Прошло уже восемь дней, как Вида вкусил свой первый бой, а Умудь с Ракадаром все еще были в дозоре. Виде не терпелось увидеть обоих и извиниться перед Ракадаром за свои злые слова, но Хараслат не торопился возвращать их назад.
Ширалам и Фистар тоже, казалось, не ждали их возвращения и радовались тому, что они теперь делят шатер не на пятерых, как раньше, а лишь на троих.
Только через одиннадцать дней после возвращения в становище он услышал то, чего так долго ждал.
— Ракадар вернулся! — закричал какой-то оградитель, и у Виды забилось сердце.
Он стал ждать появления койсойца, про себя проговаривая слова извинения. Однако Ракадар, дойдя до их шатра, не вошел внутрь, а остался снаружи.
— Я Хараслата упросил, — сказал он Фистару, который его встретил. — найти мне другой шатер. Здесь я спать больше не буду, а то господинчик наш рабов страсть как не любит.
Фистар засмеялся.
— Полно тебе, Ракадар, — пожурил его подошедший Умудь, бросая на землю свой мешок. — Господинчик-то, поди, давно ушел от нас.
— Как же! — воскликнул Ракадар. — Конь его стоит, как и стоял. Не пешком же он ушел, — он повернулся к Фистару и продолжил: — Скарб свой соберу да и уйду в другой шатер.
Вида больше не мог оставаться внутри. Он откинул сетку, которую вешали оградители, спасаясь от мошкары, и вышел на свет.
— Что и говорил я, — заметил Ракадар, оборачиваясь к своим друзьям. — Господинчик остался.
— Я не господинчик! — зло сказал Вида.
— Если я раб, то ты господинчик, — не остался в долгу Ракадар.
Фистар встал между ними, желая предотвратить драку, которая обычно заканчивалась смертью одного из оградителей.
— Я потом вернусь за вещами, — буркнул Ракадар и отошел от Виды, неприязненно косясь на него.
Вида сел на полено, которое лежало возле шатра, и задумался. Кем бы ни был Ракадар, а не его это дело, приходя в чужой стан, оскорблять хозяев и жителей. Он здесь все еще гость, а Ракадар — нет.
Он обошел становище, но строптивого койсойца и след простыл. Возвращаясь обратно в шатер, Вида услыхал, как кто-то из харда называет его господинчиком. Ярость вспыхнула в нем с новой силой, и он разом передумал извиняться перед Ракадаром.
“Если он зовет меня господинчиком, то я в жизни не подам ему руки!” — сам себе пообещал Вида.
А Ракадару разъедало глаза от обиды. Хараслат держался со всеми, как с равными, ибо и сам не по наслышке знал, что такое плен, и за то время, что Ракадар служил в отряде, он отвык от высокомерия тех, кто стоял выше него. А Вида был явно другой — он не знал кандальной тяжести, голода и неволи. Он был одним из тех, кто презрительно глядит, когда видит перед собой слабость. Но вместо ненависти к зазнавшемуся господинчику Ракадар чувствовал сожаление, что не заслужил и никогда уже не заслужит его дружбы и расположения.
— Ну и пусть убирается вон! — всхлипнул Ракадар, вытирая внезапно набежавшие слезы. — Ему здесь совсем не место.
И он поплелся от становища прочь, чтобы никто в целом свете не увидал, как он плачет от обиды и странного щемящего чувства глубоко в сердце.
На следующий день он сделал так, как и обещал — ушел из шатра и переселился к двум братьям, жившим рядом — Ельме и Ельве. Есть вместе со всеми он тоже отказывался, язвительно замечая, что Виде-господинчику, дескать, и кусок в горло не полезет, коли рядом с ним будет сидеть раб из Койсоя. А Вида, озлясь на гадкого оградителя, и сам стал есть с Хараслатом в его шатре.
— Чтоб тебе пусто было! — ругал он Ракадара и в то же время не мог не восхититься той упертости, с какой оградитель избегал всякого с ним общения.
***
А в Угомлике безутешная Зора начинала свой день молитвой и ею же его заканчивала, без остановки прося богов забрать ее жизнь в обмен на спасение сына. Ойка, горюя не меньше Зоры, тоже затворницей сидела в своей спаленке, лишь изредка спускаясь вниз в сад. Даже Трикке давно простил Виду и теперь винил себя в бездумно брошенных ему тогда злых словах.
— Это я виноват, — думал он, бродя по замку. — Я вынудил его уйти.
А Мелесгард, решив, что сидя в Угомлике и обливаясь слезами, он никак сыну не поможет, собрался в Аильгорд.
— Перст отправляет на границу обозы, — сообщил он Зоре. — Я добавлю от себя.
Владыка Низинного Края встретил его радушно.
— Давно не виделись, Мелесгард! — поприветствовал он давнего друга. — Не пришлось нам породниться.
Мелесгард развел руками. Несостоявшаяся свадьба беспокоила его меньше всего на свете.
— Вида в отряде. И я знаю, каково там приходится несчастным оградителям, — начал он, садясь напротив Перста. — Досыта там никто не ест.
Теперь уже Перст развел руками — не он сослал Виду в это гиблое место, какой с него спрос?
— Я не в упрек тебе, Ардь, — продолжил Мелесгард, — а в подмогу. Я свою десятину исправно отдавал, но теперь больше буду. Ничего мне не жалко ради сына.
— Воля твоя, — согласился Перст. — Я, видят боги, делаю для отряда все, что могу. С подручников своих собираю, с крестьян, с охотников… Но ты и сам понимаешь, что три сотни ртов кормить непросто, потому и твоей помощи не откажусь.
На том и порешили.
— Вида там горя нахлебается, — добавил он, прощаясь с Мелесгардом. — Мне даже жалко его, дурака — сам в капкан полез.
Мелесгард вернулся в Угомлик и начал готовить к отправке на границу свои собственные повозки. И Зора, радуясь, что теперь она может помочь сыну на деле, вместе с Армой и еще тройкой служанок все время проводила на мельнице, в коптильне, на маслобойне, в сыроварне, в амбарах и кладовых. Мелесгард, взяв Майнара, ездил по соседним деревням и покупал у охотников мех, кожу и соленое мясо. Ойка со всем рвением, на какое только была способна, засела шить новое платье оградителям, а Трикке, не найдя себе другого занятия, взялся ей помогать.
— Скажи, Ойка, — как-то спросил он девочку, глядя на то, как усердно трудится она над очередным плащом, — ты часто о нем думаешь?
— Часто, — ответила Ойка, не отрываясь от работы.
— А если бы он не примкнул к оградителям, а отправился бы по миру сам по себе, поехала бы ты с ним? Вот куда он, туда и ты.
Ойка удивленно подняла брови:
— А ты зачем спрашиваешь?
— Да так… — замялся Трикке. — Узнать захотелось. Ты ведь почти взрослая, женихи скоро появятся… Отец сказал, что не поскупится тебе на приданное.
— А тебе-то какая забота? — подозрительно спросила Ойка. — Или ты ждешь, когда я тоже уйду?
— Что это тебе в голову-то взбрело? — вскричал Трикке, обрадованный тем, что Ойка не поняла его мыслей.
— А что ты пристаешь ко мне с женихами тогда?
— Слова тебе не скажи! — рассердился Трикке. — Уже и спросить ничего нельзя!
— Нельзя! — отрезала Ойка. — И вообще, иди лучше в коптильне подсоби.
— Ну и пойду, — уже всерьез огрызнулся Трикке, — а ты сиди и дальше лей слезы по Виде.
Ойка вспыхнула и прямо поглядела на Трикке:
— Чего же и ты не женишься, а? Али невест все не находится?
“Будто ножом ударила. — подумалось юноше. — Ножом да прямо в сердце”.
— Ты просто глупая баба, — ответил он. — Ума у тебя отродясь не было, вот и несешь ты всякий вздор. Коли я не женат, так только потому, что есть у меня дела поважнее, чем привести в дом другую глупую бабу, которая будет меня изводить.
Ойка открыла было рот да сразу закрыла его, а Трикке, обрадованный, что не успела она придумать новые обидные слова, оставил ее одну.
— И в жизни я больше к ней, такой занозе, не подойду! — в сердцах выкрикнул он. — То вон сколько времени была покорной как ягненок, а то будто бы взбеленилась — палец ей в рот не клади да слова поперек не скажи.
Он побрел было к матери, чтобы пожаловаться той на языкастую подругу, но потом передумал. Зора тоже думала только о Виде и до страданий младшего сына ей не было никакого дела. К отцу, Трикке знал, и вовсе с такими жалобами лучше было и не соваться.
“Да и не нужен мне никто. — думал Трикке, жалея себя от всего сердца. — Я и без них не пропаду”.
Но в то же время Трикке отчаянно хотелось совершить что-то такое, что заставило бы родных позабыть о Виде и хоть раз в жизни подумать о нем самом. Но как ни ломал он над этим голову, ничего толкового ему на ум не приходило — в обход его больше не звали, для военной службы он еще не дорос, путешествия в далекие земли его не влекли, а чем еще можно прославиться, Трикке не знал.
“Вот умру я. — вспоминал о чуть ли не единственном подвиге, который совершить он мог хоть сейчас, — И все пожалеют о том, как со мной обращались!”
Трикке представлял свои пышные похороны, себя, лежащего на украшенных живыми цветами носилках, убитых горем отца с матерью, рыдающую у его ног Ойку, и мстительно улыбался.
***
Иль быстро освоилась в доме Забена, а вот Оглобля с Коромыслом и третий подмастерье по имени Ратка привыкали к ней куда дольше.
— Чего таращитесь, дурни? — то и дело окрикивал их Забен, чем несказанно радовал Уульме. Тому тоже не нравилось, как лупастые братья смотрели на Иль.
Сам он старался не выпускать бездельников из мастерской, больно покусывая и рыча каждый раз, когда лентяи-подмастерья по привычке отлынивали от работы.
— Забен! — жаловались на него Оглобля с Коромыслом. — Прогони пса!
Но Забен лишь посмеивался в бороду.
— А ты хватки-то не растерял, — как-то похвалил он Уульме. — Что раньше они при тебе лениться остерегались, что теперь.
А Уульме все бы отдал, только чтоб поменяться с ними местами и, засучив рукава, приняться за работу. Глядя на грубые поделки братьев, на то, как они портят стекло, Уульме приходил в ярость, и оттого кусал их все сильнее. Один только Ратка казался не таким дураком и лентяем и прилежно работал от зари до темна.
— Какой умный пес! — на второй день сказала Иль, увидев, как Уульме загнал недотепу-Коромысло на дерево.
— Умный, — ответил Забен. — Иначе б не держал.
— У Уульме тоже были подмастерья, — добавила Иль. — Они изготавливали бусы. А фигурки делал он сам.
Она вспомнила хитрого старика в нордарском халате.
— Он даже смог выплавить человечка.
— Вот как? — сверкнул глазом Забен. — И кого же?
— Сталливана! — сообщила Иль.
Даже если бы Уульме в тот миг не глядел на старика, он бы догадался, что тот закатил глаза.
— Кого же еще! — язвительно сказал старик. — Драгоценного Сталливанчика!
И, обращаясь уже к Коромыслу, закричал:
— Слезай с дерева, дурак! И принимайся за работу!
На восьмой день Иль, одетая в простое оннарское платье, готовилась к работе в лавке. Забен рассказал ей, что сколько стоит, показал, где что стоит, и ушел к себе, оставив присматривать за ней Уульме.
— Представляешь, Серый! — дрожа от волнения, обратилась к нему Иль. — Скоро я заработаю свои первые деньги! Еще год назад я и подумать о таком не могла, а теперь стою здесь и собираюсь продавать стекло!
Уульме хотел было согласиться с Иль, сказать, что и он не думал о том, что в волчьей шкуре окажется в лавке Забена в Опелейхе, но вместо этого коротко ухнул.
Первые покупатели не заставили себя ждать: в лавку вошли двое мужчин. По платью Иль узнала в них радаринкцев и, с трудом вспомнив слова, которыми приветствовал земляков Хлей, выдохнула:
— Здравы будьте!
Покупатели засмеялись, а один сказал:
— Увы, госпожа. Мы из Рийнадрёка.
Иль смутилась. Надо ж так оплошать в первый же день!
— Мы только приехали. Решили погулять да осмотреться. Вдруг чего и приметим, что можно домой привезти, — сказал первый, а второй восхищенно глядел на Иль.
— В лавке Забена вы найдете лучшие изделия из стекла, — проговорила Иль заученные слова. — Лучшие в Южном Оннаре.
— Мы еще походим, посмотрим, — сказал первый и направился к выходу.
— А чего ж смотреть? Раз лучшие, то и раскупят их, когда мы вернуться сподобимся, — сказал второй.
Иль, обрадованная тем, что рийнадрёкец все же решился что-то купить, начала доставать с полки лучшие фигурки и выставлять их перед покупателем.
— Вот и птицы, и рыбы, и даже медведь! — приговаривала она, подавая хрупких животных.
— Медведь? — оживился рийнадрекец. — Беру! Медведь исстари наш оберег.
Он высыпал на прилавок пригоршню монет и завернул стеклянного медведя в платок.
Иль чуть не плясала от радости. День только занялся, а уже покупка!
— Спасибо! — сказала она.
— Мы еще зайдем, — пообещал рийнадрекец, — домой гостинцев купить.
И он, улыбнувшись внезапно покрасневшей Иль, вышел из лавки.
— Да как у такой не купить? — услышала она его голос с улицы. — Да я за одну улыбку бы все деньги выложил.
“Видел бы меня Иркуль! — пронеслось у нее в голове, — его бы удар хватил”. Но Иль совершенно не стыдилась того, что она, кера Нордара, стоит за прилавком темной лавки и торгует стеклом.
К концу дня Иль сообщила Забену, что ей удалось распродать даже грубые поделки Коромысла.
Уульме, услышав ее слова, скрипнул зубами. Не окажись он в шкуре зверя, он бы явил такие чудеса, какие и не снились неискушенным покупателям.
И на следующий день он решился задать Забену давно мучавший его вопрос.
— Обратно в человека? — переспросил старик, как обычно откинувшись на подушках и шумно хлебая чай. — Ну ты и скажешь, Мелесгардов!
Уульме огрызнулся. За спрос, как он знал, голову не рубят.
— Можно, — вдруг ответил Забен. — Только вот в кого? Тело твое, то, которое осталось в Даиркарде, давно в прах обратилось. А другое может и совсем не тем быть, которое ты ждешь.
Он отхлебнул еще и продолжил:
— Я уже говорил тебе, что повезло еще волком оборотиться. Зверь сильный, опасный, себя защитить может да на врагов страху нагнать. А вот если б в блоху? Обратно тоже можно, но в кого? В калеку, в хромого, слепого, немощного старика или бессловесного младенца. Тут подгадать никак нельзя.
Уульме сдвинул уши, стараясь ничего не пропустить, чтобы потом не переспрашивать и не гневить лишний раз Забена.
— Сталливан, брат мой пройдошливый, тебя заговорил. Коли тебе еще раз придется умереть, то очнешься ты уже человеком, но каким и где — никому знать не дано. Может, и за тысячи шагов отсюда, а, может, и в соседнем дворе.
“Слишком уж опасно." — подумалось Уульме.
Сейчас ему меньше всего на свете хотелось умирать снова.
— Потерплю и так, — ответил он.
— Вот и славно, — похвалил Забен.
И Уульме ушел на конюшню, где обычно спал, развалился на мягком сене, вытянул ноги и крепко задумался: жить он начал только сейчас, а ведь мог бы стать счастливым куда как раньше.
А молодой рийнадрёкец, купивший медведя, стал нарочно захаживать к Забену, лишь бы лишний раз увидеть милую лавочницу.
— Я из Гарды, Лемом звать, — как бы невзначай рассказывал он Иль, нарочно подолгу выбирая очередную стеклянную фигурку. — В городской страже служу. В Опелейх прибыл по поручению моего господаря — жду, когда кузнецы откуют мечи. Раньше я тут часто бывал, а теперь редко, но язык я ваш еще не позабыл…
Иль поначалу не знала, как ей говорить с дружелюбным покупателем. Стоило ему войти в лавку, как ее начинало бросать то в жар, то в холод, щеки наливались румянцем, а руки предательски тряслись. Обычно бойкая, Иль в его присутствии не могла вымолвить ни слова, а только улыбалась в ответ. Но Лему и этого было довольно: он радовался, что прекрасная Иль терпеливо слушает его болтовню и не гонит прочь из лавки.
— В Рийнадрёке нынче неспокойно, — продолжал он, мысленно ругая себя за то, что не может придумать более занятной темы для беседы. — Наши же рийнадрёкцы уже который год нападают на Северный Оннар, а мы на них все никак управы найти не можем. Они, вроде как, сами по себе. Закон им наш не указ, господаря нашего не слушаются. Заняли приграничье, там и разбоем промышляют… Сейчас в Гарде первые люди государства совет держат — как прогнать их навек, бойцов со всех сторон собирают…
Новые покупатели заставляли Лема умолкнуть, а Иль вернуться к делам. Она споро отпускала товар, отсчитывала монеты и то и дело звала одного из подмастерьев, чтобы погрузить тяжелые бутыли в повозку.
— Кузнецы свое дело знают, — возобновлял прерванные откровения Лем. — Куют на совесть. Но и времени ковка занимает пропасть. Отец мой дождаться меня назад с оружием не может. Говорит, что вот-вот беда придет, а нам с голыми руками биться придется…
— Боги помогут, — только и отвечала Иль, и Лем, распихав по карманам купленные безделки, покидал “Цветное стекло и изделия”, кляня себя на чем свет стоит, что и сегодня он не решился подарить полюбившейся ему лавочнице шелковый цветастый платок.
И каждый раз после его ухода Иль была в замешательстве: впервые она смотрела на кого-то, как женщина смотрит на мужчину, и это новое чувство было ей приятно, но и мысль о том, что тем самым предает она Уульме, не давала ей покоя.
Она решила поделиться своими страхами с бессловесным Серым, которого все еще предпочитала считать собакой, а не волком, пусть и ручным. Найдя зверя, как и обычно, в конюшне, Иль присела рядом и потрепала густую жесткую шерсть.
— Отработал свое? — спросила она, когда волк лизнул ее ладонь.
Уульме кивнул.
— Какой умный! — в очередной раз восхитилась Иль. — Как человек понимает, лишь не говорит.
И, решив проверить свою догадку, спросила его по-нордарски:
— А сейчас ты меня понимаешь?
Уульме снова кивнул.
Иль чуть не подпрыгнула на месте от неожиданности.
— Может, ты и в Нордаре был?
Умей Уульме смеяться, он бы прыснул от такого вопроса.
— Был, — кивнул он.
— А в Радаринках?
— Тут не был, — замотал большой головой Уульме.
Иль с восторгом глядела на такого умного зверя.
— Если ты был в Даиркарде, то должен был слышать о мастере Уульме. Это мой муж, — пояснила она. — Точнее, Беркаим говорила, что он мой муж, а сам Уульме говорил другое. Но перед лицом нордарцев я была его женой. А сейчас я вдова, хотя никогда не он не касался меня, как мужчина касается женщины. То есть я и женой не была, да и вдовой, вроде, назвать меня нельзя.
Уульме сначала не понял, к чему клонит Иль. А та, помолчав, продолжила, обращаясь уже не к Уульме, а к собственной совести:
— Он мне сказал, что я его гостья. То есть и не жена совсем. Да и дело было в Нордаре, где нравы дикие и дурные, а сейчас мы в Южном Оннаре, где совсем все иначе. И если я не была женой, то и вдовой я быть не могу, а это значит, что, реши я выйти замуж второй раз, то никак не обижу его память…
Совсем не таких выводов ожидал Уульме! Он, конечно, не думал, что Иль любит его, да и он сам, признаться, любил ее как дитя, забавное, чистое и доброе, но вот мысль о том, что она будет с кем-то еще, больно его уколола.
— Уульме был хорошим человеком и, проживи он еще чуть-чуть, я бы смогла его полюбить, как жена. Но он умер, а я осталась. А если бы я умерла вперед него, остался бы он вдовцом до конца своих дней или женился бы снова?
Уульме аж фыркнул от таких предположений.
— Наверное, бы женился, — решила Иль. — В Нордаре только женщина должна была до самой смерти чтить память умершего мужа, а вот мужчина мог жениться хоть на другой день после похорон.
Она еще немного подумала:
— Но ведь Уульме не нордарец. А если бы не женился? Тогда я, выйдя замуж, предам его!
Такие мысли окончательно расстроили Иль, и она, потрепав напоследок по голове ошеломленного Уульме, ушла в дом, про себя решив, что подумает о таких вещах потом, когда ей не будет так тяжело.
А дела, тем временем, в лавке шли лучше некуда. Недотепы Оглобля с Коромыслом трудились, не покладая рук. Живости им придавали и острые зубы Уульме, и обещание Забена подарить каждому золотой за работу.
— Отдохнем! — мечтательно говорил Оглобля, падая на вытоптанную землю у мастерской.
— К девкам сходим, — добавил Коромысло.
Забен, который прогуливался по двору с Иль, услыхал их слова и предостерегающе воздел палец к небу:
— Ходили уже тут до вас! И где они?
Коромысло засопел. И чего Забен вечно берется их поучать?
— Молчи, дурак, — словно прочитав его мысли, махнул рукой Забен. — Аль я не прав?
— Прав, — вынужденно согласился Коромысло.
Историю, о которой напомнил братьям Забен, знали все.
***
Уульме стоял во дворе дома Забена, голый по пояс, и морщился от яркого солнца. Почти все время он проводил в мастерской вместе со старым Дараматом, постигая премудрости нового для него дела. Обходиться с расплавленным стеклом было сложнее, чем он думал, и он то и дело обжигался. Изредка учитель отпускал его на волю и отдыхал сам, скорчившись на топчане в углу беседки. Уульме с ним быстро подружился, а вот с остальными подмастерьями дружбы у него не как-то не выходило.
Забена Уульме видел всего два раза — в первый вечер тот зашел в мастерскую, чтобы проверить, как устроился новый работник, а второй — три дня назад, когда он призвал к себе юношу и вручил ему первую плату.
— Дарамат хвалит тебя, Уульме, — без всякого удовольствия сообщил Забен. — Говорит, что работаешь ты хорошо.
Уульме не знал, как нужно себя вести в таких случаях, поэтому просто молча стоял и смотрел на Забена.
— Бери деньги и иди, — добавил старик, раздраженный такой непочтительностью.
Сначала юноша хотел отказаться, но потом что-то странное и непривычное шевельнулось в его сердце — его первые деньги, заработанные честным трудом. В Угомлике ему не было нужды работать, поэтому он и предположить не мог, что чувствуют те, кому каждый день приходится гнуть спину заради этих нескольких монет. Он взял деньги и, с кривым поклоном, вышел вон.
Во дворе его окружили подмастерья.
— Что, северянин, первое золотишко? — смеясь, спросили они.
Уульме кивнул.
— Решил, как будешь тратить?
— Нет, — сухо бросил юноша. По правде сказать, он не знал, что будет делать с этими деньгами. Он вспомнил об отцовом кинжале, который отобрали еще в Дорате и на миг забылся. Кинжал он хотел вернуть больше всего на свете, как напоминание о прежней счастливой жизни. Но даже если он будет работать целый год, то все равно не накопит на него. Да и у кого он его выкупит? Поди, новый хозяин и не сознается и точно такую красоту продавать не станет.
— Так на что ты потратишь первые деньги? — напомнил ему подмастерье, толкнув в плечо.
Уульме поднял голову.
— Не знаю. Ни на что.
Подмастерье присвистнул.
— Так не пойдет, северянин. Зачем тебе деньги, если ты не будешь их тратить? Отдай их тогда уж мне, а я-то их не обижу — вмиг спущу. Или пошли со мной в город, и я покажу тебе места, где твоим деньгам будут рады.
— Это какие же? — спросил Уульме.
— В западной части города есть дома, где живут такие красотки, каких ты не видел еще в своей жизни. Они тебя приласкают так, что ты еще луну будешь работать за троих. И за свою ласку берут хоть и немало, но нам по силам.
Уульме стало любопытно.
— Пошли, — кивнул он.
Выпросив у Дарамата полдня отдыха, юноши покинули двор Забена и зашагали вниз по улице — туда, где располагались лавки менял, игорные дома и самые дешевые трактиры.
— Ты когда-нибудь был с такими? — спросил Уульме у подмастерья.
— Я-то? — изумился тот. — Да тысячу раз!
И, увидев на лице Уульме неприятие, добавил:
— Невесты у меня нету. Да и кто за меня пойдет? Я ведь нищ, что последняя голытьба. Отец мой был сильно должен одному ростовщику, а платить ему было нечем. Вот он и согласился меня отдать в услужение за долги. Мне повезло, что я попал сюда, к Забену, а то пришлось бы мне худо. Только пока я не расплачусь за отца — дороги мне никуда нет. А расплачусь я нескоро — я тут третий год и даже десятой доли еще не отдал. Когда стану свободным человеком, то будет уже поздно о жене да семье думать. А пока — чего б и не вкусить всех радостей, что могу я купить?
Уульме вытаращил глаза — как такое возможно, чтобы отец послал сына платить его долги? В Северном Оннаре, среди достойных людей было это делом невиданным и неслыханным.
— Мы пришли, — гаркнул подмастерье, останавливаясь у большого деревянного дома, увитого плющом.
Уульме оглядел дом. Обычный постоялый двор, каких много. Разве что вывеска отличалась от других — на ней была изображена принцесса в красивых одеждах, сидящая на белоснежной лошади.
— Заходишь али передумал?
— Захожу.
Вместе они вошли. Спутника Уульме все уже знали — хозяин, сидевший за столом с посетителями, приветственно поднял руку. Две служанки улыбнулись и присели в поклоне, а здоровенный детина в углу, бывший за охранника, лениво подмигнул.
— Поднимайтесь наверх, — ухмыльнулся хозяин. — Все красавицы там, ждут-поджидают гостей.
Подмастерье похлопал Уульме по плечу и с хитрой улыбкой стал подниматься по лестнице. Уульме последовал за ним.
— Тебе туда. А я тут останусь.
Уульме не стал спорить и постучал в дверь, на которую ему указали.
— Входи, — раздался за дверью сладкий и игривый голос и юноша толкнул дверь.
На кровати сидела девушка в синем шелковом платье, темноглазая и темноволосая, с белыми зубами и пухлыми красными щеками. Увидев посетителя, он встала и, оправив на себе юбки, подошла к Уульме.
— Я тебя раньше не видела.
Говорила она на чистом оннарском, что выдавало в ней такую же северянку, как и Уульме.
— Я здесь первый раз, — ответил юноша.
— Красивый, — одобрила девушка, накручивая прядь его волос на палец. — Статный, высокий, молодой. Ко мне редко такие приходят. Зачем ты здесь?
На это Уульме не знал, что ответить. Вместо слов, он вытащил из кармана и протянул оннарской красавице деньги.
— Это все мне? — спросила она.
— А разве здесь больше? — искренне подивился Уульме.
Девушка залилась смехом — деланно веселым, неискренним.
— Больше.
— Оставь себе, — буркнул Уульме. Он и представить не мог, как стал бы торговаться здесь за гроши или, еще хуже, потребовал их обратно. Внезапно ему стало дурно. Как он мог позволить затащить себя в такое место? Как мог по своей воле пойти сюда?
— Я не нравлюсь тебе? — спросила хозяйка, увидев смятение на лице гостя.
— Нравишься. Как твое имя?
— Лусма, — ответила та, улыбнувшись.
— Как ты сказала?
— Лусма. Так назвал меня отец в честь брата, что погиб в лесу.
— Откуда ты?
— Из Северного Оннара, из Низинного Края, из Герибара.
— Как ты здесь оказалась?
Лусма присела на кровать и потянула Уульме к себе.
— Ты пришел говорить или делать?
— Как ты оказалась здесь? — требовательно спросил Уульме. Теперь, приглядевшись получше, он увидел, что Лусма была гораздо старше его. Ей могло быть и двадцать лет, и двадцать пять.
— Отец умер, — просто ответила девушка. — А за ним и мать в могилу сошла. Меня с младшими тетка в Стрелавицу забрала, она там прачкой работала… Мне тогда пятнадцать исполнилось, уже невестой была… Да только женой не стала. Доверилась я одному южанину, ох, и сладко же он пел, а только когда в Опелейх приехали, стала ему не нужна. Назад возвращаться стыдно было — как же, такой павой от своих уезжала! Решила остаться. Тетка думает, что я тут большой госпожой живу, ни в чем нужды не ведаю — деньги-то я ей исправно высылаю. Только вот в гости их не зову, да и сама к ним не езжу…
Лусма закончила свой рассказ, и в ее глазах Уульме увидел слезы.
— Я хочу, чтобы ты ушла отсюда! — вскричал Уульме. — Я буду приносить тебе все деньги, которые заработаю в мастерской! Я приказываю тебе вернуться домой!
— Ты добрый господин, — усмехнулась она и погладила его по волосам. — Но еще слишком молодой.
Уульме больше не смог этого выносить — оттолкнув Лусму от себя, он выбежал вон из комнаты, в три прыжка спустился с лестницы и выскочил во двор, даже не кивнув хозяину на прощание. Прибежав в мастерскую, он умылся, упал на свою перину и как-то болезненно быстро уснул.
А наутро его разбудил Забен, грубо сдернув с него одеяло.
— Где ты был?
Уульме с трудом продрал глаза.
— Мы ходили гулять в город, — сказал он, садясь на постели.
— Куда? Твой друг не вернулся утром!
Юноша хотел было сказать, что он не знает, почему так произошло, но тут еще один подмастерье позвал Забена:
— К вам там пришли, — заикаясь, сказал он. — Просят хозяина.
Забен, кряхтя и ругаясь, поплелся обратно в дом, а Уульме быстро оделся и вместе со всеми вышел во двор. Ждать, однако, пришлось долго — Забен вернулся только к обеду, в руках неся дешевые бусы, которые принадлежали пропавшему подмастерью.
— Что у вас произошло? — спросил он Уульме еще раз, но так, что тот против воли отступил на шаг. — Говори же!
— Я был в трактире «Ясноокая дева», — признался Уульме, все еще не понимая, что случилось. — Но ушел раньше. Я вернулся под вечер, а он остался там на ночь.
Забен вздохнул:
— Ваш друг сегодня ночью был зарезан. Как и девка, у которой он был. Как и все те, кто гостил под той крышей.
— Лусма! — ахнул Уульме.
— Все, — подтвердил Забен. — Спастись удалось лишь одной служанке.
Уульме и подмастерья перестали дышать от потрясения. Даже Дарамат, казалось, охнул от такой беды.
— Тебя спасли боги, Уульме, — вдруг сказал Забен и, положив бусы себе в карман, пошел прочь.
****
Иль до смерти было жалко ту несчастную девушку, чья жизнь так грубо оборвалась. Но еще больше ее потрясло то, что Уульме не тронул Лусму, хотя и мог.
— Он и меня не тронул, — прошептала она, по привычке гладя густую волчью шерсть.
Иль вспомнила слова Беркаим о мужьях, берущих жен силой, и только сейчас поняла, что хотела ей сказать старая служанка. Ни один нордарец не стал бы жить с девкой, не получая ничего взамен. Только Уульме.
— Но он не нордарец, — напомнила она сама себе.