Не успел еще Вида добраться до Гололетней пустоши, как Зора, потеряв и второго сына, слегла от горя.
— Сыночек мой! Видочка! — беззвучно плакала она целыми днями. — Почему ты?
Ойка и Мелесгард не отходили от нее даже ночью, всеми силами стараясь ее утешить, а вот Трикке покои матери обходил десятой дорогой — так страшно ему было увидеть в ее глазах сожаление, что это не он, а Вида покинул Угомлик.
— Куда же он уехал? — вопрошала Зора, виноватя себя за то, что не уследила за сыном, не уберегла его от беды. — Где он теперь?
Однако вскоре Перст прислал Мелесгарду письмо, в котором рассказал о встрече с Видой накануне его отъезда и о решении юноши вступить в Южный оградительный отряд.
— Оградители? — побледнел Мелесгард, прочтя послание. Он не понаслышке знал, каким опасным местом был стан на границе. Рийнадрёкцы с одной стороны, беглые преступники — с другой. Мелесгард не мог сдержать слез, стоило ему представить, как быстро оборвется жизнь его среднего сына в этом проклятом отряде.
— Оградители? — вскричала Зора и лишилась чувств.
А придя в себя, тотчас же засобиралась ехать на границу и умолять Виду вернуться назад.
— Я отправлю его в Неммит-Сор, в городскую стражу, — сообщила она мужу, складывая вещи в дорогу. — Я напишу господарю и упрошу его принять Виду на службу. Я увезу его из отряда!
Мелесгард и сам бы, не медля, бросился вслед за Видой, если бы не знал, что сын его, такой горячий и упертый, ни за что не согласится поехать обратно. Он хотел написать хардмару оградителей и уговорить того вынудить Виду оставить службу, но и эта мысль им была отвергнута — таким письмом он лишь опозорит его перед всеми, выставив слабаком и трусом. Мелесгард не думал, что ему снова придется потерять сына, а потому не мог ничего ни делать, ни думать, ни здраво решать. Только вот жену на границы он все же не пустил.
— Рийнадрёкцы к нам захаживают не каждый день, — попытался успокоить он Зору, — бои идут не всегда. Будем молиться всем богам, какие только есть, чтобы Вида пережил свою службу.
И Зора, совершенно больная и разбитая, согласилась не ехать.
А весь Низинный Край тем временем вовсю судачил о том, что же вынудило среднего Мелесгардова вот так сняться из отчего дома. Слухи разнились: одни говорили, что причиной такого бегства стало то, что молодой наследник влюбился и позабыл о единожды данном слове своей невесте. Да и в кого? В бродяжку, которую подобрала его мать в Олеймане. Другие утверждали, что зимой на Виду при обходе напал в лесу бешеный волк и отравил ему кровь ядовитой слюной, отчего у юного Мелесгардова, дескать, в голове все помутилось, и забыл он и мать с отцом, и имя свое, и диким зверем сбежал в лес. Третьи божились, что волк Виду не травил, но зато знатно изувечил — все лицо погрыз, руки да ноги, так что теперь сидит тот обездвиженным калекой и с ложки кормится, а Мелесгардовы честным людям головы дурят, рассказывая, что сын их в отъезде, а сами стыдятся, мол, такого уродца. Сплетникам, конечно, мало кто верил, но и спорить никто не спешил: а вдруг правда?
А Видины друзья, узнав от всезнающего Ваноры о расстроившейся свадьбе, страшно опечалились.
— Это все Бьиралла! — заявил Игенау Ваноре. — Такого парня перевела!
И добавил:
— Я вот никогда не женюсь! Я уж навидался, что бабы могут с тобой сотворить.
Иверди, который тоже был не женат, лишь кивнул.
— Такой обходчий был! — согласился он с Игенау. — И весь вышел!
Даже Ванора, обычно немногословный, на чем свет ругал дуру-Бьираллу, из-за которой они лишились Виды:
— Обходчего такого трудно будет сыскать. Хуть самому снова обход возглавляй!
А сама брошенная невеста в это время, не помня себя от горя и унижения, целые дни проводила в своих сверкающих покоях, плача навзрыд. Перст даже устал уговаривать строптивую дочь перестать злиться да голосить. Вида, конечно, сплоховал, но он сам себя осудил и сам же вынес приговор. Вида не просил ни прощения, ни помилования, а уехал из дому, чтобы деяниями своими искупить вину.
— Молодой он да глупый, — развел Перст руками. — В его годы всякое бывает.
Хоть и опечалили его вести о том, что свадьбы не будет, а все же не так сильно, чтобы он без конца думал об этом и поминал дом Мелесгардовых дурным словом.
Только Бьиралла так не считала. Сначала она сильно удивилась, что ее заботливый и любящий отец не расстроился от того, что дочь его оказалась брошенной перед свадьбой.
— Как же так? — против воли дивилась Бьиралла. — Почему отец не печется обо мне?
Бьираллу гложила обида. Это она должна была отказаться выйти за Виду сразу же, как увидела у его постели ту нищую девку! Она должна была бросить его перед свадьбой и тут же выйти замуж за другого — куда как более красивого, смелого и богатого! А сейчас все смеются над ней! Слуги скалятся, за глаза называя ее брошенной невестой!
От этих горестных мыслей слезы вновь начинали брызгать из глаз.
— Вида поплатится. Вида пожалеет о том, что совершил. Он кровью своей умоется, — шептала Бьиралла, втайне надеясь, что Виду и впрямь постигнут самые страшные и суровые кары, которые только можно себе вообразить.
Она и сама не знала, откуда в ее юном сердце было столько злобы и что породило ненависть такую глубокую и такую сильную.
Бьиралла перестала выходить из своих покоев и почти не притрагивалась к еде. Румяные щеки поблекли, словно побитые морозом цветы, а лицо, такое нежное и прекрасное, посерело и осунулось.
Бьиралла никогда не любила Виду. Красивый и храбрый парень лишь на время занял ее мысли, как дорогая и редкая игрушка, которой Бьиралле тотчас же захотелось обладать. Даже его шрамы не отпугнули, не оттолкнули ее, ибо были свидетельством храбрости ее жениха, отличием, которым могла она похвастаться перед остальными — глядите, мол, но и здесь у меня все самое редкое да ценное!
— Вида ответит за свое деяние! — в который раз пообещала себе Бьиралла и пошла к отцу за тем, чтобы вновь поплакаться ему на свою горькую да незавидную долю брошенной перед самой свадьбой невесты.
***
Утром третьего дня Виду разбудили страшные крики. Он подскочил на месте, выхватив из рукава свой кинжал, с которым по совету Умудя не расставался даже ночью, и прислушался — оградители ругались из-за рваной выцветшей рубахи, которая могла сгодиться разве что на перевязи.
Вида стал одеваться.
— Эй, друг, — позвали его снаружи. — Не подсобишь ли?
Вида вышел и увидал Ракадара, скинувшего с себя рубаху и сапоги и держащего маленький топорик для рубки хвороста.
— Подсоблю, коли смогу, — ответил Вида, жмурясь от солнца.
— Нам бы сушняка наносить для костра-то.
— Пошли, — согласился Вида и последовал за Ракадаром, который осторожно ступал босыми ногами по жесткой земле. — Заодно и поговорим да расскажешь мне, как тут все устроено. Вчера-то и сил не было у меня слушать.
— А что тебе знать охота, ты говори сразу.
— Как вы живете тут? Я заметил, что кормят здесь не слишком-то сытно.
— Живем, как поживется, — осторожно ответил Ракадар. — Я-то шибко-то не балованный, мне и наш шатер за дворец сойдет, а похлебка, коли она не пустая и есть в ней хоть немного пшена, за пир. Мне жаловаться не на что, но я и не предводитель. Кому, может, и тяжко приходится, но ведь Хараслат не держит. Коли знаешь, что найдешь что получше, так и иди на все четыре стороны. Только платье-то оградительское сначала сними. Я вот никуда не пойду. По мне, а нынешняя моя жизнь в тыщу раз лучше прежней.
— А где ты раньше жил? — спросил Вида, позабыв, что в отряде было не принято расспрашивать о прежней жизни.
— В Койсое, — ничуть не смутившись, ответил Ракадар.
— Я это слыхал, что в Койсое, да только все никак не разумею, почему так худо.
Ракадар усмехнулся, растянув губы в широкой улыбке, и сказал:
— В Койсое-то хозяева живут хорошо, а вот рабам не позавидуешь.
Вида вытаращился на Ракадара. Он ни разу в жизни не видал ни одного раба, пусть даже и бывшего. С детства он знал, что любой благородный муж предпочтет смерть рабству и сам лишит себя жизни, только бы не попасть в кандалы.
— Кажись, вон там сушняка вдосталь будет, — указал он куда-то вдаль, не желая больше даже глядеть на презренного и жалкого Ракадара.
Раб — не человек, не воин и не благородный муж. Даже за стол с ним никто не сядет. А Вида же две ночи проспал подле Ракадара! Чуть ли не из одной миски с ним ел!
Хотя теперь Виде даже думать было противно о Ракадаре, любопытство все же взяло над ним верх, и он украдкой поглядел на оградителя. Как же попал он в рабство? Чего натворил такого, что у него отняли самое дорогое — свободу? Да и как оказался здесь? Ведь неволя — это не отряд, где каждый может прийти да уйти, когда ему пожелается…
— Что ты там делал? — грубо спросил он.
Ракадар обернулся и сощурил свои темные пустые глаза.
— В рабстве-то? Известно что — ел да пил в волю да спал до обеда на пуховых перинах и шелковых простынях. А тебе-то какая нужда знать?
— Я раньше не видел рабов, — неприязненно ответил Вида.
— Я не раб, друг, а вот ты бы так не говорил лучше, а то мы и друзьями можем перестать быть.
— Ты мне и так не друг! — выкрикнул Вида.
От покорности и дружелюбия Ракадара не осталось и следа. Он откинул топор в сторону и яростно крикнул:
— Тогда тебе лучше убраться отсюда! Тут все рабы. Али ты думал, что к господарям попал?
— Что ты несешь? — неприязненно спросил Вида, отшатнувшись от Ракадара, словно от прокаженного. — Хараслат…
Койсоец рассмеялся ему в лицо:
— Хараслат шесть зим кряду был пленником во Всгоре, пока не сбежал. Умудь был надсмотрщиком рабов в Койсое на самом большом рынке, когда однажды увидал там собственного брата, только в кандалах и с каленым клеймом на лбу. Ширалам хоть и не был в рабстве, но родился от рабыни в Опелейхе. Фистар из нас токмо рабам не родня, но и он не из благородных — ярмарочный вор да конокрад. Тут все, на кого ни укажи, пришли сюда из такой грязи, от которой уже вовек не отмыться. Помни об этом, о, господин наш Вида из Низинного Края!
Вида повернулся и бегом бросился от Ракадара. Он даже не заметил, как добежал до становища. Слова Ракадара поразили его в самое сердце — рабы, хоть бывшие, хоть настоящие, были здесь, в отряде! И Хараслат, который так ему понравился, тоже раб. А Умудь лишь немногим лучше — распорядитель торгов!
Он бежал к стойлу, туда, где оставил своего коня. Ветерок степенно жевал сено рядом с другими лошадьми и громко сопел. Увидав хозяина, он недовольно прижал уши к голове и фыркнул.
— Уезжаем мы отсюда, — сказал ему Вида, надевая на коня уздечку. — Больше ни дня я тут не проведу, и пусть все боги мира покарают меня.
Он похлопал Ветерка по ладной блестящей шее и ловко накинул на него тонкую дорогую попону, которую Ракадар повесил сушиться на веревку, натянутую между двумя деревьями.
Но конь вовсе не желал сниматься с теплого места, где успел завести знакомство с новыми лошадьми и собаками. Только хотел Вида обойти его сбоку, чтобы подтянуть подпругу, как Ветерок, сердито поглядев на хозяина, несильно, но ловко лягнул того ногой точно в грудь. Вида, словно пробка, вылетел из стойла и упал на землю, на миг потеряв сознание от одуряющей боли.
Отлежавшись, Вида с трудом встал на ноги и поковылял к своему шатру. Дойдя, он чуть не ползком влез вовнутрь и неуклюже повалился на свою перину.
— Случилось что, друг? — участливо спросил его Фистар, который сидел в самом темном углу, подобрав под себя ноги.
— Ничего, — прохрипел Вида, скорчившись на своей постели.
— Эк так, что ничего, когда вижу я, что тебе нездоровится?
— Конь…копытом… — просипел Вида.
— Так он тебе и кости все мог перебить, оглядеть надо.
И Фистар, не дожидаясь Видиного согласия, выскользнул из шатра.
— Умудь! — услышал Вида его крик. — Давай сюда.
И через миг уже Умудь да Фистар вдвоем стояли подле Виды.
— Лежи, — сказал ему Умудь. — Я рубаху твою сниму и посмотрю, что там да как. Ребра конь мог перебить.
Вида кивнул. Ему было нестерпимо больно, куда сильнее, чем когда его рубцы начали подживать. Он даже и не думал, что бывает такая боль. В тот миг было ему все равно, кто поможет ему — раб или господин, только бы полегчало.
Умудь стащил с него рубаху и, почти не дотрагиваясь жесткими мозолистыми пальцами до его тела, ощупал место удара.
— Ушибся ты, друг, — сказал он, разглядывая синее пятно, начавшее расползаться по груди Виды. — Неудачно уж. Достань в сундуке тряпок да бадяги, — обратился он к Фистару, и тот сразу же бросился выполнять его приказ.
У Виды почернело в глазах. Не будь он мужчиной и воином, то давно бы уже закричал от боли. Он едва дышал. Но когда Умудь намазал его грудь густой зеленой кашицей и туго перетянул его поперек, то крик, против воли, вырвался из его груди.
— На вот, отпей, — услышал Вида и уже, проваливаясь в беспамятство, увидал знакомую склянку, наполненную маковым молоком. Тем самым, от которого первой ночью отказался юный Лимар.
***
Очнувшись, Вида поморщился. В тот же миг боль в груди, хотя и не такая острая и сильная, как раньше, вернула ему память. Теперь он еще долго не сможет покинуть это проклятое место.
Виде стало жалко себя оттого, что он так глупо тратит свою жизнь. Он с трудом приподнялся на своем тюфяке и тут же повалился обратно.
— Ширалам, — негромко позвал он, но на его удивление, тот сразу откликнулся.
— Где Ракадар? — просипел Вида.
— С Умудем ушел. Хараслат отправил их окрест оглядеть. Они сегодня вроде как в дозоре будут.
— Напиться не будет ли?
— Койсойское пойло, — усмехнулся Ширалам. — Ракадар оставил, но сомневался, что ты его захочешь. Он не будет, побрезгует, сказал он, когда уходил.
Значит, Ракадар рассказал всем, что крикнул ему сегодня Вида.
И чего же Ширалам так ходит за ним, как за своим, коли знает, что думал Вида о рабах? Чего же они не прибили его, пока лежал он в беспамятстве?
— А ты чего не пошел? — спросил Вида, жадно глотая обжигающий напиток.
— Хараслат оставил при тебе. Сказал, чтобы от тебя я ни на шаг не отходил. Вдруг чего понадобится…
И Вида почувствовал, как по его лицу потекли слезы. Первый раз за всю свою жизнь, с тех пор как он променял пеленки на теплые меховые сапоги, он плакал. Вида гневно приказал сам себе остановиться, но не мог: он вдруг ясно понял, как же тяжело жилось все эти годы Уульме. Понял, каково это — оказаться на чужбине.
— Не грусти, друг, — подбодрил его Ширалам, крепко завинчивая бутыль с питьем. — Тут попервой-то всем несладко, а потом привыкают. Я, правда сказать, сначала и вовсе уходить хотел, а теперь меня и гнать Хараслат станет, а упаду ему в ноги и упрошу меня здесь оставить. Для меня теперь, кроме как в отряде и нет жизни.
— Когда воротятся Умудь и Ракадар? — вместо ответа спросил Вида.
— Три ночи они там, и, коли ничего с ними не случится, то на четвертую здесь будут.
— А что случится-то? — удивился Вида.
Ширалам вытаращил глаза:
— Известно что. Это ж оградительный отряд, а не ярмарка. Рийнадрёкцы-то не спят. Нет-нет, да и жалуют нас своим набегами. Коли Ракадар с Умудем не углядят загодя, то их и прибьют как дозорных. А коли углядят, то один из них и будет гонцом, а Хараслат уже им на подмогу хард али два — как уже надобно будет.
— А много ли не возвращалось?
— Каждый раз по разному-то… Когда и много, а когда и мало. Да только Умудь вернется. Он как заговоренный — ни стрела его не берет, ни меч. А сам он врагов издали видит, будто орел. И в ночи, и днем, и в самый сильный дождь, когда и руки-то своей не углядеть, а Умудь тебе точно скажет, что в пяти сотнях шагов отсюда идет вражеский хурд.
— Как же он так видит? — сразу загорелся Вида. Он, как обходчий, дорого бы дал, чтобы обладать такими же зоркими глазами.
— Да боги ему помогают, — почесал голову Ширалам. — Говорит, что нужно лишь приглядеться получше и все сразу увидишь. Но кто ни пробовал, а все одно — ни у кого не получилось. Умудь — он такой один на отряд, да и скажу тебе я, Вида из Низинного края, что даже у самого господаря и у всех Перстов разом нет такого Умудя, как у нас.
Ширалам сверкнул глазами и гордо задрал подбородок, а потом и продолжил:
— Хараслат незнамо сколько раз хотел сделать его хардмаром, да тот все никак. Где, говорит, мне хардом-то управлять, когда я не для того на свет народился. Но на самом деле не в этом суть, — заговорщицки прибавил Ширалам, наклоняясь к самому уху Виды. — Умудь за рабами в Койсое смотрел. Там-то Ракадара и приглядел, а потом и уговорил Хараслата его выкупить. Ракадар ведь слышит, как зверь — хоть в ветер, хоть в дождь. Хоть кони будут ржать, а собаки захлебываться своим лаем, а все равно расслышит, как раздатчий у костра начнет греметь крышками к обеду. Вот они вместе-то и ходят в дозор — Ракадар-то с Умудем. Остальные вовсе не так хороши, как эти двое. Да, бывало, что и в двух шагах неприятеля просмотрят, а потом отряд уж под десяток, а то и другой, и третий оградителей не досчитается. И это лишь в одну ночь.
— Так как они это делают? — спросил Вида. — Ох, как бы мне на обходе такие люди пригодились бы!
— Так ты не из простых?
Вида смутился.
— Нам, — поправился он.
Ширалам кивнул. Не его это дело лезть в чужое сердце, коли оно закрыто. А Вида сказал, не желая обижать своими словами Ширалама:
— Я из Низинного Края. А тамошнему Персту обходчие в лес были нужны. В лесу-то меня волк и задрал, а я, как оправился, так решил, что хватит с меня диких зверей, и вот, в оградители подался.
Ширалам вновь кивнул.
— Это я понял, друг. Такие шрамы-то на груди! Я, коли меня спросить, то и вовсе бы подумал, что это и не волк, а какое чудовище. А ты и жив да крепок. Видать, силы ты большой.
— Няньки меня выходили, — помолчав, ответил Вида. — Без них я бы уже давно в земле гнил.
— Женат?
— Не женат.
— И я не женат. У меня ж только мать и была. А как она померла, так я тут и оказался. Ноги сами привели.
И Ширалам, заметя, что глаза Виды стали закрываться, положил подле него бутыль с питьем и тихо вышел из шатра, оставив у входа ученую собаку.
***
— Заттарики! — объявил Хлей скрючившейся на козлах Иль, когда вдалеке показались каменные ворота города. — Столица Радаринок!
Иль, которая уже и не верила, что их многодневное путешествие когда-нибудь окончится, враз оживилась и завертела головой.
— Добрались! Добрались! — с облегчением закричали остальные купцы. — Боги помиловали!
Остаток пути показался Иль вечностью — ей думалось, что пешком она добралась бы куда как быстрее, чем сидя в повозке, которую из последних сил волокли до смерти уставшие лошади.
— Скоро будем, — не то своей попутчице, не то самому себе говорил Хлей. — Скоро дома окажемся.
Уже подъезжая к воротам, он заметил женщину, беспокойно вглядывающуюся в лица всех въезжающих в город, и замахал ей рукой.
— Жена моя! — сияя, пояснил он Иль. — Всегда встречает.
Женщина, увидев мужа, побежала вперед, крича и махая в ответ.
Хлей остановил лошадей, передал поводья в руки Иль, спрыгнул на землю и тоже побежал. Они обнялись так крепко, будто не виделись тысячу лет, а Иль, которой прежде не приходилось видеть, чтобы кто-то вот так запросто миловался на виду у зевак, отвела глаза. Не дело ей подглядывать за мужем и женой.
— Иль! — позвал Хлей, возвращаясь к повозке. — Жена моя, Эрка!
Та, хоть и улыбнулась Иль, но глядела только на мужа.
Иль привстала, освобождая место для Эрки.
— Как добрались? — спросила она мужа, кладя голову ему на плечо.
— Божьим промыслом, — коротко ответил тот, не желая пугать любимую жену ужасами большой дороги. — А где и людской помощью.
Они въехали в город и покатили по широкой, мощеной гладкими камнями улице.
— Вот это чудо! — ахнула Иль, оглядывая высокие серые дома, которые, словно великаны, сердито глядели своими оконцами вниз.
— Нравится? — спросил Хлей.
— Еще как! — воскликнула Иль, оборачиваясь к нему. — Будто горы вокруг. Я и не думала, что человеческие руки могут так обтесать камень и сложить его в такие высокие башни!
— Это не глиняный приземистый Даиркард, — кивнул купец. — С соломенными крышами да низкими порогами. Это град! Великая столица Радаринок!
— Мне нужно в Северный Оннар, — напомнила Иль Хлею.
— Успеется, — ответил Хлей и тотчас же перевел слова Иль жене. — Передохни с дороги.
Иль решила, что глупо будет отказываться от гостеприимства купца, и согласно кивнула.
— Я и нажарила, и напарила, — сказала Эрка. — Зараз не съедим.
— Ох, и соскучился же я по твоей стряпне! — облизнулся Хлей и поцеловал ее в щеку.
Так они доехали до дома. Внизу, вровень с улицей, была лавка, в которой любой желающий мог купить шелковых ковров, льняных скатертей и шерстяных одеял, а наверху жил сам Хлей с семейством.
— Поднимайся! — пригласила Иль Эрка и вернулась, чтобы помочь мужу разгрузить повозку.
Когда Иль спустилась к ужину, Эрка уже успела выведать все-все о их ночном приключении близ Стишинского перевала и была очень благодарна ей за спасение купцов.
— Если б не ты, я бы еще долго мужа назад ждала, — сказала она Иль и взяла ее за руку. — Спасибо тебе!
— Мой отец обидел ту женщину, — ответила Иль. — А я лишь извинилась за его деяния.
— Твой отец? — воскликнул Хлей. Он слышал речь верховодки, но не все понял, и теперь сидел, вытаращив глаза. — Разве ты не из Северного Оннара?
Иль уже ругала себя за то, что проболталась.
— Теперь мой дом там, — сказала она. — А не в Нордаре.
Эрка дернула мужа за рукав, словно призывая не смущать их гостью.
Поевши, все разошлись спать. Наутро Иль встала, взяла свою нехитрую поклажу и спустилась вниз, где ее уже поджидал хозяин дома.
— Я покажу тебе, где нанять повозку, — предложил он. — А то, увидев тебя, эти шакалы назначат такую цену, за которую можно будет объехать весь мир!
Попрощавшись с хозяйкой, они вышли на улицу. При виде каменных домов Иль снова охватил восторг.
— Ты еще Гарду не видела! Столицу Рийнадрека! Вот там дома небеса подпирают!
Почти сразу нашли они человека, который согласился отвезти юную путешественницу туда, куда она прикажет.
— Две меры серебром! — объявил он ей стоимость после недолгих споров с Хлеем.
А тот же тихонько добавил:
— Платить не спеши, пока не окажешься в Гарде.
Он усадил Иль в повозку и помахал рукой. Возница, терпеливо ждавший, когда они попрощаются, прыгнул на козлы и щелкнул языком.
***
Ях бодро ковылял впереди всех, размахивая своей палкой и оглушительно ругая Кадона, Васпира и Карамера, которые шли медленно и вяло.
— Постой же, Ях, — очень скоро взмолился Васпир, хныча и вытирая нос грязным рукавом. — Неужто не передохнем?
И Ях разразился такой бранью в ответ, которую Карамер никогда не слышал даже от Эрбидея.
— Сколько же мне терпеть ваш дурной нрав да балованность? — воздел Ях к небу руки. — Сколько же еще идти вместе с вами да ни на миг не знать покоя? Что бы я ни сказал, а в ответ слышу лишь недовольство и противление. Никакой благодарности! Никакой!
Кадон, который очень уж не любил, когда Ях начинал стыдить их, от всего сердца угостил Васпира знатным тумаком.
— Ай! — взвизгнул Васпир и закрутился на месте.
— Замолчи и иди, — мрачно отрезал Кадон, не глядя на друга.
А Ях лишь вздохнул.
— Боги наказали меня за мои грехи, — решил он.
Но Васпир вовсе не обиделся и вприпрыжку побежал за Кадоном, хотя до этого скулил, сидя в дорожной пыли.
— Дивные же здесь нравы, — прошептал Карамер и поспешил за остальными.
К вечеру, совсем выбившись из сил, Васпир упал на землю, а Кадон прилег подле него, тяжело и громко дыша. Даже Ях остановился и вытер лоб драной тряпкой, которая служила у него полотенцем.
— Так и быть, передохнём, — предложил он. — Найдут ли они нас? — спросил он Карамера.
Мальчик, который и сам валился с ног от усталости и непривычного длинного перехода, только мотнул головой. Да и как найти? Он уже и всякий счет потерял дням, которые минули с первой их встречи.
— Нет, Ях. Они так далеко не сунутся без подмоги-то. Эрбидей просил прислать людей, как и обычно. А обычно у него не более пяти али шести.
— А чего так мало?
— Эрбидей дружил с управителем этого края, но у них была странная дружба. За каждого охранника, что присылал управитель, надобно было ему платить. Поэтому коли было что неопасное, так скупец Эрбидей и звал пятерых, а вот ежели настоящая беда, так там и поболе. Но и платить потом приходилось не медяками, а чистым золотом да кое-какими услугами.
— Вот ведь гнусный выродок! — буркнул Ях.
А Карамер продолжал, сев на землю рядом с Кадоном:
— У Эрбидея сроду ничего за так не бывало. Но и он всегда и за все платил исправно.
— Так а какие же услуги? — спросил Ях, обходя своих попутчиков кругом.
— У него всякий сброд останавливался. Беглые преступники. Те, кого искала городская стража. А он их всех прятал у себя в погребе. Он у него большой — со множеством переходов и тайных комнат. Коли не знать, что там есть, так в жизни не найдешь.
— А ты-то откуда про все знаешь? — подозрительно скосил глаза Кадон, который уже отдышался и теперь снова недовольно глядел на Карамера.
— А не твоего ума дело, — вместо мальчика ответил Ях. — Чай, коли будешь знать такие вещи, так лопнешь от натуги.
Карамер заерзал на месте. Он не хотел, чтобы из-за него Ях ругал своих друзей.
— Он знал, что я не убегу. Что при нем и останусь. А коли захочу кому проговориться, так и вмиг лишусь жизни. Да и некому было. Ведь не знаешь, кто перед тобой — слуга, друг управителя или случайный путник, которому и вовсе нет никакого дела до всего этого.
— Хитер, аспид! — промолвил Ях. — Ох, уж и хитер.
Карамеру на миг показалось, что для старика его слова вовсе и не были новостью, что Ях и сам знал Эрбидея не хуже его самого.
— Эй, Васпир! — гаркнул он. — Есть ли у нас кусок хлеба?
— Есть, Ях, — засуетился Васпир. — Я прихватил у хозяинчика нашего добренького Эрбидея.
— Так доставай, а не сиди!
Васпир распустил шнурки своего мешка и достал несколько ломтей хлеба, уже сухого, пять луковиц, бутыль с маслом, кусок свиной колбасы и соль, завернутую в лист подорожника.
Кадон довольно потер руки — грязные и мозолистые. А Ях лишь кряхтя присел рядом со всеми.
— Боги нынче добры к нам, — сладко сказал Васпир, прикрывая глаза, за что тотчас же получил подзатыльник от старика.
— Ты ешь, а не скрипи под ухом! — одернул его Ях. Хотя его собственный голос был куда противнее Васпирова, никто не возразил. Все стали есть — жадно хватая куски и не жуя запихивая их в рот.
Карамер сглотнул. Есть хлеб из дома его бывшего хозяина было все еще непривычно.
— Не тужи, — подбодрил его Ях, поддевая за подбородок своим посохом. — Еда не бывает дурной, ежели только она не отравлена человеческим ядом.
Оба висельника захохотали, держась за животы.
— Этот малец нас веселит, — сообщили они Яху.
— Ежели этот малец будет таким нежным, то очень скоро его кости будут гнить в придорожной канаве, — заключил их предводитель.
И мальчик осторожно взял кусок.
— Хватит болтать! — вдруг опомнился Ях. — Торопиться нужно.
И они снова пошли.
***
Карамер никак не понимал, куда же Ях все время торопится. И утром, и днем, и даже глубокой ночью старик все подгонял их, сокрушаясь о том, что с такими медлительными черепахами он никогда не поспеет в срок. Что такое черепаха, Карамер не знал, и был уверен, что об этом дивном существе не знают и Кадон с Васпиром, но спрашивать не решался.
— Передохнуть бы, — робко предложил Васпир.
— Передохнешь в могиле, — отрезал Ях, не оборачиваясь. — Коли желаешь, так можешь спать прямо тут, но не думай, что я буду тебя ждать.
И Васпир послушно поплелся дальше.
Карамер сначала удивлялся тому, что оба висельника, которые одним ударом кулака могли вышибить дух из ворчливого Яха, слушались его, словно ручные псы, покорно снося его дурной нрав и побои. Но потом он понял, что ближе и роднее старика у Васпира и Кадона никого не было. А потом увидел, что и Ях любил и оберегал своих незадачливых попутчиков, хоть и охаживал их, бывало своей палкой по спинам.
— У них больше никого нет, — признался Ях, оглядываясь на плетущихся позади Васпира и Кадона. — Одни, словно деревья в пустыне. Ни родных, ни друзей.
Карамер понимал, что Кадон и Васпир вовсе не защищают Яха. Наоборот! Без них старику жилось бы лучше и безопаснее, ибо у обоих мужчин были такие лица, что сразу выдавали в них висельников.
— Коли я брошу их, так они и кончатся, — сказал Ях. — Они и жизни-то привольной, почитай, не помнят уже. Да и клейма не затрешь.
— Им повезло с тобой, Ях, — ответил Карамер.
— Просто во всем мире им было некому помочь, кроме меня, — совсем не хвастливо сказал Ях.
И ведь Карамеру тоже некому было помочь! А вот, словно по велению богов, в негостеприимном доме Эрбидея появился Ях и спас его, Карамера, от многих дурных вещей.
Они шли всю ночь, когда вдруг случилось то, чего уж совсем никто не ждал. Васпир, сейчас шедший впереди, вдруг остановился и, страшно вращая глазами, прохрипел:
— Там кто-то плачет. Младенец.
— Кругом эти младенцы! — выругался Ях. — Какой еще младенец, осел ты безмозглый?
— Так сам погляди, — позвал его Васпир. — Лежит да плачет.
Он осторожно пошел на крик ребенка, который едва прорезал утреннюю тишину.
— Вот он! — победно воскликнул Васпир, нащупывая младенца и тотчас же отскочил назад, сбив с ног старика, который шел за ним.
— Ты трусливый червь! — взревел Ях. — Неужто ты испугался дитя?
— Там он не один, — заикаясь пропищал тот, — там мамка его. Холодная.
Ях, кряхтя, поднялся на ноги и отряхнул свое платье.
— Бывает и такое, — согласился он. — Когда мамки мрут.
Карамер бережно взял ребенка, хотя никогда прежде не видал он новорожденных и не знал, как с ними обращаться. Васпир суетливо кружил вокруг него, раздавая советы да заглядывая в глаза младенцу, который теперь уже взаправду раскричался от шума и толкотни.
— Было трое на моей шее, а теперь и четвертый прибавился. Да за что же так наказывают меня боги? За какие мои грехи?
— Но ведь мы возьмем его с собой? — тревожно спросил Карамер, зная, что Ях может приказать оставить младенца на дороге.
— А кто будет его кормить? Кто будет поить? Али ты вдруг начал кормить грудью, болван?
Кадон загоготал, держась за живот.
— Мы отнесем его в город, — ответил Карамер, изо всех сил желая отвесить Кадону хорошего пинка. — А там и оставим на добрых людей. Чай, найдется в Опелейхе женщина, которая сама лишь недавно…
Карамер недоговорил, надеясь, что Ях и так все поймет. Старик косо посмотрел на него и ничего не сказал. Однако Васпир, который меньше всех любил Карамера, вдруг поддержал его:
— С ребеночком всяко веселее, — неуверенно предложил он. — Я-то, помнится, всегда с детьми ладил. Очень уж они меня любили. Все вились вокруг меня да просили рассказать им сказок да вырезать еще игрушек из дерева. До каторги-то я очень уж умелым был плотником.
— А сейчас ты неумелый баран! — обозвал его Ях. — Но уж коли наказали меня боги, то я должен испить до дна свою горькую чашу. Бери ребенка с собой, и пусть мне зачтется это доброе дело.
Карамер менялся с Васпиром каждые триста шагов. Нести ребенка, да еще и с непривычки, было тяжело, и оба быстро устали. Кадон, который вовсе не питал к детям никаких добрых чувств, лишь брезгливо морщился, когда видел красное лицо найденыша и его безволосую голову.
— Мерзость же земная! — сплюнул он и присоединился к Яху.
А Карамеру некстати подумалось о том, что Ях вдруг перестал их понукать. Уж не знал ли он, кого встретят они на дороге? Мысль была дикой и глупой, но в предрассветном тумане показаться могло и не такое.
Так, раздумывая, Карамер укачивал младенца, бормоча себе под нос, как вдруг нащупал что-то твердое в его тряпках.
— Тут что-то есть! — вскрикнул Карамер. К шее ребенка была привязана веревка с тяжелой подвеской на конце, которая теперь съехала ему на спину.
— Что там еще? Надеюсь, что эта глупая баба, которая легла помирать прямо на дороге, оставила нам кошелек с золотыми монетами, чтобы мы так не нуждались в пути.
Карамер снял веревку и пригляделся:
— Ях! Погляди! Это перстень.
Глаза Яха загорелись огнем.
— Ну-ка покажи! — повелел он.
Карамер осторожно повернул к нему перстень, который приятно тяжелил ему руку.
— Видно, что драгоценность, — заметил Ях, отпихивая от себя Васпира, который топтался рядом с ним. — Уйди же с глаз да долой, али не видишь, что мешаешь мне смотреть? — рассердился он.
— Тут и письмо! — продолжил сообщать о своих находках Карамер. — Только я грамоте не учен, прочесть не смогу.
— Выйдем на светлое место, — проворчал Ях, пряча перстень в карман. — Я, может, и вспомню какие буквы.
Васпир теперь нес младенца, а Карамер думал про себя, кем же была та мертвая женщина на дороге, которая оставила вместе со своим ребенком такое богатство. Ведь кольцо, которое присвоил себя Ях, было очень большим и дорогим. Неужто украла? Но тогда зачем же она не продала его, а обрекла на смерть и себя, и малютку?
Наконец, солнце взошло.
— Дай прочту! — сварливо приказал Ях, который теперь плелся позади всех.
Карамер протянул ему крошечный свиток.
— Да прольется над нами дождь! — громко прочел Ях. — Что же, кажись, боги смилостивились над нами!
— Это еще почему? — спросил Карамер, совершенно сбитый с толку такими речами.
— Потому, что ты дурень и лапоть! — прогремел старик. Он достал из кармана перстень и блеснул им на солнце: — Глядите, дурни, ибо больше такого вовек не увидите!
Карамер не шибко разбирался в драгоценных камнях, но и он понял, какое сокровище показал им Ях — огромный алмаз, прозрачный, словно лед и чистый, будто роса поутру, сиял и переливался на ладони Яха.
— Кольцо без имени, а это значит, что мы можем его продать и заплатить какой доброй бабе, чтобы приглядела за этой крошкой, — и он ткнул младенца пальцем в живот. — А после того, как набьем карманы золотом, я распрощаюсь с вами навсегда и заживу жизнью веселой да привольной.
Все трое разинули рты, а Кадон громко икнул.
— Колечко-то я припрячу. Придется нам есть поменьше, а идти подольше, пока доберемся мы до Опелейха, но уж мысль, что по милости богов я избавлюсь от трех нахлебников, придает мне сил!
Васпир заерзал на месте, стараясь привлечь внимание гневливого старика:
— Разреши сомнения!
— Ну что тебе? — вспылил Ях.
— А вдруг нам не повезет и мы вовсе не озолотимся?
Ях разразился такой бранью, что даже Кадон закрыл уши, чтобы не слышать сего непотребства.
— Помилуйте, боги! — воздел он руки к небесам. — Как думаешь, чурбан, сколько стоит это кольцо даже без камня?
Васпир пожал плечами, не желая снова попасть впросак и быть за это обруганным.
— На деньги, вырученные с продажи, можно купить целый дом со всей утварью!
Васпир присвистнул:
— Дай погляжу, — попросил он, наклоняясь к самой ладони Яха.
— Гляди, только не вздумай касаться своими грязными руками, — предостерег его Ях.
Карамеру подумалось, что руки самого Яха были ничуть не чище, чем у Васпира, но сказать он ничего не сказал.
— Что же! — сказал Ях. — Мы должны идти, ибо чем скорее мы прибудем в столицу, тем скорее я прогоню вас от себя и заживу привольно и достойно. В мои годы уже не дело месить ногами дорожную грязь да клянчить еду у чужих людей.
И он, ущипнув найденыша за щеку, пошагал вперед, бодро размахивая своим посохом.
— Постой, Васпир, — вдруг остановился Кадон и голос его подозрительно задрожал. — Ежели все будет так, как говорит Ях, то больше не будем мы с тобой вместе?
Васпир, казалось, об этом не думал, но слова Кадона поразили его в самое сердце:
— Как не вместе?
— Ну так и не вместе, — объяснил ему Кадон, разводя руки в стороны. — Будет у нас золото и деньги, и не будет нужды идти вместе, а значит мы и расстанемся.
Эта мысль безмерно опечалила Васпира и он опустил глаза. Карамер, глядя на двух висельников, испытывавших такую привязанность друг к другу и не желавших расставаться даже в богатстве, чуть не захохотал, но потом сдержался, памятуя о кулаках Кадона.
— Я буду помнить тебя вечно, Васпир, — пообещал Кадон, роняя слезы в дорожную пыль.
— Я тебя тоже не позабуду, — уверил его Васпир, беря за руку и крепко ее пожимая.
— А я огрею вас своей палкой! — заревел Ях, возвращаясь к ним. — Ежели не бросите вы молоть всякий вздор. Нашли время, когда клясться в дружбе и верности.
А Карамер счастливо улыбнулся — он вдруг понял, что Ях скорее отдаст драгоценный перстень первому встречному, чем прогонит Кадона и Васпира от себя.