Увлекшись, королева заговорила чересчур откровенно. Она поняла свою ошибку, заметив, как вспыхнули щеки Евангелины.
— «Крестоносная сволочь», вы сказали?.. — прошептала пораженная девушка.
Отступать было поздно.
— Да уж, не лучшие представители европейского рыцарства, — запальчиво произнесла королева. — Поверьте мне дитя, я знаю людей. Я знаю рыцарей! Константинополю не устоять. Как только распаленная жаждой наживы орда увидит Византию, она хлынет туда.
— Но мы, как и вы, исповедуем религию Иисуса Христа! Зачем рыцарям грабить христиан? Крестоносцы воюют только с сарацинами!
— Увы! Для католиков вы — еретики и схизматики.
— Неужели вы правы? Что же делать?
— Дитя мое, я предлагаю Византии заключить союз с Иерусалимом. Этот политический союз будет закреплен хорошим династическим браком. Если мы породнимся, я смогу говорить нынче же вечером с папой Римским об объединении христианских Церквей на Востоке или, по крайней мере, об унии. В таком случае Константинополь будет находиться под официальной защитой католической Церкви.
Евангелина колебалась. К счастью для Мелисенты, один из госпитальеров, приняв сторону королевы, вступил в разговор, так что теперь Евангелину уламывали сразу двое.
Наконец девушка уступила. Однако она выдвинула свои требования. Брак ее с Балдуином должен оставаться формальным. Когда будет подписана уния и христианские Церкви на Востоке достигнут единства, этот брак должен быть аннулирован, после чего Евангелина сможет свободно отдать себя религиозному служению.
Вне себя от радости Мелисента дала согласие на все эти условия. Она уже готова была посылать за архиепископом, дабы тот освятил брачный союз церковным благословением, когда Евангелина напомнила о том, что неплохо было бы также переговорить о свадьбе с Балдуином.
Признав справедливость такого требования, королева устремилась в сад, где под неустанными заботами сестры-госпитальерки набирался сил юный Балдуин.
— Дитя, — обратилась королева к сыну, — не хотите ли вы соединить свою жизнь с той, что спасла и душу вашу, и тело от плачевной погибели?
Опустив глаза, молодой человек отвечал:
— Как будет угодно матушке.
— В таком случае нынче же ночью вы назовете Евангелину Комнину своей женой.
— Если того желает матушка, — с ангельской кротостью отвечал Балдуин. Королева не узнавала своего прежде буйного и строптивого сына и только дивилась произошедшим в нем переменам.
Вернувшись к Евангелине, Мелисента с торжеством объявила, что ее брак с Балдуином можно считать делом решенным.
— Дитя мое, вы спасли свое отечество от гибели и поругания, — молвила Мелисента.
— Я испрошу благословения нашего патриарха на брак с католиком, — проговорила Евангелина. — И едва лишь получу его, как возвращусь к вам. Но помните и вы свое обещание: мое замужество пусть останется формальным. Вы уже сказали об этом Балдуину?
Королева так уверилась в покорности сына, что не озаботилась известить его о подобной мелочи. Однако же Евангелину заверила, что посягательств на ее девственность со стороны Балдуина не будет.
— Покуда развивались все эти события, латинские клирики в Париже избрали главой своей Церкви кардинала Франции, и все светские владыки направились к новому папе, дабы отстоять торжественную мессу и принести присягу. На конклаве, который должен был состояться сразу вслед за церемонией интронизации, Мелисента намеревалась поднять разговор об унии, с тем, чтобы впоследствии объявить Византию собственностью Иерусалимского государства под эгидой папской власти.
Однако судьба в очередной раз обратилась к Мелисенте своим красным павианьим задом!
Король Франции — чтоб иблис вспучил его кишки! — надумал для поднятия рыцарственного духа устроить в Париже турнир и, естественно, цвет аристократии неудержимо устремился к ристалищу. Конклав не состоялся.
Не подозревая об этом, ее величество королева Иерусалимская под руку с вновь обретенным сыном продвигалась к Парижу.
— Ах, матушка, — говорил между тем юный Балдуин, — хоть я и счастлив обрести вас, но невольно гложет меня печаль по тем временам, когда бродил я по свету нагим, бесприютным и свободным.
— Вы можете вернуться в прежнее состояние, дитя мое, — предложила Мелисента. — Если пожелаете, конечно.
— Нет, матушка, я решился. Я сделал выбор и останусь с вами.
Мелисента вздохнула и ничего не ответила. Мыслями она устремилась к расходам, которые предстояли ей в связи с необходимостью дать сыну надлежащее образование и обучить его манерам, ибо он и держался, и выглядел как сущий бродяга.
— Коли вы решились участвовать в делах государственных, дитя мое, — сказала она наконец, — то я найму вам в Париже опытного учителя, дабы он придал вам надлежащий блеск. Только учтите: при огранке камень обтачивают и полируют; иной раз это больно.
— Как будет угодно матушке, — отвечал Балдуин, изнемогая от добродетели.
В Париже королеву как громом поразила весть о несвоевременном празднестве, которое отодвинуло выполнение ее планов и почти разрушило столь тщательно продуманную интригу. Вне себя от ярости, она безмолвно поливала короля Франции и папу Римского отборными проклятиями. При этом по губам королевы порхала легкая любезная улыбка.
— Матушка, — обратился к ней Балдуин, — дозвольте испробовать силы на ристалище.
Он потряс своим боевым копьем, которые называл варварским именем «Лулу».
— Ступайте, дитя, но будьте осторожны.
И королева встала так, чтобы не сводить с Балдуина глаз.
В этот момент к ней с поклоном приблизился безупречный рыцарь Джауфре. «Чтоб ты провалился!» — с досадой подумала ее величество; вслух же произнесла совсем иное:
— Я счастлива видеть вас, друг мой. Скажите, удалось ли вам соединиться с той, которую вы полюбили?
— Увы! — ответствовал трубадур со вздохом. — Я узнал, что отец графини пропал без вести на Востоке тому уж десять лет назад. О, если бы я только мог отыскать его, дать ей счастье вновь приникнуть к отцовской груди!
Наблюдательность была, как уже говорилось, главнейшим оружием Мелисенты. Во время одного из своих неофициальных визитов в Дамаск она кое-что видела и сейчас это воспоминание чрезвычайно кстати пришло ей на ум.
Неотрывно следя за Балдуином (тот сидел на траве, скрестив ноги и обхватив Лулу обеими руками, и жадно наблюдал за поединками), Мелисента сказала Джауфре:
— Вашей беде можно помочь, друг мой. Один мой… гм… шпион видел в Дамаске раба-христианина. По словам сарацин, этот раб живет там очень давно, лет десять. С него даже сняли цепи. Но он до сих пор носит крест и плащ крестоносца, впрочем, совсем обветшавший. Возможно, это и есть граф Триполитанский.
С сияющими глазами Джауфре склонился перед королевой, после чего поспешил к ристалищу и, выйдя на поединок, во всеуслышание посвятил свою победу королеве Иерусалимской.
Увы! Все это прошло мимо внимания Мелисенты, ибо в толпе зрителей она вдруг заметила моего отца, переодетого торговцем. Уединившись, они погрузились в чрезвычайно важную беседу.
Начал мой отец. Он говорил с Мелисентой напрямик, пренебрегая вежливостью, ибо времени было мало, а сказать требовалось многое. К тому же подобная варварская прямота в обычае у франков.
— Ты не боишься, что тебя зарежут? — спросил мой отец Мелисенту.
— Боюсь, — тотчас же ответила она. — Я боюсь этого все время, каждое мгновение.
— Мне было бы жаль, — задумчиво проговорил мой отец. — Есть у меня опасение, что твоя смерть послужит предлогом для развязывания новой войны на Востоке. Крестовый поход в качестве мести за королеву Иерусалима, так сказать.
Мелисента молчала, понимая, что отец мой прав. Вообще же, насколько я могу судить, королева Иерусалима и эмир Дамаска действовали на диво слаженно и успешно, коль скоро объединялись против общего врага. Другое дело, что уничтожив этого врага совместными усилиями, они снова оказывались лицом к лицу.