Быстро прошло короткое лето, и опять наступила зима. Нет ни утра, ни дня, ни вечера — ничего нет: ни неба, ни соседнего острова, ни ближайшей землянки… Только снежный буран. Озверелый, он сотрясает жилища, набрасывается на все живое и мертвое и в лютости своей ревет и стонет, словно пытаясь изувечить все на земле.
Девятые сутки люди не выходят из пологов. Даже под кровлей шатра снежной пылью насыщен воздух.
При каждой ураганной атаке, когда тугие могучие вихри шквалом обрушиваются на землянки, колебля пламя жирников, люди пугливо озираются.
В землянке Тымкара поскуливают собаки. Им холодно и хочется есть.
Давно миновало сытое время. Пролив скован льдом. Нет ни охоты, ни шхун, ни солнца. От колючей, злой снежной пыли темно. Мир сузился до четырех стен меховой палатки.
«Как станем жить?» — думает Тымкар, глядя на больную маленькую дочь. Поджав под себя ноги, он сидит у жирника. В руках у него острый огрызок источенного ножа, на коленях — клык. Тымкар только что наносил на него рисунки и какие-то значки: грустную повесть, услышанную от Амноны.
…Амноне не спится, хотя и Тагьек, ее отец, и Майвик, и брат Нагуя, и сестра Уяхгалик — все давно спят. Лежа, подперев ладонями голову, щупленькая, черноглазая, она уставилась на неровное пламя жирника. А куда бы еще могла глядеть Амнона? Закопченный полог из шкур, такой же потолок, обувь на перекладине над головой, вповалку лежащие люди — ее родные — вот и все, что есть в жилище.
Она прислушивается к разбою пурги, вздрагивает, когда кажется, что землянке не устоять. Вновь вспоминает полные тревоги и страха безрадостные дни. Таким же вот вихрем, какой бушует сейчас там, за шатром, вломились в их жилище белолицые люди, всех напоили, а ее унесли с собой… Тогда ей было всего пятнадцать лет.
— Ты что не спишь, дочка? — ласково окликает Амнону мать.
Усталыми глазами та молча смотрит на нее, Майвик приподнимается, ей страшно за дочь. Все таким же невидящим взором Амнона продолжает глядеть туда, где только что была Майвик. Мать подползает к ней, гладит щеки, прижимает ее голову к себе, молча ложится рядом. На глазах у Майвик слезы.
Амнона засыпает. Но сон ее беспокоен. Она вздрагивает, шевелит губами, вскрикивает. И Майвик все понимает. Вот Амнона корчится: это ее заставляют пить огненную воду. Потом лицо спящей становится гневным, она борется во сне с кем-то, кричит на кого-то…
С каждым порывом ветра меняются сны.
Заплаканная Майвик не сводит глаз с беспокойного лица дочери. Тымкар в своем шатре продолжает разрисовывать клык. Тыкос уже умеет разбираться в этих записях отца. Это очень хорошо. Пусть будут знать чукчи, как жили их предки, как плохо к ним относились американы.
Девочка играет со щенком: это Амнона. Затем — землянка, в ней бородатые люди пьют огненную воду. На следующем рисунке Майвик и Тагьек спят, а какой-то чужой человек на руках уносит девушку. Амнона в доме американов, она плачет, скорчившись на кровати. Джон (Тымкар уверен, что это тот, который живет в Ванкареме) играет в кости с другими, и вот ночью один из этих американов уносит ее к себе на шхуну… Амнона готовит пищу, стирает, ее выигрывают и проигрывают; она плачет, пытается броситься в море, думает о родных, о свободе, о счастье… И вот наконец у острова — русский корабль.
Тымкар мало знает русских. Но разве не они отобрали у американа Амнону? И Тымкар любовно изобразил этих людей с блестящими полосками на плечах. Правда, и они тоже стреляли, но не в них, как чернобородый янки; и они тоже угощали, но не затем, чтобы увезти кого-либо из них, как чернобородый янки. «Однако, они стоящие люди, эти таньги, как видно. Тоже и Богораз. Поделился сахаром, чаем. Многое рассказал, большую голову сделал». Только вот одно непонятно Тымкару: счастья он ему пожелал, а Тымкар так и не нашел счастья до сих пор… Конечно, у него есть семья, но Тымкар не чувствует себя счастливым. «Неправильная жизнь, — думает он, глядя на два своих винчестера. Ни к одному из них нет патронов. — Обманщики! Зачем добывал?» И ему вспоминается опасная охота на кита, промысел песцов, все лишения и тревоги, связанные с приобретением этого оружия. И тут рождается мысль, что хорошо было бы, если бы все чукчи сговорились и не стали выменивать новые ружья, а потребовали бы привезти патронов. Но мысль эта, едва родившись, сразу гаснет. «Как скажешь всем? Кричать? Не услышат. Бежать? У тундры нет берегов…»
Бесноватый ветер шарахнулся на землянку. Пламя жирника метнулось в сторону. Мелкой дробью забился заиндевелый полог.
Проснулась Сипкалюк. Огляделась, прислушалась. Заплакала больная дочь. Мать долго успокаивала ее, потом сказала мужу:
— Ложись, Тымкар! Страшно одной. Пурга.
И о чем бы, кажется, горевать Тымкару? Жена к нему ласкова, в ее голосе и глазах так много теплоты. Но нет, она раздражает его, и он отвечает:
— Слова твои лишние. Ты надоела, как комар в летний день.
Это страшные слова. Еще никогда не слышала она такого от мужа. Что случилось с ним?
— Тыкмар… — стоном вырывается у нее. — Близкий к сердцу…
Порыв ветра заглушил ее последние слова.
Ресницы Тымкара дрогнули от гнева.
— Беден ум твой, — зло произнес он, отвернулся, и, не жалея табака, набил трубку, задымил.
Некстати окликнула его Сипкалюк: в голове его были важные мысли.
Успокоив себя глубокими затяжками, он думает о словах старика Емрытагина: «Многое изменилось в жизни». А что изменилось? Разве только то, что он уже отец двух детей? Но Емрытагин умный старик, напрасно болтать не станет…
Действительно, старик никогда не говорил пустого. Больше молчал, а если уж говорил, то «стоящие слова», кто же не знал этого!
…Вот и сейчас, мучаясь бессонницей, Емрытагин размышлял о жизни.
Емрытагину восьмой десяток. Он родился задолго до того, как Аляску уступили Америке. Седой, но еще бодрый, он помнит, что жизнь тогда была много лучше. Американов не знали ни они, эскимосы, ни чукчи. Плавали и торговали здесь только русские. А потом появились неизвестные им люди в светло-синих одеждах, и жизнь начала изменяться. Русские куда-то уплыли, совсем редко стали приходить. Вот минувшим летом, однако, приходили и опять обошлись с ними, как друзья: отобрали у американов Амнону, угощали, ничего не просили взамен. Ворочаясь и кряхтя, старый Емрытагин думает о своем одиночестве. Он давно уже живет один. Жена умерла, сын уплыл за пролив да так и сгинул там, второго унесло на льдине, третий умер младенцем; дочерей у старика не было.
Как и обычно, Емрытагину нечего курить; где взять старику? Спасибо, хоть кормят его всем селением, и то хорошо. Однако курить хочется. И он перебирает в памяти всех островитян. Землянка Канхака ближе всех, но он, бедняга, и сам уже забыл запах табака. Татакаин? Но разве есть кто-либо беднее его? Тагьек? Тот жаден. До Тнетеина не дойти в такую непогоду: далеко. И, как всегда, выбор останавливается на Тымкаре. Он хотя и чукча, но это ничего. Да и не спит сейчас, верно, рисует по кости.
Старик одобрительно покачал головой, поднялся, натянул торбаса, кухлянку и выполз из спального помещения.
В наружной части землянки на ощупь нашел и отпер входную дверцу. И в тот же миг дверца шарахнулась на него, как будто снаружи на нее набросилась штормовая волна. Старика отшвырнуло, опрокинуло на спину, поток плотного, колючего снега прижал его к пологу; забивая ноздри, рот, глаза.
Емрытагин перевернулся, отполз в сторону, отдышался. Мощная струя снега врывалась в открытую дверцу, заваливая жилище. На четвереньках старик выполз из землянки и, выждав спада ветра, прикрыл вход.
Темнота. Океан ледяного воздуха, смешанного со снегом, валит с ног, обжигает, набрасывается, как разбушевавшееся море на скалы.
Определив направление, старый эскимос согнулся и сделал несколько шагов. Временами он был не в силах двинуть ногой: шквал отбрасывал его обратно. Одежда тяжелела, перехватывало дыхание и, несмотря на стужу, лоб и все тело покрывались испариной: слишком резрежен воздух. Стучало в висках.
Смотри, старик, не сбейся с пути! Собьешься — погиб. Никто не услышит, никто не поможет.
В полном изнеможении повалился Емрытагин спиной к ветру у землянки Тымкара. Выровнял дыхание, отыскал дверцу, постучался.
В ответ тявкнула Вельма, заурчали другие собаки, и вслед за этим послышался голос Тымкара. Хозяин помог гостю отряхнуть одежду, раздеться. Потом протянул кисет с табаком. Старик зашевелил губами, торопливо вытаскивая трубку. На его виске дергалась синяя жилка.
Курили молча, не спеша, стараясь продлить удовольствие. Проснувшаяся Сипкалюк непонимающими глазами смотрела на соседа. Протянув руку, старик взял клык и долго «читал» по нему историю десятилетнего рабства Амноны. Затем, отложив клык в сторону, приподнялся, собираясь уходить.
— Пошел я, работай.
— Какомэй! — воскликнул Тымкар. — Как пойдешь? Оставайся с нами, — он быстро взял трубку гостя и снова набил ее табаком.
Громко и жалобно заплакала больная девочка. Вместе с матерью над ней нагнулся и отец.
— Плохо живем, — неожиданно заговорил старик, покачивая седой головой. — Мало умеем, мало знаем. А в жизни многое изменилось, — он бережно прятал трубку за пазуху.
Стоя на коленях, Тымкар повернулся к нему.
— Эскимос… — старик запнулся, — или чукча… если он человек, а не морж, должен жить лучше. — Он помолчал, оглядел полог. — Ты думай об этом, Тымкар. — И Емрытагин выбрался из спального помещения.
А разве Тымкар не думал об этом? На его лбу прочертилась глубокая морщина.
Утомленный трудными мыслями, Тымкар уснул. Его разбудила грызня собак за пологом. Голодные, они пытались вырвать друг у друга куски мерзлого моржового мяса: достаточно бросить одной ее долю, как вся свора набрасывается на нее, грызется, рычит, щерится, воет от Укусов. Тыкос разгонял свалку, но все начиналось сначала: летели клочья шерсти, мелькали лапы, хвосты, морды, сверкали белые клыки. Спеша, собаки заглатывали твердые, как дерево, куски мяса, давились и, виновато поджав хвосты, отступали к темным углам.
Постепенно визг и грызня стихли. Тымкар прислушался. Пурга не унималась. Сипкалюк шила домашние туфли: их берут купцы в обмен на чай. Зубами протягивая сухожилия, заменяющие здесь нитки, она пришивала к заготовке из нерпичьей кожи подошву из шкуры лахтака. Дочь спала. Над жирником грелся закопченный чайник. В пологе было холодновато; второй фитиль потушили: мал запас жира.
Тымкар поднялся. Ему не нужно одеваться: он спал в одежде.
За наружной дверцей землянки его встретила непроглядная муть взбесившегося снега. Лишь несколько шагов сделал Тымкар, а жилища не стало видно.
Воротя морды от ветра, поднимающего шерсть на шеях, собаки неотступно шли за хозяином.
«Бедные пастухи!» — думал Тымкар. Эта мысль всегда приходила ему в голову, когда на себе приходилось ощущать злобу пурги. В такое время Тымкару бывало жаль даже Кутыкая, как ни трудно было простить его проступок: «Арканом… А зачем? Разве Кайпэ его невеста?» А вот когда метет пурга, жаль и Кутыкая…
В пологе Сипкалюк разливает чай. Есть будут позднее, ближе ко сну, а теперь — чай, чай, чай. Но и заварка на исходе. Скорее бы кончилась пурга!
Тыкос грызет кусок мерзлого моржового мяса, которым только что кормил собак. Мальчик вытянулся, стал уже подростком, охотником. У него черные длинные ресницы, как у отца.
Пьют чай молча. Каждый думает о своем, вернее — никто ни о чем не думает: все уже передумано за эти бесконечные дни непогоды.
Тымкар позволяет себе закурить. Правда, табака совсем уже мало, но, быть может, есть еще у Тагьека, и он даст за костяное домино. Тымкар снова берется за работу. Тыкос помогает шлифовать костяные пластинки. Сипкалюк снова садится шить туфли.
Пурга не стихает. Она не только над островами, она повсюду: и в Уэноме, и в тундре, и в Ванкареме, Энурмино.
В Уэноме совсем плохие дела. Чукчи болеют, умирают. Много хлопот Кочаку. Шаманит, принимает жертвы духам, хвастает своей силой, если выживет больной, ссылается на власть духов, если человек умирает.
С каждым годом все меньше становится жителей в Уэноме.
Не видно радости и на лицах Пеляйме и Энмины, хотя эту зиму они проводят не в тесной и душной яранге, а в маленьком домике с настоящим окном: домик им оставил Василь.
Минувшим летом Устюгов покинул Уэном и сейчас зимует в бухте Строгой.
— Будем, Наталья, на своем боте помаленьку спускаться к югу, на Амур, — сказал он жене. — Видать, паспорта не дождешься.
И хотя Пеляйме, Энмина и многие другие уэномцы уговаривали его остаться с ними навсегда: «Будь с нами, не уезжай, Василь. Все люди тебя хотят», — говорили они ему, Устюгов все же уехал. К гневу на американцев теперь добавился у него гнев на царя, продавшего их земли и бросившего русских на чужбине. Василий надеялся найти правду.
За годы, прожитые в Уэноме, Устюгов с помощью своего друга построил домик из самана, и теперь это жилище принадлежит Пеляйме. Правда, пол в нем из шкур, крыша — такая же, но есть печь, припасен плавник, стоит топчан, есть стол, табуретки. Тепло. И воздух чистый… Вот только из-за этого домика совсем прогневили Кочака! Да и Ранаургин не успокоился. Глядит волком, хотя и женился.
Пока жил здесь Василь, Пеляйме ничего не боялся. Уйдет он на промысел — все равно Энмина оставалась не одна. А теперь у нее ребенок, она не может вместе с мужем ходить на охоту, а оставлять жену здесь Пеляйме боится: все могут сделать Кочак и Ранаургин…
Грустно Пеляйме. Тяжело вздыхает Энмина: на ее лице, руках и ногах появились какие-то болячки.
«Как уйду на промысел?» — думает он. А идти надо: мясо на исходе.
На выселке, где поселился Вакатхыргин, тоже неладно. Правда, там достаточно и жира и мяса, но Эмкуль воспротивилась согласию мужа стать невтумом с Гырголем (он каждую зиму заезжал к ним) и перед самой пургой тайно ушла из становища. Где искать ее в такую непогоду? Не погибла бы! Тяжко на душе у старика Вакатхыргина. «Лучше бы не приезжал к нам Гырголь!»— думает он.
А тот, разгневанный, сразу же велел тогда Кутыкаю запрягать и умчался к Джону-американу. Друзья! Дважды в течение зимы наезжает туда Гырголь. Совсем мало бывает дома. Даже дочь от своей первой жены и ту не заходит проведать, а девочка скучает по отцовской ласке, все спрашивает мать про отца. Она помогает матери выделывать оленью замшу. Смрад стоит в их пологе.
Кайпэ заметно увядает. Румянец цвета недозрелой брусники теперь не у нее, а у дочурки с большими карими глазами. «Неужели и ее ждет такая же жизнь? — мысль эта не дает покоя Кайпэ.
Заботы о дочери, работа, которой непрерывно требует Гырголь, мало оставляют Кайпэ времени для праздных размышлений. Да и о чем еще думать, о чем мечтать? О Тымкаре? Нет, это слишком больно: когда вспоминался он, ей хотелось скорее умереть. Может быть, там, в царстве мертвых, ей будет лучше. Там она встретит его…
Кайпэ не знала — да и откуда было знать ей! — что Тымкар временами тоже думал о ней. Вот и сейчас, выполняя заказ Тагьека, он вспомнил ее. И немым упреком точили душу Тымкар а слова, которые в самый несчастный для него день, перерезав аркан, он выкрикнул в изнеможении: «Я найду тебя, Кайпэ!» А слова так и остались словами…
Сипкалюк видит волнение в глазах мужа. «Что волнует его?» Но она знает, что в такие минуты трогать его нельзя.
Длинная вереница встреч, событий, разговоров проходит перед его мысленным взором. Нестихающая пурга усиливает мрачное настроение Тымкара. Она по-прежнему воет, свистит, бросается на кровлю, готовая сорвать ее, изодрать в клочья, а затем ворваться сюда, к ним — к Тыкосу и больной дочери. Отец поднимает гневный взгляд, как бы готовый померяться силами со стихией, но ветер вдруг мелкой дрожью сбегает по стенам на землю и на мгновение затихает. Тымкар продолжает работать.
«Эскимос или чукча, если он человек, а не морж, должен жить лучше. Ты думай об этом, Тымкар…» «Если он человек… если он человек, а не морж…» — Тымкар глубоко задумывается, руки безвольно опускаются.
Исподтишка Сипкалюк наблюдает за ним.
«Значит, чернобородый — человек: он живет лучше. Джон — человек, Ройс — человек, Кочак, Омрыквут, Гырголь… Они все живут лучше…» Слова Емрытагина волнуют ум Тымкара, однако они недостаточно ясны. Не зря же сказал старик: «Ты думай об этом, Тымкар!» А разве он не думал? Ведь само слово «луораветланы» (чукчи) означает «настоящие люди». Так как же: настоящие люди, а не могут жить лучше, а другие, не луораветланы, а… «Если он человек, а не морж…» Тымкару вдруг становится смешно: как может человек быть моржом?
Улыбка на лице мужа недолго радовала Сипкалюк. Лицо Тымкара снова стало угрюмым: «…Должен жить лучше». И Тымкар стал обдумывать, что же надо сделать, чтобы чукчи и эскимосы стали жить лучше. «Чернобородый имеет шхуну, товары. Но где все это могут взять чукчи? Джон? Тот — «помогающий» у чернобородого, плохой, лукавый человек». Нет, Тымкар, не хочет быть таким, как Джон. Он отказался стать «помогающим», когда Джон звал его. Ройс? Но Ройс совсем непонятный человек. Да и человек ли он? Что нужно ему в земле? Говорят, он живет с Тэнэт и сам хочет стать охотником и немного купцом. Кочак? Однако он хоть и слабый, но все же шаман. Не могут же все чукчи стать шаманами! Кто станет кормить их… Тымкару на мгновение опять стало весело… Раздумывал он также об Омрыквуте и Гырголе, но так и не решил вопроса, что же сделать, чтобы чукчи и эскимосы жили лучше.
Об этом же размышлял Кутыкай, которого пурга захватила с Гырголем у Джонсона. За годы разъездов с Гырголем многое видел Кутыкай. Но во всем этом многом мало нового. Всюду одно и то же: оленевод-хозяин, пастухи и бедняки.
Новое для Кутыкая разве только в поведении Гырголя. То убийство, то захват чужого пастбища, угон оленей за долги, невтумство в каждом стойбище, спирт. Гырголь всюду называет себя хозяином Амгуэмской тундры. А разве может один человек быть хозяином всей тундры? Недавно в гневе он прогнал из тундры бедняка Чока: «Встречу — убью!» — крикнул Гырголь ему вслед. А вдруг он когда-нибудь прогонит из тундры и Кутыкая? «Куда пойду с тремя детьми, женой и со своим маленьким стадом?» Годы идут, а стадо Кутыкая не увеличивается. Много приходится убивать оленей для пищи: дети, да и самому нельзя без еды.
Кутыкай в пологе один. За кожаной перегородкой слышны пьяные голоса Джона и Гырголя, Горят два жирника. Тепло. Китти — так зовут «помогающую» Джона — не выходит из комнаты американа. Джон нарядил ее в таньговские одежды, и она совсем перестала быть похожей на женщину. Даже во сне Кутыкай не видел таких.
Прислушиваясь то к пьяным возгласам своего хозяина и Джона, то к вою пурги, Кутыкай пытается придумать, как ему увеличить свое личное стадо, чтобы стать независимым, уйти от Гырголя. Ему стыдно быть «помогающим» у убийцы: словно и на нем кровь, хоть он сам не убивал никого. Но сколько ни прикидывает в голове пастух, ничего доброго придумать не может. Единственный способ стать многооленным — это жениться на дочери богатого оленевода. Но кто же отдаст бедняку дочь? Да Кутыкаю уже и лет не так мало, и семья у него, где уж тут пытать счастья на этом пути! Другая мысль все чаще посещает пастуха. Уже давно по тундре кочуют слухи о каком-то сильном таньге Ван-Лукьяне, который один раз был в стойбище Омрыквута. Слухи проникают в каждую ярангу бедняка. Говорят, таньг учит пастухов собраться всем вместе, прогнать богачей и поделить оленей между собой. Если верить его словам, так поступили таньги на Большой земле, и теперь все живут хорошо. Так же, говорит, американов прогнать надо. «Конечно, — думает Кутыкай, — американов надо! Плохие. Да и Гырголь тоже стал вроде Джона…» Что же касается Омрыквута, то здесь — хотя Кутыкаю и очень надо бы увеличить свое стадо, чтобы уйти от Гырголя и жить одному, — он даже не смеет и подумать, чтобы они — Кеутегин, Рольтыргыргин, он и другие пастухи — сговорились бы, прогнали хозяина и забрали его оленей. «Как можно забирать чужое? Таньг, однако, говорит непонятное… Вот если бы Омрыквут сам дал…»
Кутыкай призадумался. Без рубашки, босой, он лежит на шкуре у жирника, шевеля пальцами на ноге. Невысокий лоб весь в морщинах. «Как-то там мои олешки? Не задрали бы волки, — вдруг шевелится в голове беспокойная мысль. — Однако, ничего: Кеутегин хороший пастух, тумга-тум».
Да, Кеутегин хорошо стережет оленей. Сутки дежурит он у стада, потом спит — тоже почти целые сутки, — наедается и снова в тундру. Завидует Кеутегин Кутыкаю: в тепле сидит, курит, людей видит, а здесь — только олени…
Но разве бывает когда-нибудь доволен человек? То, о чем мечтает Кеутегин, совсем не устраивает Кутыкая. «Лучше бы пас оленей!» — думает он. Вот только плохо, что личное стадо так мало. А как сделать, чтобы увеличить его, чтобы всегда в яранге было вдоволь мяса и жира? Нет, никто не может придумать ответа на этот вопрос: ни он, ни Кеутегин — никто.
…Кеутегин. Уже третьи сутки его никто не приходит сменять. Куда пойдешь, где найдешь стадо в такую погоду? И он, измученный, ложится с подветренной стороны у брюха дремлющего оленя и мгновенно засыпает. А неподалеку крадутся к стаду волки… Но спит Кеутегин, а ветер относит от чутких ноздрей оленей тревожные запахи. Быть беде!
Кутыкай тоже спит; опьянев, спит Джонсон. Он проиграл Китти Гырголю, но та, как всегда, вовремя исчезла…
Пурга не утихает.
Над проливом, в тундре, на побережье — всюду властвуют тьма и буран.
Холодно.
Кейненеун больна. Она одна в своем шатре.
Дочь Кайпэ учится вышивать; мать шьет обувь.
Захваченная непогодой, под обрывом, едва заметная из-под снега, лежит насмерть разбившаяся, замерзшая Эмкуль. Не знает старик Вакатхыргин о смерти дочери…
Амнона не спит: болезнь не дает ей покоя.
Краснощекая Майвик опять ласкает ее, ложится рядом.
Тагьек накалывает рисунки на костяные изделия для продажи: на мундштуки, брошки, ножи.