Мы вернулись в студию, когда второе отделение концерта уже началось. Судя по лицу Конрада, на то и был расчет. Вместе с коробками мы незаметно просочились с коробками, в которых явно были не только бутылки, на крохотную кухню. Где тихо сидели двое вполне взрослых мужичков явно не совсем из музыкальной среди, а скорее из художников. И ждали как раз нашего каравана.
— Ты давай, молодежь, иди музыку слушай! — выпроводили меня, снабдив парой бутылок «трех топоров».
Я протиснулся поближе к Бельфегору и устроился на полу.
— Ты где пропадал? — прошептал он, не сводя глаз с поющего Сэнсея.
— За догоном бегал, — я продемонстрировал бутылки. Сорвал с них крышечки и передал дальше по рядам. Публика оживилась и как-то даже заволновалась. Сэнсей встретился со мной глазами и подмигнул.
— Знаете, однажды мы выступали в странном городе Сыкрывкаре, — начал Сэнсей свою очередную байку. — И у принимающей стороны возникли проблемы с помещением. Концерт должен был быть во дворце культуры, но вмешалась партия, надавила на директрису, и нас выперли. Вот представьте, зима. Метель. Темень ночная. И мы все такие красивые на крыльце дворца культуры с колоннами. Я почти был готов объявить, что концерт отменяется, простите, мол, ребята. Но тут один товарищ сказал, что у него есть вариант. «Я, говорит, работаю ночным сторожем в детском саду. А сейчас смена моего товарища. Ночью детский сад точно никому не нужен, и если все пообещают вести себя прилично, то…» Угадайте, что все пообещали?
Публика понимающе засмеялась.
— К пяти утра об этом своем обещании все, разумеется, забыли, — продолжил Сэнсей. — И мне до сих пор за это стыдно. Но особенно мне было стыдно, когда я проснулся. Лежал я, свернутый в какашечку на крохотной детской кроватке, а меня из эмалированного чайника поливала удивительно прекрасная, но очень сердитая девушка. Так вот… На самом деле, я хотел посвятить следующую песню девушкам, но увидел сейчас, как Велиал принес портвейн, и почему-то вспомнилось. Наверное, потому что в тот раз мы тоже пили «Три топора». Ваше здоровье, друзья!
Пальцы гитариста снова забегали по струнам в замысловатом переборе, а Сэнсей запел.
— Такая родная, с босыми ногами
По белому снегу
По мокрой траве
Ты знаешь про Гегеля и оригами
К родному ночлегу
В твоей голове
Шаг вперед, беги и взлетай
С края крыши над спящими домами
И никогда меня не отпускай
Лучше сложи из души оригами…
Я тоже открывал рот, делая вид, что пою. Кажется, последние несколько песен все зрители знали наизусть. Это только я их слышал впервые.
Второе отделение было короче первого. Даже с учетом того, что Сэнсей по громким просьбам зрителей спел еще две песни, которые сначала не собирался. Шуточнул, про русалку, живущую в ванне художника. И слезливую балладу про письма на осенних листьях.
В крохотной прихожей началась толчея, часть зрителей торопилась на выход, чтобы успеть на последние трамваи. Сэнсея обступил народ, жаждущий подписи на свежекупленных кассетах. Бельфегор вздохнул и сделал движение в сторону выхода, но я придержал его за рукав.
— Мы же на трамвай не успеем, пешком идти придется! — с тревогой в голосе проговорил рыжий.
— А нам и незачем, — прошептал я и подмигнул. — Утром уедем.
— Утром? — глаза его радостно сверкнули.
Вообще, конечно, про Бельфегора на кухне речи не шло. Но насколько я успел прочекать местную атмосферу, выгонять его никто точно не станет. Это у истеричного Астарота были все шансы спуститься с лестницы на пятой точке, а обаятельный мальчишка Борис вряд ли кому-то отдавит больную мозоль и напряжет. Ну и еще — в такие вот компании «своих» можно и не попасть, если скромненько ждать, когда позовут. Меня позвали. Но если бы это было не так, я бы все равно попытал счастья вписаться в послеконцертный движ самостоятельно.
Прощание и исход зрителей длились в общей сложности минут двадцать. Пока все толпились у выхода, взрослые приятели хозяина студии наводили порядок. В центр здоровенной комнаты вернулся диван, который до этого непонятно где прятался, и четыре старых скрипучих кресла. Точно так же волшебным образом появился стол. Верхний свет выключили, а на самые разные поверхности и на разной высоте расставили свечи. Из электрических осветительных приборов осталась только старая настольная лампа в дальнем углу, под которой стоял круглый аквариум с меланхолично шевелящей плавниками золотой рыбкой.
Дверь захлопнулась. Голоса самых последних уходящих приглушенно зазвучали на лестнице.
— Вы уже слышите ее, да? — громким шепотом сказал Сэнсей, замерший в самой середине огромной комнаты, раскинув руки. — Это же блаженная ти-ши-на…
Несколько секунд оставшиеся молча сидели без движения. Впитывая, так сказать, философию момента. Но потом распахнулась дверь кухни, и в лучше света возник товарищ Шутихин, а за спиной его маячили два его приятеля-художника. И у каждого в руках — поднос.
— Да простит меня Сэнсей, что я нарушаю его медитацию, — смеющимся голосом произнес Шутихин. — Но на мой приземленный взгляд сейчас настало самое подходящее время, чтобы выпить и закусить!
— Благодетель! — Сэнсей молитвенно сложил руки, все как-то разом расслабились и заговорили. На столах появились бутылки, стопки, стаканы и тарелки с закусками — колбаска, копченая мойва, сыр, хлеб. Все это было ровненько нарезано и так мастерски разложено на тарелках, что инстаблогеры из века двадцать первого удавились бы за право сфотографировать этот натюрморт.
Но время фотографирования еды еще не наступило, так что применяли ее по назначению.
Компания «своих» была не такой уж и маленькой, человек двадцать-то точно осталось. Но помещение было настолько большое, что все равно казалось почти пустым.
На девушку я обратил внимание еще во время концерта. Как-то она выделялась из остальной публики. Остальные девушки, которых я здесь видел, относились к двум ярко противоположным видам. Вульгарные шлюшки, с макияжем до ушей, кричаще коротких юбках, ажурных чулках и залитым лаком начесом. И сонные хиппушки, с длинными распущенными волосами, в клетчатых рубашках и джинсах. А она была другая. В юбке в складку до колен, белой блузке, длинные волосы аккуратно заплетены в косу. И в очках. Хотя, кажется, ее глаза в них не особенно нуждались. Косметики на ней было… но самую малость. И еще я не смог сходу определить, к какой компании она относится — к музыкальной или художественной. Ее вроде бы все знали, но не сказать, чтобы она была близка к тем или другим.
Хотя, парочка подпивших товарищей пытались приземлиться рядом с ее креслом с вполне понятными намерениями. Девица была красивая. Но подкатывали они как-то вежливо и осторожно. У девочки серьезный папа? Или она — чей-то плюс один?
— А это кто? — тихо спросил я у Бельфегора. Понятно, что рискую заполучить удивленный взгляд, если это какая-то известная персона, и я, в смысле, Вова-Велиал знаком с ней еще с детского сада. Но нет, Бельфегор не удивился.
— Это Ева Михеева, девушка Яна, — отозвался он. — Учится на истфаке, на два курса старше меня.
— Цепеллина? — я покрутил головой, в поисках квадратной рожи солиста самой мажорной новокиневской группы. — А сам он куда делся?
— Не знаю, вроде ушел, — Бельфегор пожал плечами и отвлекся от разговора, потому что Сэнсей взял гитару. Теперь уже сам. Часть музыкантов его группы тоже покинуло студию, но с ними все было понятно — ребята вышли в обществе тех самых «хиппанутых» девиц, так что их планы на эту ночь были кристально-прозрачны. Бородатый Боржич, который их сюда привел, тоже ушел. Как и Евгений Банкин. Причем последний, что меня удивило, был, кажется, даже не в курсе, что здесь что-то затевается. И его никто не поспешил об этом уведомить.
Хм. Интересно. Вроде бы он в авторитете, а вроде и нет…
Ну что ж, самое время наводить мосты. Подобные ламповые посиделки для этого подходят практически идеально.
Из вежливости я послушал одну песню Сэнсея, потом удалился на кухню. Где сидел Шутихин, один из его друзей-художников, невысокий толстячок в слишком маленьких для его широкого лица очочках, и щуплый паренек с длинными волосами, похожий на подростка. Его я уже точно видел раньше, на «Рок-провинции». Он играл на бас-гитаре в какой-то группе. Запомнил, потому что он много шутил о басистах.
Болтали тут неожиданно про политику. С лампово-ностальгическим уклоном. Хозяин квартиры вспоминал про свое детство, и шутливо признавался, что совсем не обрадовался, когда началась перестройка.
— Вы только не говорите никому, а то ведь заклюют! — со смехом говорил он.
— Папа, ты же не всерьез это говоришь? — возмущенно взвился басист. — И ты бы променял свободу на всеобщую уравниловку?
— А я не знаю, Дениска, серьезно я говорю или нет, — развел руками художник. — Как есть, так и говорю. Мне нравилось жить при Брежневе. Как-то просто все было, вольготно так. Не как сейчас, что ни день, то новые сюрпризы. Того и гляди, проснемся, а Советского Союза уже нет.
Щелк. Денис Шутихин, сын Геннадия Шутихина. Я мысленно записал парня в свою «книжечку». Басист. Нам бы неплохо обзавестись басистом. Не хватает нашим «сатанинским песенкам» низких нот. Кроме того, у его отца есть такое замечательное помещение.
— У меня отец тоже с ностальгией Брежнева вспоминает, — сказал я и подмигнул Денису. — Кстати, я Вова. Ну или Велиал. Мы встречались на «Рок-провинции».