на улицу чуть не в исподнем, как были, и увидали, что Ванора в лес побежал, а впереди него — ты не поверишь! — большой волк, да весь в крови! Мы токмо похватали шубы да натянули сапоги и бросились за ним. По следу тебя нашли, ну и Чепрака тоже, мертвого уже. А рядом два волка лежали — один подальше, а другой близко совсем, а того, сизого, и след простыл. Хотя, признаюсь, мы его не шибко-то и искали — как тебя увидели, так сразу на носилки и бегом в Угомлик, да по пути молились, чтоб ты раньше времени-то не отошел…
— За жизнь с вами не расплачусь! — поблагодарил друга Вида. — Если б не вы, то и мне б в лесу вечным сном спать.
— Это ты брось, Мелесгардов! — отмахнулся, смущенный такими речами, Игенау. — Какие меж нами счеты-то?
— А что Ванора думает? — напомнил Вида. — Что говорит?
— Ванора? Ты ж его знаешь — лес, говорит, когда надобно, из самой бездны живым вытянет, а ты поди пойми, что он в виду имел.
— А я думаю, то непростой волк был, — доверительно сказал Вида. — Я ведь даже понять не успел, что случилось, как меня уже на части рвали. Хоть и знал, что не докричусь я до вас, все равно позвал. Слышу — бежит кто на помощь, думал, ты или Иверди поблизости были, а из чащи зверь глядит. И мигом ко мне. Я думал, что он-то меня и добьет, а оказалось, что спасти меня пришел. Бросился сначала на одного, потом на второго. Последнему я кинжалом удружил, но и он меня, как видишь, знатно успел потрепать.
Игенау задумался. Такое он не то, что не видел, а даже и не слыхал никогда.
— Милостью леса, — ответил Игенау присказкой, которой всегда начинали и заканчивали свои речи жители Подлесья — самых отдаленных и диких деревень увала.
Вида кивнул. Лес, так лес.
— Знаешь, Мелесгардов, — снова начал Игенау после недолгого молчания. — Этот старый пень Ардон клянется да божится, что хоть он и старик, но из ума еще не выжил, а значит, не мог ошибиться. Вида, говорит, точно помер. Дескать, кровь в жилах застыла, а сердце в камень оборотилось. Мертвых, говорит, от живых легко отличить, а ты тогда был мертвее мертвого, как есть…
Об этом Вида не знал — Зора строго-настрого запретила кому бы то ни было поминать при сыне о том, что случилось в тот день, но ему вспомнилась приснившаяся пустая дорога и та легкость, с которой он уходил в пустоту. Может, и не во сне он ее видел?
— Ладно, — встал со своего места Игенау, увидев, как глаза его друга закрываются, а голова клонится на грудь. — Отдыхай да сил набирайся. А как захочешь меня увидеть, так только свистни. Ах! Совсем позабыл. Мать моя желает тебе скорейшего исцеления да передает яблочного варенья. Говорит, ты его любишь.
— Люблю! — подтвердил Вида. — И мать твою люблю. Поклонись ей от меня.
— Обо мне она куда как меньше бы тревожилась, — усмехнулся Игенау, вытаскивая из сумки берестяной туес. — Бывай, друг!
В дверях он наткнулся на Трикке, который уныло бродил по переходу.
— Как поживаешь, малец? — спросил Игенау, подходя к юноше.
Трикке развел руками — что тут сказать, когда и так видно.
— Брат твой больной совсем, — шепотом сказал Игенау, озираясь по сторонам. — Еще долго с кровати не встанет. А у нас обход совсем близко. Не хочешь ли подсобить?
Трикке расцвел.
— Да я мечтал об этом с того самого дня, как Виду… — радостно начал он, но Игенау его остановил:
— Ты уж не думай, что мы далеко пойдем. Лишь посмотрим, что да как. Триста шагов вглубь в редколесье.
Конечно, Трикке мечтал не о таком первом серьезном обходе, но делать было нечего — или так, или его совсем никуда не возьмут еще очень долго.
— Хорошо, — кивнул он.
— Я с отцом твоим поговорю, — добавил Игенау. — Он понять всяко должен. С обходчими у нас нынче туго.
И, сдвинув брови, он пошел искать Мелесгарда.
Зора, услыхав от младшего сына о грядущем обходе, страшно испугалась.
— Нечего тебе там делать, — строго сказала она Трикке. — Твой брат уже все обошел, а злить богов не след.
Трикке насупился. Будь его мать понимающей и не слезливой, то он бы уже давно показал себя в деле. Но разве можно прославиться, коли вокруг тебя, точно наседки, квохчут беспокойные бабы?
Он было решил поделиться своими мыслями с Ойкой, которая всегда слушала его и давала добрые советы, но быстро понял, что и Ойка такая же глупая перепуганная баба, как и его собственная мать.
— Неужто ты не имеешь сердца, Трикке? — гневно всплеснула она руками. — Неужто ты видел мало материнских слез по обоим твоим братьям? Коли ты не жалеешь себя, так пожалей ее и не докучай мне более своими глупостями!
Трикке, который ожидал совета, а не такой вот отповеди, ушел от нее полностью обескураженный.
— Ишь какая! — в сердцах воскликнул он. — Совсем сдурела, так со мной разговаривать!
Однако последнее слово было за Мелесгардом. Выслушав Игенау, а потом и Ванору, он согласился с тем, чтобы отправить Трикке вместе с обходчими в лес.
— Чему быть, того не миновать, — прервал он возражения жены. — Трикке уже не ребенок, чтобы отсиживаться в Угомлике. Пусть сходит. Беды не будет.
А за окнами замка росла и полнела весна. Снег почти сошел, блестя редкими островками посреди бескрайней черной земли, деревья стояли еще голые, но в их потемневших влажных стволах уже можно было уловить новую жизнь. Даже птицы кричали по-весеннему громко и радостно. В эти дни Бьиралла почти не навещала Виду — дороги размыло, и повозка застряла бы еще у подъема на холм, а ехать верхом и забрызгать грязью красивое платье ей совсем не хотелось.
Но ни Зору, ни тем более Виду ее редкие приезды не печалили.
— Я чуяла! Чуяла! — повторяла Зора все время. — С самого первого дня, когда он объявил о своем намерении жениться на Бьиралле, я знала, что будет великая беда.
Теперь, когда опасность миновала и Вида медленно, но верно возвращал свои силы, Зора просила богов о еще одной милости — спасти ее сына от нежеланного брака. И даже Трикке радовался отложенной свадьбе, ведь это означало, что ему еще долго не придется делить своего брата с чужими людьми.
***
Заперев ставни и оставив только две свечи, Иль села на лавку и попыталась заплакать, но слезы не лились — она только зря растерла глаза. Со дня казни Уульме прошло уже много дней, а Иль все никак не могла привыкнуть к тому, что больше никогда его не увидит. Было и другое, от чего юной Иль жизнь стала не мила: Беркаим напомнила ей, что по все тому же нордарскому закону, сделавшему ее женой Уульме, оставшись его вдовой она переходит в собственность любому, кто осмелиться заявить на нее свои права.
— Из уважения к мастеру все пока молчат, — шепнула она Иль. — Да приглядываются. А как выйдешь ты из дома, так и хвать-похвать, да к себе уволокут. Будешь ты другому женой…
Иль вспоминала свою клятву прыгнуть из окна на голые камни, только бы не делить ложе с казначеем Даиркарда, и с тоской думала, что пришло время ее исполнить: ни за что не станет она женой против своей воли! Уж лучше смерть! Кинжал Уульме теперь всегда висел у нее на поясе. Вынуть его из ножен да полоснуть по белой тонкой шее — и шакалье, не брезговавшее капать слюной на вдову, найдет лишь ее холодный труп.
Но умирать Иль совсем не хотелось. Слишком недолго жила она на свете, чтобы жизнь успела ей приесться и наскучить.
Решение пришло сразу и такое, что Иль даже охнула от нахлынувших на нее чувств. Она ведь может уехать из Даиркарда, покинуть Нордар и отправиться по миру, своими глазами поглядев на все те чудеса, о которых рассказывал ей Уульме…
Иль достала шкатулку с украшениями — из драгоценностей там было только одно золотое ожерелье с сотней вделанных в него алмазов, в котором она сбежала из дворца, а остальное — переливающиеся на свету стекляшки, подаренные ей Уульме. Защелкнув мудреный замочек, Иль спрятала дорогое ожерелье под платьем, увязала стекло в платок, достала из тайничка кошель с деньгами, прицепила на пояс мужнин кинжал, завернула вчерашнюю лепешку и, помолясь нордарским богам напоследок, тихонько вышла из дома.
Ночью на улицах Даиркарда почти никого не было, только городские стражники делали свой поздний обход. Выбирая самые темные закоулки, так, чтобы не попасться им на глаза, Иль только к рассвету добралась до городских врат и, замотавшись по глаза платком, змейкой проскочила мимо хранителя ключей.
И, едва оказалась Иль за границей Даиркарда, как почувствовала себя зверем, вырвавшемся из капкана лишь за миг до того, как охотники увидят беспомощную и поверженную добычу.
Прикрыв лицо платком, она побежала по рассветной дороге. Любила ли она Уульме или просто благодарила? Не впервой ее мучил этот вопрос. Ведь он спас ее от бесстыжей похотливой толпы, что с радостью разорвала бы ее на куски. Он — чужестранец, имевший в Нордаре прав меньше любого нордарца, не убоялся защитить ее. Но не только благодарность жила в ее сердце. Суровый оннарец, такой далекий и такой близкий разом, разбудил в ней то, что было не под силу ни одному нордарскому мужу. Уульме разбил оковы страха, в которых Иль, казалось, была рождена. Больше она не боялась ни жизни, ни смерти, ни Иркулевых палачей, ни его гнева. Уульме освободил ее раз и навсегда.
Она услыхала скрип колес за спиной и обернулась. По дороге ехал обоз, которым правил сонный купец.
Иль и сообразить еще ничего не успела, а рука ее сама дернулась вверх.
— Остановитесь!
Возница натянула поводья и потер глаза.
— Не провезете ли меня за плату? — спросила она.
— А куда? — спросил он на нордарском, но с сильным северным говором. Да и выглядел он не как нордарец — рослый, светловолосый, одетый в кожаную рубаху и штаны.
— В Северный Оннар, — с вызовом, но не вознице, а Иркулю, ответила она.
— Северный Оннар далече, — зевнул тот. — Сильно не по пути…
Иль выудила из кармана монету.
— Я заплачу золотом, — сказала она.
Купец почесал затылок.
— Я-то не в Северный Оннар еду, в Радаринки. Но куда смогу, туда и довезу. А уж дальше ты сама. Другого лошадного найдешь. Только золотишко-то свое спрячь да простому люду не показывай.
Иль проворно забралась в повозку.
— Чай, впервые на большой дороге?
Она лишь кивнула.
— Оно и видно, — добродушно сказал купец, — кто же так золотом да каменьями хвастается? Коли есть у тебя что, так спрячь и понадежнее. На дороге всякого люда много — и дурного, и бесчестного. Я один не езжу, только с охраной. Сейчас до Малых врат доедем, а там еще три повозки ждать будут. Вот все вместе и двинемся в путь.
Иль молча кивнула.
— Нордарка? — снова спросил купец.
Иль не знала, как ответить на этот вопрос. Вроде, и да, а вроде уже и нет.
— Оннарка, — наконец сказала она.
— Далече забралась, — засмеялся купец. — А я, коль спросишь, из Радаринок. Хлеем звать.
— Иль, — представилась Иль. Чужак-купец не признал в ней ни нордарку, ни уж тем более сестру кета. — Я еду домой.
— И я. К жене. Стосковался по ней страсть как, — сказал Хлей и нахлестнул лошадь.
А Иль дивилась сама себе — столько времени жила она на свете, а ни разу не покидала Даиркарда. Да и не знала ничего о той жизни, что кипела в большом мире. Где были купцы с доверху гружеными обозами с редкими и добротными товарами, где были иные народы и страны, где молились другим богам, а почитали других правителей. Огромный мир словно ковер расстелился перед ней — прекрасный и незнакомый.
***
Второй день пути подошел к концу, а Нордар и не думал кончаться. Иль, для которой это было первое путешествие, поначалу глядела во все глаза, но потом даже ей примелькалась бескрайняя степь.
— Далеко ли до границы? — то и дело спрашивала она Хлея.
— Далеко еще, — всякий раз отвечал ей добродушный купец. — Еще столько же.
Останавливались они редко и то лишь для того, чтобы дать отдых лошадям.
— Времена неспокойные настали. На дорогах опасно. И разбойники, и убивцы встречаются.
С другими купцами, ехавшими с ним в одном обозе, они почти не разговаривали. Хлей сказал Иль, что в дороге нужно молчать больше, а вот болтать — меньше.
— Дорога дальняя, а силы копить нужно. Бывает, отвлечешься на беседу и не заметишь, как из темноты головорез с тесаком выпрыгнет!
Иль вздрогнула.
— Неужто такое бывает? — спросила она. Ей казалось, что все ужасы были сосредоточены в Даиркарде, а за его границами мир дружелюбно улыбается и протягивает к ней руки.
— И часто, — вздохнул Хлей. — Жена моя каждый раз меня как в последний путь провожает. Боится, родимая, что не вернусь.
Молодой купец всякий раз сводил разговор к своей жене, по которой очень скучал.
Еще через три дня пути обоз достиг границ Нордара. Иль думала, что граница будет огорожена высокой стеной, за которой скрывается цветущий сад с дивными цветами и животными, но ничего такого не было. Одинокий межевой столб указывал на то, что нордарские земли окончились.
— Радаринки, — объявил Хлей. — Бескрайняя пустошь.
Уже к самой ночи купцы решили сделать привал. Спешились, распрягли лошадей, разложили костер каждый у своей повозки и сели ужинать. Иль, у которой затекли ноги от долгого сидения, хотелось побежать по степи, но Хлей ее остановил.
— Дорога, — напомнил он ей. — Мачеха, а не мать.
Они направлялись в Заттарики — столицу Радаринок, Каменный Град, как любовно называли его сами жители. Оттуда, как показал Хлей Иль по карте, было рукой подать до Гарды, столицы Рийнадрёка, в котором, проявив сметку и настойчивость, можно найти провожатого в Северный Оннар, это если по короткой дороге, а если по длинной — то доехать до Опелейха, что в Южном Оннаре, а оттуда уже в Стрелавицу. А там уж до любого окреста — рукой подать.
— В Заттариках мы расстанемся, — сказал ей Хлей. — Уж не серчай на меня.
Но Иль и не думала обижаться. Ей только было страшно, что она не запомнит всех этих замысловатых названий и уедет не туда.
— Я тебе оставлю карту, — успокоил ее добрый Хлей. — А ты, как доберешься, пошли весточку с оказией. Из Северного Оннара к нам почти никто не ездит — не дружны они с рийнадрекцами, но вдруг кто соберется в Заттарики. Черкни строчку-другую, что, мол, в Северном Оннаре я.
Иль пообещала выполнить его просьбу.
— А я вот жду не дождусь домой попасть, с женой свидеться.
И Хлей мечтательно закрыл глаза.
В эти дни Иль почти не думала об Уульме — слишком уж уставала она в дороге, но сейчас, глядя на молодого купца, она представила на его месте своего мужа, которому больше не доведется вновь встретиться со своей женой, и сердце ее сжалось.
— Я должна жизнь жить, — прошептала она на нордарском. — Не буду думать о смерти.
И, забравшись обратно в повозку, она проплакала всю ночь.