Я как-то слышал одну по-житейски мудрую фразу: «если хочешь сделать человеку хорошо, то сначала сделай плохо, а потом верни как было».
В этот вечер я был согласен с ней как никогда прежде.
Усилившийся ливень беспощадно хлестал в оконце, а нам, наконец, было тепло и сухо.
Была небольшая комнатка на первом этаже постоялого двора.
Был каменный очаг, чёрный от копоти, и в нём потрескивали ивовые поленья.
Были две двухъярусные кровати, с упругими матрасами из соломы, на которых можно было вытянуться во весь рост, не рискуя ничего отлежать или застудить.
Было шерстяное одеяло, в которое при желании можно было завернуться дважды.
Была большая чашка горячего травяного отвара из мяты, душицы, мелиссы и ромашки, благодаря которой мучительная головная боль превратилась в неприятное воспоминание.
И был стол, накрытый на четверых: уха из карася, варёные раки, буженина, хлеб и козий сыр.
А ещё были Вилл, Зак и Бонза. Целые и невредимые.
И это всё казалось пределом мечтаний.
Омрачал это всё только мой собственный рассказ, который я задолжал приятелям. Я старался быть максимально кратким и не слишком погружаться в мучительные воспоминания, и на сей раз у меня почти получилось. Даже от скорби можно просто устать. Даже от самого праведного гнева нужен перерыв. Тем более за последние сутки я словно потерял способность испытывать и то, и другое. Просто отстраненно рассказывал, а сам тихо радовался про себя, что впервые за чёрт знает сколько времени снова нахожусь под крышей, да ещё и не на птичьих правах. А за одно тому, что можно говорить свободно, умолчав разве что о своём подлинном происхождении. Похоже, от недоговорок я тоже устал.
Зак сказал, что это и правда неплохой задел для баллады, но тут важен дальнейший сюжет. Порадовать его было пока нечем, и оставалось надеяться что баллада эта не выйдет насквозь трагической.
Вилл заметил, что если бы речь шла только о личной неприязни Орфа ко мне, то уже за пределами Хартленда можно было смело забыть о возможном преследовании. Но вот убийство двух следопытов вряд ли спишут на егерей: его светлость, несомненно, поведает где видел пропавших в последний раз буде кто-либо спросит его. А там немудрено скумекнуть куда мог податься беглый арестант. Впрочем, могут и не смекнуть, тут как карта ляжет. Но всё равно стоило бы впредь быть осмотрительней.
А вот Бонза плевался ядом от души, словно я своей историей задел его за живое.
— Ненавижу их всех, тварей в законе, — прорычал он, вгрызаясь в бутерброд так словно это было горло одной из тех самых «тварей». — Что инквизиция, что городская стража — один хрен, мерзавцы как на подбор, которых в младенчестве давить надо.
— Да ладно, не все они такие, — возразил я, возвращая на стол опустевшую тарелку. — Даже в моём случае: никуда я не ушёл бы из нордвицкого леса, если б один из паладинов не был моим старым приятелем. Ослушаться прямого приказа он, конечно, не мог, но вовремя отвернуться — вполне. И спасибо ему за это. Да и среди стражи в целом предостаточно людей порядочных. И я это из своего опыта говорю, знал-то я их немало, что в Столице, что в Нордвике. Бывают, конечно, и паскудные, но всех чёрной краской малевать не стоило бы.
— Это тебе просто повезло жить в Аддершире, — вздохнул Вилл.
— Ага, — закивал Зак, отвлекаясь от настройки лютни, за которой он коротал вечер на своей верхней полке. — Сравнил тоже: жить в одном из владений Хартленда, это почти как в другом мире. У вас же Столица рядом! Конечно же все тамошние лендлорды следят за порядком пуще глаза, а то неровен час можно титула лишиться. А вот в других провинциях — ууу… вот такие истории — обычное дело.
— Кстати, я ведь тебе не рассказывал за что в первый раз попал на каторгу? — спросил Бонза, усаживаясь на табурете поудобнее.
— Нет, — припомнил я. — И за что?
— За пьянство.
— Да ладно! За пьянство и на каторгу?!
— Ага, — в его карих глазах мелькнул нездоровый огонёк. — Потому что ничего страшнее сна под забором я до той поры не совершал. Дело было в Тимингеме, меня туда на заработки занесло. Даже на честные, представь себе! Разнорабочий, ничего незаконного, подай-принеси. Дела хорошо пошли, ну я сдуру и решил отметить это дело. Накидался до потери сознания, совсем немного до работного дома не дошёл: вырубился под каким-то забором. На утро прихожу в себя от того что меня куда-то волочёт городская стража, будь она неладна. А я ещё и с похмела, понять ничего внятного не могу. Помню только как их старшой посмотрел на меня брезгливо и одобрил. «Подойдёт» сказал. И всё. Кинули в застенки и ушли, а я лежал и гадал: что ж я такого сделать-то успел, что теперь не помню? Бухал, да. До беспамятства, верно. Но ведь помню же как под забор тот проклятый сполз, из под которого они меня и забрали. Так и не понял ничего. Кричал как мог, в решётку стучал, всё без толку: делают вид что не слышат, и хоть ты тресни! Даже воды зажали, до сих пор не пойму как я кони не двинул.
— Хм… Мда, — я представил себе каково было бы мне этим утром не окажись Закари таким предусмотрительным, и содрогнулся. — Жёстко тебя…
— Да ты погоди, это только начало! Самое сладкое после обеда случилось, когда пришёл помощник судьи и зачитал приговор. Я как услышал — у меня глаза на лоб полезли: два убийства, три изнасилования, целая череда краж… да я б в жизни за одну ночь столько не успел, даже если б очень старался! А в качестве приговора утешили тем что, мол, за такие преступления нынче вместо повешения ссылают в глушь на рудники. Мол, всё одно подыхать, а так хоть польза от тебя, ничтожества, государству будет.
— Ничего себе… А ты…?
— А я что? Меня никто слушать не стал. Это уже потом, по дороге в Саами, один из собратьев по несчастью мне объяснил, что так господа стражники нераскрытые дела списывают. Поймают кого-нибудь отщепенца, обвинят на суде во всех грехах, и на каторгу. Бедолагу никто не хватиться, а они на бумаге зато во всём молодцы молодцами выходят. И власти довольны что преступность наказана, и в дальних колониях рабочих рук прибавиться, и рядовым стражникам премия за добрую службу. И главное: не особо-то хлопотное это дело. Главное — удобного крайнего найти. Красота ж, ага?
— Да какая уж тут красота, — я почувствовал как внутри шевелиться поутихшая злость на сильных мира сего. — Знаешь, всякое, конечно, можно сказать про герцога Аддерли, но порядок он и правда поддерживает хорошо. У нас и за меньшее могут со службы выгнать, а то и повесить, если совсем уж злоупотреблять положением. Правда тут есть и другая сторона: у меня вот в Нордвике осталась дальняя родственница. Она замужем была за офицером городской стражи, столичным. Он сам-то нормальный был мужик, толковый, и совесть была при нём, и голова варила что надо, пусть и немного по-солдафонски. Служил — служил, никого не трогал, за повышениями не гонялся, и вроде как никому особо не мешал. Потом проштрафился как-то на службе за какую-то неудачную оплошность, и попал под трибунал. А там на него вдруг списали целый обоз должностных преступлений, за которые уже не вешать должны были, а колесовать. Вот так же, ни за что. И казнь тоже заменили на ссылку в один из пограничных фортов, но это ведь один чёрт верная смерть, с нашими-то границами. Ну а мою бедную кузину с ребёнком на руках свекровь из дому выгнала, и эта бестолочь месяц ютилась неизвестно по каким ночлежкам, просто потому что стеснялась передать мне весточку. И стеснялась бы и дальше, как бы не наши общие знакомые, спасибо им. Я её едва не прибил за такие фортели. Нашла время…
— Мда, — протянул Вилл, задумчиво глядя в потолок. — Женщины… Что вообще у них в головах?
— Без понятия, — пожал плечами я. — Слов порой никаких нет. Ну а что в итоге с каторгой-то вышло? Ты вроде здесь, живой, и даже на калеку не смахиваешь.
— Да чем? Отослали меня в бескрайние леса в Саами, которые сто лет осваивают, и ещё двести осваивать будут. Мы пока тамошними дебрями пробирались, я их возненавидеть успел: там с конвоем и обозами идти опасно, а уж в одного и вовсе шансов нет. Зверьё непуганое, лютует, кто охотой промышлял — говорят, нигде в Империи таких бесстрашных и голодных волков не видели. А уж о медведях без содроганья не вспомнишь: бывало набрасывались прямо на толпу, словно бешеные. Ей-ей не вру, человек десять, наверное, задрали в общей сложности пока мы до места дошли. Словно и без них лишений было мало: север, холодно ночами, не поспать толком, да ещё и идти почти всё время в гору. Вроде уклон всего ничего, а изматывает насмерть, особенно при мысли что впереди ничего хорошего не ждёт.
Сам не знаю как мы через этот зелёный ад пробрались до ущелья, где форт и колония при нём. Ну а там — бараки, кандалы и клеймо на плечо. Ну и понеслась: машешь киркой в каменоломне как проклятый, а потом приходишь в барак и просто падаешь. Не спишь даже, скорее в беспамятстве валяешься, и сны тебе не сняться. Паёк — чёрствый хлеб и, если повезёт, пресная каша. Питьё — вода. Другие каторжники либо озверели в край, либо превратились в жалкую немочь, которая только подчиняться умеет. Их к слову большинство. Надсмотр такой, что волей-неволей сломаешься, рано или поздно. Видно, на то у них и расчёт. А уж если занемог, то считай конец тебе: в лучшем случае не заметят что ты, к примеру, руку сломал или лихорадит тебя, и оставят в покое. В худшем — изобьют, чтоб неповадно было. А плеть — такое себе лекарство.
Меня ощутимо передёрнуло.
— А теперь представь что отлежаться тебе не дадут, — продолжил бывший каторжник. — Работай как хочешь, иначе получишь ещё. Люд там на вроде скота. А то и хуже: со скотом всё ж получше обращаются. Короче, через пару месяцев понял я что больше не могу. И лучше уж сгинуть в лесах, чем вот так.
Понять то понял, да вот как сделать? Сбегать-то сбегали, куда ж без этого, но в ходу была круговая порука: один дёру дал, а все остальные за это получают с десяток плетей каждый. Так что стоило не так дёрнуться или не туда посмотреть, так сразу находился доносчик, которому страсть как не хотелось лишний раз отхватить за чужие грешки. Вот тогда-то пришлось во все тяжкие пускаться, во имя свободы.
Смешно сказать: приехал я на каменоломню невинный как монашка, а уходил уже убийцей и вором. Чтобы вырваться всё же пришлось нож притырить и пару глоток перерезать. И вышло: сбежал! Сначала обрадовался, дурак, что от погони оторвался, а потом понял насколько дело моё гиблое. Вокруг на много дней пути глухие леса, чтоб их! А время было — конец октября, то есть пиши пропало. Но лучше уж было так, чем в шахтах.
Сколько в лесу шатался — не знаю. Вечность, кажется. Волки по следу шли — не присесть, ни отдохнуть. Я их голодные взгляды спиной ощущал. Ну или чудилось это мне, не знаю. И жрать в лесу было нечего — поздняя осень ж! Чудом каких орехов разве что добудешь, или мыша какого словить и съесть можно, если свезёт. День там короткий, а ночь — длинная, всё длиннее и длиннее делается с каждым закатом. Скоро я сам стал как дикий зверь: бежал себе неведомо куда, и единственное чего хотел, так это дотянуть до следующего утра. И чтоб утро это вообще настало: зимой, если верить старожилам, солнце над Саами вообще не восходит.
— Интересно, а это слухи или правда? — задумчиво спросил Вилл.
— Сам не видел, но вот летом и правда был бесконечный день. Не верилось даже, и, честное слово, я едва кукухой не повредился. А надзиратели ещё глумились: работайте мол, солнце ещё высоко! Так что про долгую ночь я верил, и мечтал выбраться из дебрей живым и как можно скорее. Но чёртов лес взял надо мной верх. Смотрю вперёд, вижу: вроде просвет. Вроде бы лес кончается. Всё, думаю, ура! Там-то уж точно даже если и пустошь, то хоть видно куда идти. Да и зверьё может поотстанет. Добегаю туда, значит, из последних сил, воображаю себе уж что там может деревня какая, да хоть бы и местных даже, за дерево хватаюсь чтоб не упасть… и понимаю что стою на вершине всхолмья, а внизу под ним всё то же: сосны, сосны, сосны, вот не вру, до самого горизонта, насколько хватает глаз.
Вот тогда-то я и сдался. Как щас помню: лежу на обрыве в изнеможении, ног-рук от холода не чувствую, с голодухи в глазах мутнеет, и мысли уже не о еде и не о смерти вовсе. Просто мучительно хотелось перед матушкой извиниться за всё в чём был не прав. И батину могилу навестить.
Когда почувствовал что конец мне, вот щас глаза закрою и не открою больше, подумал: а вот она, смерть. Не так уж и страшно это, оказывается. Закрыл глаза. Открыл. Тепло, чувствую, и кто-то в глотку мне вливает некое горячее пойло, вродь как даже на глинтвейн похожее, только вкус такой будто его на травах варили. Ну и вокруг эти, местные. Охотники видимо, или кто ещё… Я ведь и не знаю даже. По нашему-то они разговаривать не желают. Вот понимают вроде, а в ответ — ни слова, только меж собой по-свойски переговариваются, и всё на том. А я смотрю на них во все глаза и не верю почти. Кроме шуток, этих чудных дикарей в Саами хрен отыщешь, разве что они сами придут. Загадошные, дальше некуда. Меня они не бросили, но и нянькаться особо не стали: покормили, обогрели и вывели к тракту. До него, правда, ещё два дня топать пришлось, но с ними было уже не страшно. Я едва «спасибо» сказать успел, как провожатые в лесу скрылись, словно призраки какие. Даже сам теперь порой сомневаюсь, а было ли это на самом деле, или они мне привиделись? История как байка звучит. Ну и пусть звучит, в общем-то. Спасибо, что живой.
— А потом что?
— А потом всё скучнее было. Сначала перебирался от селенья к селенью: еду воровать пришлось, спать — где придётся, но теперь хоть было у кого и где. Я ж поначалу вот прям как ты от каждой тени шарахался. Но обошлось. Шёл по тракту, шёл, и пришёл, наконец, в Йормарк. А уж там и города большие, и народу много, и дороги большей частью торные. Жить уже можно, непонятно только как. По-честному уже не вышло б, да и я ведь был уже не тот. Зато с лихими ребятами которым на закон начихать я теперь быстро общий язык находил. Мне в целом после Саами больше ничего и не страшно. Да и платят они больше, пусть работёнка порой гаже некуда. С тех пор вот и понеслась она, родимая, по наклонной. Но это уже другая история.
— Эх. Жаль ты в гостях у саами не задержался, — почти мечтательно сказал Зак. — Дорого бы я дал чтоб узнать о них побольше! Говорят, у них в том лесу сокрыты целые города, которые без провожатых не сыскать.
— Не удивлюсь если так оно и есть, — согласился Бонза. — С этих станется.
— Интересно, а они вообще в курсе что их земли теперь имперская провинция? — сонно сказал Вилл, поправляя подушку. — Даже жаль что это так далеко. Говорят там сказочно красиво, дичи в лесу полно, а если зачерпнуть ведром воды из реки, то заплывшей туда рыбы хватит на уху.
— А чёрт его знает, наверное и правда красиво. Мне не до красоты было, — наш рассказчик лениво поднялся с места, примеряясь как бы половчее взобраться на верхнюю полку. — И возвращаться поглазеть чёт желания нет.
— Расслабься, тебя ж никто и не гонит туда! — благодушно сказал Зак. — Тем более осень, самая пора всем вольнонаёмным работникам перебираться на юг. Кстати, слу-ушай, а после того как сплавимся вниз по Рене поехали в Грауэрштайн? Там и зазимуем если уж на то пошло. Нет, ну а что? Там даже зимой чудо как хорошо, и работёнка всегда найдётся!
— Да нет там нормальной работёнки, и не было никогда, — хмыкнул Бонза. — Ты, небось, по зазнобе своей соскучился, а на остальное тебе начхать с высокого собора.
— Конечно соскучился, — не стал отпираться менестрель. — А как по ней можно не скучать? И в этот раз я уж точно уломаю ее поехать со мной!
— Если она ещё помнит как тебя зовут, — за ехидным тоном нашего каторжника, как мне показалось, скрывалось нечто наболевшее. — Бабы они вообще народ ветряный: с глаз долой — из сердца вон.
— Ещё раз назовёшь Хельгу «бабой», и цикл лимериков о тебе станет частью народного фольклора по всей стране, — пожалуй впервые за всё время нашего знакомства я услышал от Закари угрожающую интонацию. — Да и не хочешь — я тебя с собой и не тащу, твоё дело. Сам себе будешь виноват. Вилл, а ты дальше куда? Поехали в тоже в Грауэрштайн?
Ответа не последовало.
— Вилл?
Вилл недовольно перевернулся на другой бок и сонно натянул подушку на голову.
Я устало отметил что он как всегда прав: ну его, надо спать. Утренняя беготня, конечно, сон прогнала, но сейчас, в тёплом углу и на сытый желудок усталость брала своё.
— Ну, тоже верно, — Зак понизил тон и аккуратно убрал лютню в чехол. — Утро вечера мудренее.
***
Я стою на палубе нашей баржи с кинжалом в руке, а вокруг полыхает огонь.
Слышаться крики, шум битвы, среди языков пламени мечутся тени, но всё словно бы происходит за некой завесой, вдали от меня. У моих ног же ничком простёрся человек с клинком под рёбрами, а рядом с ним лежит памятный здоровяк с топором в боку. Он глядит в небо побелевшими, словно у дохлой рыбы, глазами, и сам по себе тоже похож на дохлую рыбу.
Проклятье… Почему? Почему я здесь, почему вижу это?
Я защищался. Я защищался вместе со всеми. Мы бились за свою жизнь! Или они или мы, выбор у нас был невелик. А эти люди… мне их не жаль. Они были убийцами и мерзавцами. Они не заслуживали ничего кроме смерти. Остались бы живы — продолжили бы убивать и грабить. В этот раз я не жалею о том что сделал.
Но тогда почему?…
— Потому что тебе это понравилось.
Одна из теней отделилась от остальных и обрела человеческие очертания.
— Ты сам в тот миг не очень-то отдавал себе отчёт в том что испытываешь, — говорила фигура, неспешно подходя ближе. — Но сути это не меняет. Вонзив клинок в плоть ты ощутил триумф. Он — умер, ты — остался невредим. Он — проиграл, ты — одержал верх. Ты свершил своё правосудие. Ты определял, жить ли ему или нет, и за тобой осталось последнее слово. И как тебе это на вкус? Как тебе на вкус власть над человеческой жизнью? Как тебе это, а, скорняк из Нордвика? Это ведь и есть то, ради чего ты отправился в путь. То что будет стоить всех лишений. Власть над людьми, над жизнями, над судьбами. Власть изменять мир на своё усмотрение. Интересно, как далеко ты решишься зайти на этом пути?
Что он несёт?
Откуда ему знать?
Я ведь ничего такого…
…никогда бы…
— Ты ещё кто?
Огонь полыхнул ярче, освещая лицо говорящего.
Моё собственное.
Я вздрогнул и оказался в кромешной тьме. Никакого огня, никаких теней. Только несколько спёртый воздух, да мерное похрапывание Вилдара. Всё.
Сон. Всего лишь сон. Из тех снов которые хочется смыть с себя ледяной водой прежде чем заснуть снова. Просто нужно встать, на ощупь натянуть рубаху и сапоги, выйти в коридор. Тут немногим светлее, но достаточно чтобы добраться до двери во внутренний двор. Она не заперта.
Снаружи лучше. Глаза попривыкли, и очертания построек вполне различимы. Дождь прекратился. Холодно. Очень. То что надо чтоб прийти в себя. Осталось до полного счастья только умыться дождевой водой из стоящей у стены кадки, и вновь почувствовать: я всё ещё жив, и я по-прежнему — я.
А ещё осознать что я во дворе не один.
Некто сидел в углу у конюшни, сжавшись в комок. Не взрослый — ребёнок. Наш юнга, всеми забытый и печальный, бессмысленно взирал в одну точку. И, судя по всему, находится он здесь не первый час.
— Эй, ты как? — спросил я, подходя поближе.
— Никак, — бесцветным голосом ответил юноша.
— Совсем никак?
Он молча кивнул.
Никак… Очень даже "как", мне ли не знать. И мне ли не знать, как важно чтоб в такой момент хоть кто-то оказался рядом. Пусть бы и случайный прохожий.
— Ты б не сидел тут, всё-таки не лето уже, — я пожалел что поленился прихватить куртку или плащ. На парня было жалко смотреть.
— Мне не холодно, — безучастно ответил он.
Если он надеялся что теперь я оставлю его в покое, то очень крупно ошибался.
— Отри был твоим братом?
— Старшим.
— А родители?…
— Мамы уже три года как нет. А теперь вот и Отри…
Он замолчал, пытаясь выровнять дыхание, изо всех сил сдерживая слёзы.
— Да не зажимайся ты, — сказал я, усаживаясь рядом. — Оплакивать потерю близких — это нормально. Если б ты не плакал — вот это было бы странным.
— Я же не девочка, чтоб реветь. Мне нельзя.
— Бороду ещё не бреешь, значит можно.
— Отри говорил что мужику никогда нельзя.
— Ну это он палку-то перегнул. Иногда нужно. Просто главное чтоб не видел никто.
— Ты теперь видел.
— Я никому не расскажу. Клянусь.
— И будешь считать меня малолетним размазнёй.
— Нет. Не буду.
— Будешь.
— Нет.
— Ты так говоришь потому что тебе меня жалко! — почти обиженно произнёс он.
Я обречённо вздохнул. Мальчишка… Тяжело быть мальчишкой. Особенно когда ты ещё мал, а жизнь уже требует от тебя быть взрослым. Но тут, как сказал Вилл, не он первый, и не он последний.
— Знаешь, когда мои родители и братья погибли, я был вдвое младше тебя.
— Погибли?… — мальчик наконец поднял на меня глаза. — А что случилось?
— Разбойники деревню сожгли. Мой отец в самый последний момент спас меня, а остальных уже не успел.
— И ты тоже остался совсем один?
— Ну да, практически один. Если честно, то со мной был мой кузен по матери и ещё одна девочка, тоже с нами в родстве. Но они были немногим старше, да и не ладилось у нас с ними. Особенно с кузеном — он меня недолюбливал. Я не виню его: очень тяжело заботиться о ком-то, если тебе самому не хватает любви и заботы. Это как черпать воду из пересыхающего колодца: с каждым разом её всё меньше и она всё грязнее, и пить это уже нельзя. Так что мы вроде бы и были вместе, но при этом — каждый сам по себе.
Мальчик задумчиво вгляделся в меня, что-то для себя отмечая.
— И… ну… что ты делал дальше, после того как… ну… — он махнул рукой, мол, ну ты сам, дяденька, понимаешь про что речь.
— Что делал?… Ну, сначала погоревал как следует, хотя вот так же как ты, долго пытался не реветь. Зря, очень зря, потому что всё равно потом прорвалось, за то легче стало. А дальше — стал решать как жить. Дело-то было в Столице, а она, как известно, беспощадна к тем кто слабее. Даже взрослым, не говоря уже о детях. Ну а я… выбор у меня был большой: я мог стать попрошайкой, я мог стать уличным воришкой, я мог попроситься в работный дом (кстати, сразу говорю: ни в коем случае туда не суйся!). Можно было к какому-нибудь богатею пойти в услужение: есть такой сорт аристократов охочих до маленьких мальчиков, но мне, благо, вовремя объяснили чем это обернётся. Можно было связаться на рынке с местными шарлатанами и продавать поддельные лекарства. Можно было пойти на мануфактуру и стать чем-то вроде бесправного раба. Можно было обувь за гроши чистить людям на улицах, или например к трубочисту наняться ученики, и задохнуться в итоге в чьём-нибудь дымоходе — это в такой работе обычное дело. Но я вдруг подумал: а что сказал бы мне отец если б узнал что я ворую кошельки у прохожих? Или как расстроилась бы мама увидев как я вымогаю еду у сердобольных бабулек?
— Ох… моя бы точно ругалась сильно, — согласился мальчик.
— Вот-вот. А мою так и вовсе бы удар хватил, наверное. Ну и я решил тогда для себя одну очень важную вещь: да, пусть мамы с папой больше нет. Но в память о них и ради них нужно прожить жизнь так, чтоб они мной гордились. Ну или в крайнем случае — чтоб им не было за меня стыдно. И с тех пор как я стал так думать, жить стало легче. И моя семья теперь вроде как всегда со мной, в том что я делаю.
— И они бы тобой гордились?
— На счёт гордости не уверен, но, надеюсь, что всё-таки не стыдились бы.
— А я думаю что гордились бы, — уверенно возразил мальчик. — Ты ведь спас всех нас вчера.
— Мне просто повезло, — отмахнулся я. — Вернее сказать, сначала не повезло свалиться за борт, а потом повезло что меня не заметили.
— А почему нельзя соваться в работный дом? Там же можно жить бесплатно!
— Потому что в работном доме тебе в голову быстро вобьют то что ты — нищий, должен радоваться грошам за рабский труд, и иначе в твоей жизни быть не может. А это не так, ты уж мне поверь. Нищий на самом деле это не тот у кого нет дома или денег, а тот кто думает что он нищий.
— Это как?
— Это смиренно. Соглашаясь с отведённой тебе ролью. Не пытаясь хоть что-то изменить.
— Хм… кажется, я понимаю о чём ты, — просиял мальчик. — Я и правда так не хочу. И Отри бы не хотел. А как это — изменить? Тебе самому удалось?
— Ну вообще это история длинная. Как мы вообще выжили в первые месяцы — я ума не приложу. Чудо, не иначе. Я у старших товарищей по несчастью считался едва ли не бесполезным грузом. Они меж собою, видимо, решили что они за меня отвечают, а с меня, младшего, какой спрос? Кузен в итоге спутался с местной шпаной и ушёл во все тяжкие, но хлеб худо-бедно иногда добывал. Девочка попросилась на швейную мануфактуру. Её взяли, и в качестве оплаты пустили нас троих пожить в подсобке при складе. Собственно с тех пор мы с кузеном видели её только по ночам: она как с раннего утра уходила в мастерские, так и торчала там до наступления ночи.
— Без отгулов?
— Да практически без. Её там очень быстро убедили в том что она должна быть благодарна за то что её терпят и не гонят прочь. Она и поверила. Работала как проклятая, всё боялась что нас троих выгонят. Ну и очень быстро превратилась в бледную тень самой себя, которую было не узнать.
— А ты?
— А я был не согласен быть обузой. И думал что делать. Благо мои горе-опекуны и трети всего не знали о моих отчаянных попытках куда-то устроиться. И знали бы ещё меньше, если б меня тогда с крыши не столкнули.
— С крыши? Высокой?
— Этажа три было.
— А столкнули за что?
— Кхм… как бы это сказать-то… За попытку устроить бунт на ткацкой фабрике.
Парень глянул на меня с неподдельным уважением.
— И как?
— Несколько переломов и неделя в беспамятстве, — я ловко увильнул от темы бунта, которая к делу не относилась. — Очнулся в храмовой богадельне. Меня, оказывается, кузен нашёл и туда притащил. Кое-как наскрёб денег на лечение, и потом долго мне ещё припоминал этот случай. И это, если честно, меня добило, потому как из просто обузы я превратился в обузу втройне.
— Скверно, — посочувствовал юнга. — Я сам когда был малышом болел часто, и отец пока жил с нами, всё говорил что я де просто ярмо на шее, и проще было меня, дохлого такого, ещё в младенчестве удавить.
— Что, серьёзно? Родной отец?
— Ага.
— А мама?
— Мама боялась его, что он её ударит. А вот Орти не боялся. Отец его бил, а Отри всё равно за меня заступался. Потом Отри вырос и стал давать сдачи, и в конце концов выгнал отца из дому. И стало легче. Он был очень смелый и сильный. Вот прямо как ты.
Ну приехали.
— Как я?
— Конечно! Ты и дерёшся хорошо, и в медицине понимаешь, и даже устроил бунт в детстве, ты ведь сам только что сказал!
— Нет, не устроил. Я тогда не знал как, поэтому детей быстро разогнали по местам и лишили пайка, а я вообще чудом выжил. Так что тут речь не о силе и смелости, а о дурной детской голове без мозгов. Такие вещи надо делать по уму, а тогда вышло только хуже. Причём всем.
Парень нахмурился и помрачнел.
— Все мы иногда выходим дураки дураками, в жизни без набитых шишек вообще никак. И не об этом речь, — нужно было попытаться вернуться к сути, ради которой я и пустился в россказни. — Короче, как я встал на ноги после падения, так в первый же день и побрёл в город, искать на удачу хоть какую работу. Ей-ей, в таком отчаянье, что и на подмастерье трубочиста согласился бы.
На дворе был ноябрь месяц: сыро, холодно, и никому до уличных оборванцев дела нет. Меня, помниться, какой-то грузчик с ящиком в руках не заметил и с ног сбил, и прямо в лужу. Мокрый я едва с тротуара отполз чтоб меня прохожие не затоптали. Стою у витрины какой-то лавки, думаю что же дальше делать, а мыслей — ну совершенно никаких.
И не знаю как оно бы всё дальше вышло, не появись тогда передо мной старичок с корзинкой в руках. А из корзинки пахнет свежим хлебом и копчёностями, а я в последний раз нормально ел два месяца назад, в отчем доме, которого и нет уже. Ну и старик мне такой «э, малец! Чего стоишь тут, замёрзнешь же!». Я ему — простите, мол, уважаемый, я уже ухожу. Старик глянул на меня и говорит «да ладно, мол, зайди чтоль погрейся раз уж на то пошло, а то на тебя смотреть холодно. Хоть обсохнешь, а то не ровен час ледяной коркой покроешься». И пустил внутрь.
Ооо, я потом ни раз вспоминал как переступал тот порог, не представляя себе ещё сколько всего меня ждёт! Дедуля меня отогрел, накормил и провёл душеспасительную беседу, которую я на всю жизнь запомнил. Что, мол, туго мне пришлось, но в мире всем туго, каждому по-своему. Однако есть такое поверье, что никакому человеку не даётся груза тяжелее чем он мог бы вынести. «И раз уж ты осиротел и остался на улице, значит, сказал он, тебе по силам будет и выбраться с этого дна, не опустившись до воровства».
Вот и тебе я сейчас то же самое скажу: раз так вышло с тобой, значит ты недюжей силы паренёк, брату твоему под стать! И как знать, может, подрастёшь и сам станешь, например, капитаном на службе у Бравонской Судоходной Гильдии. Или Рэнской. Или ещё какой. Если тебе нравиться река, конечно, и тебе не хотелось бы чего-то другого.
— Не знаю, — задумался юнга. — К реке я привык, конечно, но чтоб хотеть… тут, наверное, надо подумать. А ты так стал скорняком?
— О да. Для меня всё стало решено едва я отогрелся и почувствовал себя сытым. Лавка была галантерейная, и товар там, надо сказать, был рассчитан на бюргеров и аристократов. Работа тончайшая, даже не очень верилось что простые смертные так могут. Я освоился, стал смотреть и спрашивать — откуда это всё, из каких краёв привезли, каким волшебством создали? И был ошарашен тем, что, оказывается, большую часть из этих вещиц дедушка делал сам, а другую — его друзья и ученики из Лоскутного Квартала. Вполне себе простые смертные делают, сказал он, как я или ты. А всё волшебство кроется в мастерстве и практике.
Помню, я ушёл от него когда совсем стемнело. Уходил нехотя, но побоялся что мои кузен с сестрой будут беспокоиться. Дедушка на прощанье дал мне немного еды и пригласил заглянуть ещё как-нибудь. Не знаю насколько он был серьёзен, но я пришел, а потом снова, на следующий день, и потом еще и еще. Я приходил к нему почти с раннего утра, погреться, поговорить, и чего греха таить — поесть нормально. Старик понял что это надолго и предложил помогать ему во всяких мелочах, сначала по дому, а потом в мастерской. Он давал мне разные поручения, доверял простенькие заготовки, а за одно прикидывал чего я стою.
— А ты?
— Я конечно старался. Мне хотелось хоть что-то сделать для этого славного старикана. Мне-то было невдомёк что на самом деле его зовут Эжен Куратье, и он один из самых уважаемых и известных мастеров в Столице. А ещё что он уже много лет не брал учеников. Но видно мои старания все же даром не прошли, и для меня он сделал исключение. Начал учить, и очень скоро стал представлять меня гостям как своего подмастерье. И с другими мастерами познакомил, конечно же. Так и сказал: если хочешь действительно достичь высот, то нужно не у одного мастера учиться, а у многих, чтоб потом выработать свой собственный стиль.
Ну и самое приятное: стал платить мне жалование за труды. Сначала немного, и скорее из милосердия, чтоб я с голоду не помер. Потом уже побольше, по количеству сделанной работы, как только от этой самой работы появился толк.
Удивительное время было, каждый день что-то новое. Три года я у него учился, впитывал все что старик делал и говорил. Но потом старость взяла своё, и мастера не стало. Просто пришёл я утром как всегда, а мастер откинулся в своём кресле и не дышит, книга на полу, свеча догорела до основания. Другие потом сказали что это его удар хватил, и что в его возрасте это не самая худшая смерть. Ни мучился, ни ослаб, ни впал в слабоумие. Просто заснул — и ушёл. Меня это мало утешало тогда, я успел очень сильно к нему привязаться, а ещё — откровенно побаивался того что со мной теперь будет. Зря побаивался: меня, как ученика Круатье, буквально с руками были готовы оторвать лучшие мастера города, и я с удивлением обнаружил что могу выбирать наставника на свой вкус. И самое важное — что уже кое-чего стою.
— Да, вот это повезло тебе с ним! — сказал новоиспечённый сирота.
— Ну тут как… да, мне повезло его встретить. Но если бы он не видел как сильно мне интересно его ремесло, то чёрта с два он взялся бы меня учить. Так что дело тут не только в везении, но и в том, что ты знаешь чего хочешь, и не боишься ради этого пройти через множество трудностей.
— Тебе его не хватает?
— Мастера? Первое время не хватало мучительно сильно. Я ведь был маленький, и невольно искал кого-то, кто хоть немного заменил бы мне родителей. А потом жизнь продолжилось, и у меня появились новые друзья и близкие. Так всегда бывает: говорят, мир не терпит пустоты, а раны со временем заживают.
Да, хорош из меня советчик… Зажить-то они заживают, но от некоторых остаются шрамы, серьёзные раны иногда болят на непогоду, а особо страшные и вовсе оставляют тебя калекой. Но тебе я этого не скажу. Лучше верь что всё будет хорошо. Что в память о брате ты должен сам стать тем, кем он бы гордился. Живи дальше, и живи на светлой стороне. Упаси тебя Забытые Боги вступить на другую…
Парень задумался о чём-то ненадолго, уставившись в одну точку. А потом спросил:
— Как думаешь, а меня возьмут в береговой патруль?
Ну я же просил, не вступай!.. впрочем, кто я чтоб тебя отговаривать?
— Честно говоря, понятия не имею. Но если ты хочешь, завтра мы могли бы сходить к ним в управу и спросить.
— Мы? То есть ты можешь пойти со мной? — вдруг воодушевился мальчик.
— Почему нет? Мне не сложно, да и всё равно в ближайшие дни делать нечего, — я замялся, ощущая некоторую неловкость. — Тебя хоть как звать-то?
— Анри, — ответил юнга.
— Анри, — повторил я. — Давай-ка сейчас лучше пойдём спать, иначе завтра в управе нас с недосыпу примут за похмельных и просто выгонят. А с утра, как раз после завтрака и пойдём. Идёт?
— Идёт, — согласился Анри.
Я встал и подал ему руку.
— Тогда идём. Не хватало ещё простыть на такой сырости.