Через несколько дней Сатир начал привыкать к слепоте и ужесточил условия эксперимента. Он решил оглохнуть, чтобы еще сильнее изолироваться от внешнего мира. Вставил в уши кусочки ваты и попросил Эльфа залить их воском.
– Античный рецепт, – сказал Эльф, глядя, как мутные капли с оплавляющейся свечи падают на вату, белеющую в ушах Сатира. -
Упоминается то ли в “Одиссее”, то ли в легенде об аргонавтах. Давай другое ухо.
Сатир перевернулся.
– Ну что ж, – сказал Эльф, прежде чем начать. – Прощай, друг, больше ты нас не услышишь.
– Пока! – попрощалась Белка.
– Пишите мне письма по системе Брайля, – отозвался Сатир.
– Не потеряйся там, внутри себя, – попросила Серафима, и Эльф залил воском второе ухо.
Когда операция была окончена, Сатир медленно и немного неуверенно встал с пола, на котором лежал все это время, повертел головой, прислушиваясь, подошел на ощупь к окну, постучал по стеклу.
– Кстати, разговаривать я тоже больше не буду, – сказал он.
Эльф внимательно посмотрел на Серафиму.
– Все, что не может убить меня, делает меня сильней. Свобода или смерть.
Белка и Эльф выходили из кухни с таким же чувством, с каким уходят последние техники с космического корабля перед стартом, оставляя космонавта в одиночестве на пороге прыжка в черные ледяные глубины
Вселенной.
Потоки ужаса, рвущиеся изнутри, захлестнули Сатира. Тишина и темнота разбудили в нем все потаенные страхи.
Временами ему чудилось, что к нему тянутся острые крючья, что вокруг него пустота и он стоит на крохотном островке, балансируя над пропастью, что он окружен ордами маленьких пираний, которые сейчас набросятся на него, что сверху на него опрокинули ковш кипящей смолы и она через мгновение проглотит его голову, выжжет глаза, спалит волосы и потечет вниз, стаскивая с черепа изжарившуюся кожу. В такие часы Сатир не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, лишь издавал нечленораздельные звуки, похожие на хриплое карканье.
Порой ему казалось, что он действительно ослеп и оглох и никогда больше не увидит света, не услышит ни человеческой речи, ни музыки.
Не увидит, как капли дождя падают на озерную гладь, выбивая крохотные водяные столбики, как вырывается из зарослей цветущего терновника вспугнутый дрозд, как ветер поднимает в мае метель из лепестков дикой груши, как встает над землей яркая и трепещущая, будто живая, радуга, как бьется в ладони литой бронзовый карась, как падающая звезда чертит голубоватый штрих по черному, словно огромный зрачок, августовскому небу, как Белка встряхивает вороными спицами азиатских волос, как проступает нежданная радость на вечно юном лермонтовском лице Эльфа. Больше смерти он боялся, что не услышать ему никогда, как гортанно урчит острога, вспарывая воду, как осторожно шуршат мыши в свежем сене, как, засыпая, свистят в ночной траве перепела, как, осыпаясь, потрескивают угли догоревшего костра, как Белка играет “Bohemian ballet”, как шуршит ветер, перебирая ветки сосен, усыпанных похожими на маленькие ананасы шишками, как умиротворенно грохочет где-то вдали гром после ливня, как плещется у корней прибрежных лозинок нерестящаяся рыба, разбрасывая по песку янтарные икринки.
Сатир мог часами стоять посреди кухни, опустив руки и склонив голову набок, словно прислушивался к чему-то. Вся фигура его была в постоянном легком напряжении, как будто в любую секунду он мог прыгнуть или ударить. Пальцы шевелились, как щупальца кальмара или осьминога. Крылья носа подрагивали.
Иногда Сатир начинал медленно кружиться, издавая тихий низкий гул, словно летящий пчелиный рой. Он поднимал вверх руки, раскачивался, непонятный и страшный, словно уже переставший быть человеком.
Пока Сатир блуждал по неведомым тропам внутри себя, в квартире шла тихая размеренная жизнь. Белка учила Тимофея читать, писать, считать и драться. Эльф рассказывал мальчишке историю Древнего мира, которая того до чрезвычайности заинтересовала. Ребенок, открыв рот, слушал о построении пирамид, завоеваниях Александра Македонского, плавании аргонавтов, восстании Спартака, возникновении и гибели Римской империи, первых Олимпийских играх, подвигах Геракла, Пунических войнах, убийстве Юлия Цезаря… Кроме того, Эльф научил Тимофея ходить на руках, садиться в позу лотоса и закидывать ногу за голову.
Мальчик учился охотно. Похоже, ему очень нравилось внимание старших.
Он уже отвык от этого.
У этой “школы” была одна интересная особенность. Занятия в ней проводились только в пасмурную погоду. В солнечные дни Белка, Эльф,
Тимофей и Ленка надевали все самое теплое, что у них было, и шли гулять. Карантин в три месяца, который они установили сами себе, рассчитывая, что милиция за это время о них забудет, прошел, и у
“пленников” появилась долгожданная свобода в перемещениях.
Проснувшись утром, они первым делом смотрели в окно и если видели клочок чистого неба и стену дома напротив, освещенную ярким зимним солнцем, то наскоро завтракали и гурьбой, толкаясь и смеясь, вываливали за дверь. Доезжали до какой-нибудь восточной станции метро и отправлялись на запад, стараясь идти все время за солнцем.
Улицы, на которых можно было бы постоянно держать перед глазами светило, попадались нечасто, и друзьям приходилось все время лавировать в поисках подходящей. Снег искрился мириадами огней, глаза друзей счастливо щурились, Белка толкалась и ставила подножки, мороз грубыми вязаными рукавицами докрасна натирал щеки и носы. Шли не очень быстро, так, чтобы не отставала хромающая Ленка, которую на веревочном поводке вел Тимофей.
Когда встречали палатки, где можно было перекусить, охотно останавливались, покупали чебуреки, булки, сосиски в тесте и обязательно чай, от которого, словно из паровозной трубы, валили на морозе клубы густого белого пара. Друзья грели руки о пластиковые стаканчики, полоскали в кипятке, держа за ниточку, пакетики с заваркой, шумно отхлебывали.
– Горячий! – восклицал Тимофей. – Хорошо! Только пить нельзя.
– Подожди, пока остынет, – советовала Белка. – Кстати, юноша, не лижите губы на холоде, а то они у вас уже все потрескались. Вон даже лохмотья какие-то висят.
– Мои губы. Хочу – лижу, хочу – нет.
– Лучше бы Ленке сосиску дал, чем огрызаться.
Тимофей угощал собаку сосиской.
Улыбаясь до ушей, Белка вытирала губы и руки салфеткой, шумно выдыхала белесое облако.
– Я довольна! – заявляла она. – Жизнь удалась! Ну что? – оглядывала она спутников карими камушками глаз. – Готовы, крапивное семя? Тогда вперед!
И они снова отправлялись в сторону солнца.
– Купите мне очки, а? – просил Тимофей. – Черные. А то слишком ярко кругом.
– Никогда не носи черных очков, – говорил Эльф, бросая короткие, из-за нестерпимого блеска, взгляды в небо. – Мир сто2ит того, чтобы видеть его таким, какой он есть. Правда, сто2ит.
Иди за солнцем следом,
Хоть этот путь неведом.
Иди, мой друг, всегда иди
Дорогою добра^2, – распевала Белка вполголоса. – Нет, что бы ни говорили о Советском
Союзе, достаточно послушать детские песни, сочиненные в те времена, чтобы понять, какие добрые люди его населяли. Ничего более доброго я в жизни не слышала, да, наверное, и не услышу. Это даже не песни, это то ли проповеди, то ли молитвы.
– Да, такую искренность и доброту не подделаешь, – поддерживал ее
Эльф. – Чтобы так сочинять и петь, нужно прожить всю жизнь, глядя на мир глазами ребенка, не познавшего зла. В современном мире это невозможно.
Солнце катилось по небу, как веселый путеводный клубок из сказки, раскидывая по миру яркие теплые нити. Облака наползали на него, облепляли грязноватой ватой, словно боялись, что ему станет холодно на русском морозе, и оно уныло просвечивало сквозь них бесполезным тусклым кругляшом. Налетал ветер, расшвыривал облачные клочья по бесконечным просторам неба, и солнце снова вырывалось на свободу, такое же яркое и веселое, как до пленения.
Белка поднимала нос кверху, делала несколько маленьких вдохов.
– Ты не находишь, что морозный воздух пахнет водкой? – обращалась она к Эльфу.