- Значит, знаю, - Мишка уже глаз не отрывал от проклятого перекрестка. - У меня дружок вон там живет, - он кивнул в сторону дома через улицу. - Много мы с ним чего из окна видели, кое-что запомнил... Ты лучше смотри внимательнее, да приготовь все.
Колька полез в перчаточный ящик, достал белые овчинные рукавицы зимние милицейские. Откуда-то из-под себя, из-под сиденья, что ли, вытащил - сам днем прятал - палку регулировочную, выстроганную утром собственноручно из березового полена и по памяти кое-как раскрашенную полосами. Достал и главный свой трофей: в огромном чемоданообразном футляре бинокль, призмы Карла Цейса, не бинокль - телескоп.
Фигура на перекрестке задергалась, ринулась за угол, вернулась, застыла столбом. Следом вывернул и начал тяжело разворачиваться на Садовой в сторону площади длинный и тяжелый, как танк, "паккард". Колька уже прижался к окулярам, весь закаменел от напряжения, шея задергалась - и вдруг, в тот уже момент, когда черная колымага, на секунду застыв, взвыла, резко набрала скорость и стала уноситься по кольцу к Смоленке, как-то невнятно вякнул и захрипел:
- Она-а-а! Суки резаные, падлы, мать их в лоб, Файку везут, Фай...
- Тихо, Коля, тихонько, - Мишка уже завелся, проклятая немецкая техника заревела, казалось, на всю Москву, но на счастье, лихие ребята в "паккарде", рвущем асфальт уже где-то за строящимся американским посольством, надолго прижали сирену - для веселья, машин-то уже почти не было.
- Тихо, Коленька, спокойно, - приговаривал Кристапович, задним ходом на полном почти газу заворачивая в Бронную, выносясь уже через какие-то арки и проезды снова на кольцо и пересекая пустую дорогу поперек движения, перелетая по старинному мосту реку, вписываясь в повороты и притормаживая на начинающих подмерзать лужах.
- Тихо, их машину мы помним, дороги другой у них нет, тихо, Коля, пусть они себе едут, мы их все равно обожмем, сопливых, обожмем-обожмем... сопливых-сопливых...
Он бормотал, как бормочут над доской шахматисты, бессмысленно повторяя одни и те же слова, задавленно рычал "опель", мотало побледневшего и напрочь замолчавшего Кольку, подпрыгивал он головой до мягкого обтянутого потолка, когда, проносясь между стоячими ночными троллейбусами, въезжал Мишка на тротуар и несся, срываясь с его скользкой кромки левыми колесами, и лишь изредка шипел Колька матерно, да все сильнее белели пальцы на зажатой в мясистых лапах палке...
- Вот она, - вдруг сказал Кристапович, голос его звучал диковато. Ну, понял, куда едут? Я тебе говорил? Здесь поигрались, теперь на даче поиграются, потом шубу каракулевую - и снова в машину, а на шоссе остановятся, в височек слегка, да и в Сетунь, шубку в багажник, на возврат, инвентарь, а по утряночке докладываться, к разводу... Да мы быстрее ездим, Коля. Спокойно, лейтенант, спокойненько, подыши перед ракетой поглубже...
Мишка опять шептал, как бредил. Колька уже вовсе по-мертвому молчал, челюсти свело. Вдруг запел: "Я тос-скую по соседству..." - одолевала эта песенка многих в тот сезон. Мишка дернулся, ничего не сказал - перед большой стрельбой с людьми и не то бывает... Где-то за Рабочим Поселком Колька спросил:
- Миш... шинель моя на ментовскую-то похожа, а? Вдруг разглядят?
- Не разглядят, - Мишка теперь ехал ровно, семьдесят, не больше, та машина то показывалась, то скрывалась за повойтом метрах в трехстах впереди, но слышно ее было все время - плоховато в гараже особого назначения регулировали моторы, у Мишки получалось лучше. - А разглядят стрельнут пару раз, вот все твои неприятности и кончатся. Чего тут бояться? Так что разговорчики паникерские отставить, а готовься, лейтенант Самохвалов, минут через восемь-десять идти на бруствер, понял?
- Есть, - сказал Колька, и каким-то десятым фоном всех одновременно несущихся сейчас в голове мыслей Мишка отметил: обращение сработало, Колька ответил не в шутку, а всерьез по-уставному, он, Колька, сейчас уже где-нибудь там, в Синявинском сыром ольшанике...
В первый просвет между густо стоящими по сторонам шоссе елями бросил машину Мишка и понесся по замерзшей грязи - какому-то смутному воспоминанию о давней, осадного времени проселочной дороге.
- Пост метров через пятьсот, мы его обойдем - и действуем, трасса непростая, - пока он выговорил это, машина уже снова, будто и без Мишкиного участия, вылетела на шоссе, тут же Кристапович плавно и без суеты затормозил, развернулся поперек - как на занятиях по водительской подготовке в доброй памяти армейской разведшколе. Колька немедленно вылез на дорогу и, не торопясь, пошел назад, к городу. Охнул про себя Мишка: откуда что взялось у друга - развалистая и неспешная походка загородного, на спецтрассе полсуток промерзающего, привыкшего к особым полномочиям, наглого, но усталого мента, привычка помахивать мерно, под шаг, регулировочной палкой...
"Паккард" вышел из-за поворота секунд через восемь. Провизжали тормоза, юзом протащило машину чуть ли не до самого Кольки, каменно вставшего с воздетым жезлом. Мишка уже присел за открытой своей левой дверцей, револьвер коротышкой-стволом кверху в расслабленной руке... Приоткрылась дверца как бы осевшей от торможения машины, веселый голос протянул:
- Кто, а? С какой целью, а? Специальная машина, уйди, командир...
- Лейтенант дорожной спецмилиции Самохвалов, - Колька с фамилией не мудрил, отрезая себе все возможности, кроме одной. Рубил, как надо, без особого шика, без мандража, по-уставному не выразительно. - Почему на спецшоссе с фарами, товарищ шофер? Наш пост ослепили. Подфарники есть? Вы там в своем ГОНе, понимаешь...
Расчет был именно на это - оскорбить нелепо-придирчивым тоном, отсутствием страха и почтения, заставить закипеть. Об опасности нарушения инструкции - не выходить из машины - со зла забудут. Кристапович был уверен, что всерьез ни о какой возможности сопротивления им с чьей-либо стороны тупая эта опричнина и не думает, про себя-то они точно знают цену байкам о шпионах и диверсантах на коровьих копытах...
Все сработало. Дверца распахнулась настежь, высокий в шляпе наверное, тот рыжий, - рванулся к Кольке:
- А, мама твоя... - и тут же дернулась Колькина рука, мелькнула полосатая палка, покатилась шляпа, в то же мгновение Мишка уже был возле "паккарда", зафиксировал взглядом одного - действительно, на Зельдина похож - пуля, второго - лица не видно, успел наклониться, рвет из-под реглана пистолет - пуля... Мимо! Что это?! Человек в реглане закидывается, уплывает куда-то назад и вбок, надо снова ловить его висок стволом, а он опять дергается и вдруг валится вперед, хотя точно - Михаил не попал в него ни разу... Из-за спинки сиденья смотрят на Кристаповича темные, очень темные, без выражения глаза на очень белом и очень красивом женском лице, и Файка говорит:
- На всякий случай... может, еще жив... пристрели его, парень, пристрели, пристрели...
И тут до Мишки доходит - этот, в реглане, лежит лицом на руле, прижатая к баранке, задралась с затылка кепка-букле, а под выстриженным затылком старательного костолома торчат в шейной ложбинке маникюрные ножницы, загнанные до самых колец.
- Пристрели, - бормочет Файка, выбираясь из машины, шатаясь, идет к "опелю", - пристрели его, парень, он еще, может, живой...
Кристапович полминуты смотрит ей вслед. Стрелять не надо: из-под кепки течет темная кровь, заливая реглан, и из-под ножниц выбивается уже сильно пульсирующая струя, и на глазах перестает пульсировать и брызгать... Колька придавил рыжего к земле, палкой своей смаху перешиб горло - все. Палку сломал, бросил внутрь "паккарда", деловито осмотрел мертвецов, тому, которого первой пулей вывел из дела Михаил, ловко и спокойно сунул финкой за ухо - вроде был жив. Финку обтер об его же пальто...
Все.
- Быстро, быстро, - Мишка говорил, уже садясь за руль. - Колька, поведешь "опель" сзади, держись плотно, езжай внимательно, за Файкой смотри - у нее сейчас истерика будет, поехали...
В машине было невпроворот от трех тел, косо перекрывших все пространство сзади. Мишка сел, стараясь ни к чему не прикоснуться ничем, кроме кожаного пальто - с него отмоется... Восемьдесят метров по шоссе вперед, от города, поворот направо... Кристапович глянул на часы - с той секунды, когда Колька поднял свое раскрашенное полено перед машиной, прошло четыре с половиной минуты, от силы пять. Даже если от поста были слышны легкие хлопки выстрелов бульдога, они только сейчас подъезжают к месту происшествия, но и на нем ничем не найдут - при зеленоватом свете неба осмотрели с Колькой асфальт быстро, но внимательно, пятен крови не было, следы шин на ходу затерли подошвами... Узкая дорожка между деревьями, с давних времен памятная Мишке, привела, как и следовало, в тупик, перекрытый стальной трубой. Ее объехать справа, есть метра три между старой березой и юным, еще гибким дубочком, дальше - лишь бы не скребанул "опель", идущий сзади след в след Колька, еще пригодится машина... О том, что делается сзади, где что-то тяжело перекатывалось и падало, Мишка старался не думать - за семь лет уже отвык от такого.
У обрыва встали...
- Все, Коля, все, - сказал Михаил, глядя, как успокаиваются круги над долго не уходившем в глубину автомобилем и тихо плывет, постепенно тяжелея, вынырнувшая почему-то шляпа того рыжего.
- И казенная пушка твоя, слава Богу, не пригодилась.
Сзади неслышно подошла Файка в накинутой на плечи Колькиной шинели видно, в машине ее стало трясти.
- Закурить дайте, - затянулась, плюнула громко, бросила папиросу в реку. - Коль... Коль а? Коль, я тебе честно говорю, только смотрел он, он ничего не может, сучара, честно, Коль, я тебе на коране поклянусь, только смотрел он, смотрел, смотрел!..
Через час они уже подъезжали к серому дому на Садовой. Колька был при всем форменном порядке, и Файка, отдергавшись в припадке, слала на заднем сиденьи на вывернутом изнанкой Мишкином кожане.
- Давай, боец Самохвалов, на дежурство, - сказал Михаил, посмотрел на часы, - а за три с четвертью часа подмены потом поставь начальнику угощение в "Спорте". Там ему и расскажи, по секрету, конечно, о пропаже бабы. Иди, я у Елоховской тебя ждать буду, Файка пускай так и спит.
Напротив, в особняке фон Мекка, за глухим шикарным забором неожиданно зажглось одно окно. В министерстве же сияли все... Мишка, глядя вслед идущему к боковому подъезду другу, вдруг затрясся мелко, перекосил лицо, спрятал его в лежащих на руле руках.
А через минуту он уже не торопясь ехал к повороту, к Земляному валу. С Курского выруливали первые такси от ранних поездов, а от Красных ворот брел пьяный, отчаянно горланя про медаль за город Будапешт.
Весь следующий день спали - Михаил на той самой кровати, что пятнадцать лет назад, лежал на спине, сжав кулаки, спал по-своему, взвешивая и просчитывая варианты, и при этом умудрился всхрапнуть, как всегда, когда спал на спине; Колька, сменившийся благополучно с дежурства, и Файка, будто пьяная, почти не дышащая, легли на старой хозяйской половине, кое-как выметенной и протопленной.
В четыре Кристапович встал, старательнейше протер мокрой ветошью кожанку - выпачкана была на удивление мало, но на всякий случай высохшую еще раз осмотрел при лампе, в косом свете - только не хватает в кровавых пятнах ходить. Потом поскреб щеки ржавым "золингеном", умылся, раздевшись до пояса на ледяном ветру и мелкой мороси, плотно зачесал волосы, как следует прижав их на затылке ладонью. Из внутреннего кармана пиджака вытащил свежий воротничок, повозился с задней запонкой, пристегивая его к сиреневой зефировой рубашке - вечером надо было выглядеть прилично. Уже в галстуке, затянув его скользкий крепдешиновый узел, пошел будить молодых.
Колька сидел за столом на табуретке, курил, смотрел прямо перед собой в стену, часто сбрасывал пепел в старую банку от чатки. Не глядя на Мишку, сказал, почти не понижая голоса, кивнув в сторону мертво спящей Файки:
- А если врет? Врет, наверное... Если он не может, зачем ему баб ловят? Он не особенно старый... Врет она, что только смотрел и титьки руками рвал... А теперь я из-за этого обо всех других ее думать стал... раньше не думал, а теперь думаю... Как будто целку брал...
Мишка повернул к двери, через плечо ответил:
- Дурак ты, Колька. И я дурак, что с тобой связался, если тебе это важнее всего. Еще и сволочь ты... Поднимай ее, сейчас ехать будем, а не хочешь - ну вас обоих к черту, я сам поеду, в рот вас обоих...
Колька не отвечал, сидел, не отводя глаз от сыреющих бревен стены. Мишка пошел к себе, присел на кровать, проверил все оружие - своего бульдожку, два штатных ТТ и один "кольт", хромированный, с маленькой латунной дощечкой на рукоятке. На дощечке была надпись: "Младшему лейтенанту Лулуашвили Д.Х. за образцовое выполнение заданий от народного комиссара внутренних дел. 10 августа 1940 года". Кристапович пересмотрел удостоверения - все три были в полном порядке, насколько Михаил мог иметь представление об этих документах, но среди них не было выданного Лулуашвили. Михаил усмехнулся - похоже, порядка в этом департаменте было не больше, чем в любом другом. Впрочем, открытие могло быть полезным... За стеной копошились, шептались, напряженно сдерживая голоса, потом затихли, заскрипела, постукивая о стену, старая деревянная скамья. Мишка захихикал, как десятилетний, крикнул через стену:
- Колька! Я тебе точно говорю - они по ночам работают, а ночная работа мужика быстро в бабу превращает. Слышишь? Мне врач знакомый говорил...
За стеной затихли, что-то стукнуло резко, но через минуту скрип возобновился... Мишка блаженно хихикал, с симпатией думал о дурковатом, но при этом таком сообразительном по части окружающей жизни, таком начисто лишенном самых распространенных иллюзий Кольке.
Минут через десять вышла Фаина - почти в полном порядке, диковато поглядела на Михаила, пошла в сени, звякнула ковшом, пошла на крыльцо... Кольку пришлось заставлять бриться, чистить китель и сапог, но вид его и после этот был крайне неудовлетворителен - только по пригородным с гармошкой ходить. Фаина наблюдала молча, потом спросила:
- Миша... А ты что, те деньги блатным отдашь?
Михаил усмехнулся: