– Орел – жизнь, решка – смерть, – сказал я, чуть дыша от напряжения, и подбросил монету в воздух.
Монета сверкнула в воздухе и брякнулась об пластиковый пол. Мы склонились над ней. Орел! Жизнь!! Уфф! Я вытер пот с лица. Валера с облегчением вздохнул.
– До сих пор не могу понять, почему живые так держатся за жизнь, – задумчиво произнес дежурный. – Страх, пот, масса страдания… Я специально поставил маленький эксперимент. На самом деле, протокол существует, и это протокол номер один, и этот протокол в числе прочего гласит:
…в Пунтилляторе Шмульдерсона больше никого не убивают, потому что в нем больше некого убивать.
– Ваше падение в трубопровод Брэкстона не было предусмотрено протоколом номер один, потому что трубопровод появился сравнительно недавно, а протокол номер один – это самый старый протокол в системе. Никто не собирался Вас умерщвлять насильственно, но мне было интересно посмотреть на реакции живых людей, когда им предлагают не смерть, не страх с болью и вечное забвение, а безболезненное забытье и быстрое воскрешение навечно. Другими словами, превращение в бессмертных через смерть. Оказывается, даже в этом случае живые люди боятся и потеют от страха. Поэтому мы всегда имеем дело только с мертвыми. Должен Вам сказать, что сам я – один из старейших призраков в этом замке, и я принял смерть добровольно, поверив Рафаэлю Надсоновичу, когда проект только зарождался. Надо быть смелее, уважаемые!
Я собрал всю волю, чтобы не бросится на дежурного с кулаками за его подлый эксперимент с использованием нас вместо морских свинок, но вместо этого спросил:
– А кто такой этот Рафаэль Надсонович?
– Рафаэль Надсонович Шмульдерсон – это гений, перевернувший представления о времени и о смерти. Это первый в истории бессмертный человек, сделавший себя Богом после смерти, главный архитектор системы, автор и руководитель всего проекта по воскрешению мертвых и дарованию им посмертной вечной жизни в виде постбиологических существ в системе, обладающей неограниченными ресурсами.
– А что если человек не желает воскресать, если он не хочет бессмертия, если оно ему в тягость?
– Эта возможность также предусмотрена. По окончании всех начальных процедур и появлении стабильного трансмолекулярного сознания у вновь прибывшего, ему задается вопрос, желает ли он пребывать в своем нынешнем состоянии или чувствует себя не готовым к бессмертию и предпочел бы отказаться от данного ему постбиологического сознания и раствориться в вечности. Отказы принимаются согласительной комиссией, и в случаях, когда не удаётся убедить новоприбывшего сохранить сознание, отказ фиксируется в регистрационный файл, после чего сознание безболезненно дезинтегрируется, а освободившийся препарат используется как реципиент сознания других людей, тело которых было сильно повреждено в момент смерти и не может быть использовано для создания качественного препарата. У нас ничего не пропадает. Вы наверное сейчас испытываете голод. Мы будем насыщать Ваши организмы чистейшими белками, нуклеотидами, витаминами и всеми прочими компонентами, полученными из органов и тканей, непригодных для создания препаратов и дезинтегрированных на основные компоненты.
– Вы что, мертвечиной нас кормить собираетесь? – хрипло спросил Валера. Его горло стянул спазм страха и отвращения.
– Да нет, мы вообще не собираемся Вас ничем кормить. Мы поместим Вас в капсулу Стьюти, настроим ее на Ваш биологический стандарт и будем его поддерживать. Капсула настраивается на любые параметры.
В это время на столе мелодично зазвучал один из телефонов, стоявший поодаль от других. Дежурный взял трубку, послушал и ответил трубке:
– Хорошо, я распоряжусь, доставят, но желательно было бы отсрочить встречу на десять часов. Им необходима рестандартизация немедленно. Легкие, но многочисленные физические травмы, уровень глюкозы в крови понижен, сильный психологический стресс, видно прямо на глаз. Что поделать, это же несовершенные живые существа, скоропортящийся товар. Короче, в данный момент нормальной беседы не получится.
Затем дежурный поднял другую трубку и сделал какие-то краткие распоряжения вполголоса по-английски.
– Сейчас Вас отвезут в лабораторию Брэкстона и займутся Вашей рестандартизацией.
– Что это значит? – подозрительно спросил я.
– Да то, что, говоря языком живых людей, на Вас смотреть тошно. Побитые, оцарапанные, потные, злые, бледные и испуганные. Ладно, через десять часов будете свеженькими и бодрыми.
В это время дверь в кабинет открылась, и мы увидели на входе маленький транспортер, на котором были установлены два округлых футляра, похожих на красивые заграничные гробы.
– Полезайте в контейнеры, Вас сейчас отвезут в научно-исследовательский отдел. После рестандартизации Вам предстоит аудиенция у Рафаэля Надсоновича. Он Вами заинтересовался, хочет побеседовать. Вероятно, он, также как и я, давно не видел живых людей. Не пугайтесь и не волнуйтесь. Рафаэль Надсонович, конечно, также мертв, как и мы все, но тем не менее в некотором смысле он и поныне, как говорится, живее всех живых. Наш Рафаэль Надсонович – это самый человечный человек во всей системе.
Мы тем временем залезли в металлические гробики, отделанные изнутри мягким упругим пластиком.
– Желаю успеха. Закрывайте контейнеры и отправляйтесь.
Последние слова предназначались уже не нам, а водителю транспортера. Крышка моего контейнера мягко щелкнула, и я почувствовал, как внутрь подается кондиционированный воздух. Ехали мы минут двадцать, и от усталости я успел вздремнуть, к тому же в контейнере было абсолютно темно. Неожиданно я очнулся от того, что кто-то железной хваткой ухватил меня за плечи и поволок куда-то назад. Я попытался сбросить со своих плеч бесцеремонные руки грубияна, но обнаружил, что это не руки, а рычаги какой-то машины. Немедленно в меня вцепилось еще с десяток рычагов, которые стали стаскивать с меня все предметы моего туалета по очереди, держа мое бренное тело на весу. Затем рычаги потащили меня куда-то назад и в сторону и плюхнули в теплую липкую жидкость с неприятным запахом. Одновременно на меня навалилось что-то тяжелое, с такой силой, что я выдохнул и больше совсем не смог дышать. В висках у меня застучало. В это время что-то больно впилось мне в шею и не отлипало. Тяжесть отпустила мою грудную клетку, но в этот момент какая-то мерзость присосалась к моему рту, плотно как загубник акваланга, и по этому загубнику стала поступать в рот жидкость. Я захлебнулся и мучительно закашлялся, стараясь не дышать, но жидкость все прибывала, и я стал булькать и тонуть, как когда-то в детстве на речке, в деревне. Тогда дедушка вовремя успел вытащить меня из речки. Теперь дедушки рядом не было. Я не вытерпел и набрал полные легкие жидкости со вдохом, который я уже не мог подавить. В этот момент какая-то труба с силой воткнулась в мой задний проход. Было очень больно и противно. Я дергался, пытался орать, но вместо этого булькал и давился жидкостью, набирая ее в легкие все больше и больше. Мне было ужасно неудобно. Рычаги цепко держали мои руки, ноги, таз, шею и голову, так что я был распялен и полностью обездвижен. Что-то по-прежнему больно впивалось в мою шею. В задницу как будто вставили кол. Но как ни странно, я был жив. Через некоторое время я обнаружил, что я совсем не дышу, и тем не менее, не задыхаюсь. Потом мне неожиданно стало несколько легче, даже как бы комфортнее, хотя ничего не изменилось в моем положении. Что-то изменилось внутри. Наконец я понял, что именно изменилось. Я почувствовал приятную ломоту, идущую по жилам и радостное облегчение в голове, как будто выпил стопарь хорошей водки и закусил хрустящим огурчиком. Рычаги и металлическая пиявка в шее отошли на второй план. Прошло некоторое время. Капсула (то, что я был в капсуле, я не сомневался) мерно гудела, жидкость булькала. Я снова ощутил изменения в своем состоянии. Определенно, мне стало еще лучше. Видимо капсула ввела в мой организм еще стопарик. Я стал напряженно думать о том, как было бы хорошо, если бы капсула не жадничала, а влила в меня граммов триста водки и дала расслабиться по-человечески. Капсула сердито зажужжала, когда я об этом подумал.
– Ну хоть стакан, железка проклятая! – подумал я с озлоблением.
Капсула снова зажужжала, но на этот раз жужжание было уже вроде бы как одобрительного тембра. Вскоре я почувствовал внутри себя просимый стакан, обмяк и окончательно расслабился. Мне стало совсем хорошо, рычаги перестали беспокоить, и я незаметно задремал, а затем отключился намертво.
Очнулся я от того, что мне в лицо ударил яркий свет. Я лежал в таком же контейнере, в котором нас отвозили в капсулу. Надо мной показалось бледное маскообразное лицо, и бестелесный голос произнес:
– Пожалуйста, просыпайтесь и выходите из контейнера.
Я легко поднялся и выбрался наружу. Чувствовал я себя просто великолепно, как будто был месяц на курорте и вел там исключительно здоровый образ жизни. Я быстро осмотрел себя: ни синяков, ни ссадин не было в помине. Есть не хотелось. Одежда на мне выглядела так, как будто она побывала в хорошей стирке или химчистке. Валера уже стоял рядом с транспортером и тоже удивленно оглядывал себя. Наш провожатый подошел к большой двери и прижал свой жетон к считывателю. Дверь плавно ушла вверх.
– Заходите, Рафаэль Надсонович уже ждет Вас. Я буду ожидать Вас здесь, в коридоре – сказал наш постбиологический провожатый.
Мы с Валерой одновременно вошли в дверь, которая плавно вернулась на место. Мы огляделись вокруг и обомлели. Нам показалось, что мы попали в кабинет Ленина в Смольном. Обстановка, так сказать, знакомая с детства по картинам и музеям. Стол, стулья, диван, старинный телефон. Но тот, кто сидел за столом, заставил нас обомлеть окончательно. Лысый человек поднял голову от каких-то бумаг и бодро сказал, мягко грассируя:
– Пгоходите, пгоходите, молодые люди, гаспологайтесь. Чегтовски гад Вас видеть у себя в кабинете. Сто лет не видел живых людей. Да и сейчас было очень непгосто выкгоить вгемя. Вы знаете, даже здесь в этом цагстве мегтвых полно сгочных, агхиважных дел, вопгосов, которых кгоме меня, никто не может гешить. Садитесь вот сюда, на диванчик, или на стулья, как Вам удобнее. Я действительно гад, ужасно гад Вас видеть!
– Здравствуйте, Владимир Ильич! – хором сказали мы с Валерой, не сговариваясь. – Вы живы?
– Разумеется, нет, – ответил человек с лицом, удивительно похожим на мертвое лицо вождя мирового пролетариата, которое я видел в Мавзолее. Неожиданно вождь перестал грассировать и сменил интонацию:
– В системе нет живых людей. Единственное исключение – это Вы, но и то ненадолго. Кроме того, я не совсем Владимир Ильич, я его сегодняшнее воплощение.
– В каком смысле, воплощение? – спросил Валера.
– Сейчас я расскажу Вам по порядку. Родители назвали меня Яков. Отца звали Нохум-Бэр. А меня записали в метрики Яковом Наумовичем. С этим именем я прожил всю свою юность, пока по дурости не вступил в РСДРП и не стал двойником Владимира Ильича. Я был похож на него как брат-близнец. Товарищи по партии это заметили, и от некоторых из них поступили соответствующие предложения. Вот так я стал двойником Владимира Ильича. Я всегда подменял его, когда надо было выступать перед народом или принимать ходоков, короче, когда охрана не могла обеспечить безопасность вождя. И я, знаете ли, неплохо справлялся. Кроме того, мне везло. Самым скверным приключением в роли вождя для меня было ввертывание лампочки Ильича в деревне Кокушкино. Лампочка тут же перегорела и лопнула, и раздосадованные крестьяне меня сильно побили и изваляли в свинячьем навозе. Владимир Ильич очень смеялся, слушая мой рассказ, но мне тогда было совсем не до смеха.
– А как же Фанни Каплан? – спросил я.
– Фанечка промахнулась. Разумеется, намеренно. Она же знала, что это буду я! Свои люди у эсеров вовремя предупредили. Фанечка очень ревновала меня к Владимиру Ильичу. А я его – к Инессе Арманд. Боже, какая это была женщина! Однажды она приняла меня за него… Но Фанечка – еще и мой дгуг Когда я не сильно занят, я пгиглашаю ее в гости, и мы пгинимаем электгосмех и электгооггазм с ней вдвоем. Знаете ли, дегжимся за руки, вместе смеемся, вместе кончаем, вспоминаем дни нашей геволюционной молодости, Владимига Ильича, штугм Зимнего… Иногда мы вместе принимаем электрошок, слушаем Аппассионату, держим друг друга за руки, вместе скорбим и мучаемся от боли, переживаем, вспоминаем трагические дни революции, погибших товарищей. Бывает, мы приглашаем в гости некоторых из них, если только они не заняты несением службы по своему ярусу.
– Кого это – погибших приглашаете? – удивился Валера.
– Да-да, конечно! Это же так романтично! Понимаете, их воспоминания о революции обрываются в день их трагической гибели, а мы рассказываем им, что происходило дальше. Для них зто – как роман с продолжением. Представьте, многие из них слушают нас с интересом. Правда, других это уже мало волнует, они теперь больше озабочены проблемами системы, порядками на ярусе. Тоже, знаете ли, дел хватает!
– А почему Вас называют Рафаэль Надсонович? – спросил я.
– Это все Владимир Ильич! Такой был проказник, такой противный шалунишка! Вы знаете, я любил его, не как вождя, и даже не как человека. Я любил его как мужчину. И вот как-то, держа его в своих объятиях, в пылу любви я признался ему, что обожаю картины Рафаэля и стихи Надсона. С тех пор Владимир Ильич меня никогда иначе и не звал. Он сделал это имя и отчество моей партийной кличкой. Он тоже по-своему меня очень любил. Хотя один раз хотел расстрелять. Ему вдруг почему-то показалось, что я изменяю ему с Дзержинским. Однажды Владимир Ильич пошутил, что когда-нибудь я буду выполнять последнее и самое важное задание партии – лежать вместо него в мавзолее, который когда-нибудь построят. Ой, он был такой шалунишка, такой озорник!.. Мы тогда очень смеялись, а вот представьте себе – ведь так оно и вышло!
– Рафаэль Надсонович, – сказал Валера, – если Вы находитесь здесь, то кто же тогда лежит в Мавзолее? Вы же не можете быть одновременно в двух местах.
– Конечно, не могу. В Мавзолее сейчас лежит постбиологический препарат, полученный из тела Владимира Ильича и дополненный фрагментами тканей, взятыми от других тел. Правда, у этого препарата почти отсутствует сознание. Ведь как Вы знаете, Владимир Ильич умер, уже потеряв речь, в состоянии полного слабоумия. Перед смертью он мог только слабо шевелиться, пускать слюни и мычать «Наденька». К сожалению, именно это состояние сознания и зафиксировалось в постбиологическом препарате, добиться большего нам не удалось. Зато теперь там лежит, так сказать, подлинник, первоисточник живого марксистско-ленинского духа. Но тем не менее, было время, когда на этом самом месте лежал я…
– А как? То есть, почему, зачем?
– Да очень просто. Я уже говорил, что болезнь было очень тяжелой и разрушительной, и когда Владимир Ильич умер в Горках в двадцать четвертом году, его тело в результате болезни было в таком жутком состоянии, что не годилось ни на препарат, ни уж тем более, на витрину самого важного магазина в стране. И тут Лев Давыдович вспомнил про меня.
– Троцкий?
– Ну да, он, кто же еще! Этот ёбаный Розенфельд! Конечно, чего проще – поймать Яшку Шмульдерсона, придушить, замариновать и выставить в Мавзолее! И придумывать ничего не надо. Что тут поделаешь? Я даже и прятаться не стал – все равно бы нашли. Так что я пошел на смерть сам и умер вслед за своим любимым императором, как китайская конкубина.
– И кто же Вас оживил, Рафаэль Надсонович?