Уполномоченный Камчатского губревкома задержался в южных селениях, и выборы делегатов от Уэнома на первый съезд бедноты проходили лишь сегодня — за неделю до открытия съезда.
День выдался тихий. Снежинки, мелкие, как пыль, медленно сыпались с неба, искрились на солнце, горели разноцветными огоньками. Потом появилась полярная радуга.
Уэномцы толпились у заснеженного домика Пеляйме.
— Нам нужно избрать троих, — по-чукотски заканчивал Кочнев. — Потом они обо всем вам расскажут. Так кого мы пошлем?
Собрание молчало. «Что-то совсем непонятное творится в последнее время, — думали старики. — Что станем делать на этом съезде бедняков?»
Кочак зло поглядывал на сына. Ведь еще год назад можно было убить этого таньга. А теперь власть шамана совсем пошатнулась.
— Корма нет, собаки ослабели. Как поедем? — задумчиво начал Кочак и снова покосился на сына.
«Это так, — молчаливо согласились многие. — И без того вот сегодня не пошли в море».
— Мы охотники, — продолжал шаман, — ты отрываешь нас своей болтовней от промысла.
«И это верно, — подумал Пеляйме, — однако, разве стоит так говорить: «болтовней»?! Ван-Лукьян — хороший таньг. Зачем обижать?» — но вслух он ничего не сказал.
Неудобное молчание продолжалось. И Кочнев имел возможность убедиться, что трудностям еще не видно конца. Даже Тымкар и Пеляйме, с которыми он так много беседовал, возвращаясь с ярмарки, и те молчали.
— Или, быть может, вы не хотите новой жизни? — спросил он, не отвечая шаману.
Тымкара подмывало вызваться, но ведь таньг-губревком не спрашивал, кто хочет сам, а говорил, чтобы чукчи выбирали!
— Мы ценим твою заботу о нас, — неожиданно по-другому заговорил Кочак. — Хватит одного человека, так думаю я. Потом он все расскажет нам. Пусть едет мой сын Ранаургин.
Ранаургин? Он вроде Гырголя, торгует, обманывает, обижает всех… Чукчи переглянулись, но все же никто не посмел открыто выступить против.
Уполномоченный ревкома хотел уже сам возразить против этой кандидатуры, как из толпы послышался звонкий голос женщины:
— Однако, разве Ранаургин бедняк? — Энмина выкрикнула это, и щеки ее вспыхнули.
Пеляйме зашикал на жену. Слыханное ли дело говорить женщине, когда молчат даже мужчины!
— Чьи мысли в твоей голове? — возмутился такой дерзостью отец Ранаургина.
— В голове ее верные мысли! — вступился Тымкар и зачем-то шагнул вперед.
— Мы хотим Тымкара! — выкрикнула Энмина.
Иван Лукьянович едва заметно улыбнулся.
— Верно! Пусть поедет Тымкар! Он многое видел, — послышались голоса.
Кочак сверлил говорящих своим прижмуренным глазом.
— Я предложил бы еще Пеляйме и Энмину, — сказал уполномоченный ревкома.
— Что? Женщину? — засмеялись старики, а за ними и все остальные.
Кочневу стало ясно, что и здесь выбрать женщину не удастся.
— Пеляйме — согласны. Что ж, пусть поедет.
— А третий кто?
Тымкар назвал несколько имен. Но чукчи отказывались, ссылаясь на необходимость идти в море: в ярангах кончается жир и мясо.
Кочнев все уже рассказал уэномцам о предстоящем съезде, все объяснил, но третьего делегата выбрать все же не удалось. Время шло, Ивану Лукьяновичу хотелось сегодня же, пока нет пурги, выехать в Уэлен, где его давно ждал весь состав районного ревкома. И так он слишком долго задержался в командировке…
Кочак демонстративно ушел и увел с собой Ранаургина. Женщины потянулись к ярангам, откуда доносился плач малых детей.
— Ну что ж, — согласился уполномоченный, — пусть от вас едут двое.
Люди начали расходиться. В этот же вечер Кочнев выехал в Уэлен.
Дни бежали быстро.
Шаман выдумывал всякие небылицы, пугал чукчей и Пеляйме. Но из южных селений делегаты ехали один за другим. Иногда они задерживались на ночлег в Уэноме, и тогда до полуночи слышались голоса в ярангах, где они остановились. Проехал на съезд и Элетегин из бухты Строгой.
Накануне выезда Тымкар засиделся у Пеляйме. Рассказывал уэномцам сказку о жизни, которой, однако, еще нигде нет. Но сам он искренне верил, что жизнь такая может быть и она обязательно будет. Так говорит и таньг Ван-Лукьян.
Потом, задумчивый, он одиноко бродил по селу.
Кочак шаманил. Звуки бубна глухо разносились по сонному Уэному. «Хорошо, что моя яранга далеко, — думал Тымкар, — совсем без сна, видно, соседи шамана…»
Почему-то вспомнились Тагьек и Майвик. Как-то они там живут в Номе?
В доме Пеляйме погас свет.
Морозно. Звезды. И по ним, через все небо, протянулась зеленовато-малиновая лента. Она волнуется, трепещет, но вдруг в безудержном вихре сбивается у зенита в комок и… исчезает. А из-за гор, как из прожектора, уже бьет мощный луч бирюзового света. Он рыщет по небу, медленно пробирается к югу. За ним мерцают зеленые звезды. Но вот луч мчится к востоку, достигает его, и вся дуга отвесными струями льется вниз. Занавес! Он соткан из подвижных нитей, окрашенных в холодные тона. Секунду завеса колеблется, цветет, но вскоре вздергивается и начинает виться растрепанным канатом. За ним растерянно мечутся маленькие шары, они то красные, то зеленые, то белые. А разноцветные волокна скручиваются все туже. Тоньше, тоньше становится бечева — и вдруг, свернувшись мертвой петлей, падает на ярангу Кочака…
— Какомэй… — испуганно прошептал Тымкар и огляделся по сторонам.
Из-за гор, откуда минуту назад била мощная струя света, теперь поднималась луна. Засверкали льды в проливе, осветились промерзшие берега. Тень с предгорья, медленно поджимая щупальца и извиваясь, нехотя уползала к мрачным ущельям. В Уэноме становилось светло.
Пеляйме не спал у себя в яранге. Он думал. «Многое изменилось в жизни», — говорят чукчи. А что изменилось? Патронов нет. Таньги болтают, как видно, пустое: ни один американ летом не давал винчестера за двух песцов. Есть, правда, слухи, что в Уэлене — новый закон торговли, но и этому трудно поверить. Скоро начнутся пурги, а в яме-хранилище мало мяса.
Утром Тымкар подошел к яранге Пеляйме!
— Этти. Моя нарта готова.
— Что станем делать на таньговском празднике?
— Будем говорить, что нам нужно, чтобы лучше жить.
Из яранги Кочака опять донесся рокот бубна.
— Однако, Ван-Лукьян будет ждать. Многие чукчи приедут. Пеляйме, есть слухи, что в Уэлене — новый закон торговли, многие получили ружья!
— Никому нельзя верить, — задумчиво произносит Пеляйме. «Говорят все — и таньги, и Кочак, — только почему никто из них не сделает, чтобы чукчи жили лучше?»
— Ты медлишь, я вижу, — забеспокоился Тымкар.
— Дорога дальняя, — зачем-то заметил Пеляйме, хотя это и без слов было известно. И стал одеваться.
Мысли его двоились. «Вот так же когда-то Тымкар одевался, чтобы стать за руль «Морского волка»… Нет! Еще никогда не приходили к чукчам другие люди с добрыми побуждениями. Зачем поеду? Что стану говорить?» Вереница неясных мыслей проносилась в мозгу Пеляйме, но, размышляя, он тем не менее собирался, запрягал собак.
И вскоре две упряжки с лаем промчались по селению. Чукчи смотрели им вслед.
По накатанной дороге собаки бегут бодро, быстро семенят ногами.
«Бедные дрались с богатыми, — вспоминает слова таньга-губревкома Тымкар. — Скоро все люди станут счастливыми и свободными». Непонятно Тымкару, что значит быть свободным. Ему также хочется представить себе очень большое счастье, в которое он снова верит, как сам в себя.
Впереди виден развилок: направо — к разводьям, прямо — в Уэлен.
Пеляйме останавливает собак. Подкатывает Тымкар. У обоих белые от инея ресницы. Тымкар видит на нарте друга охотничью снасть, — сам он ничего этого не взял.
Пеляйме делает вид, что у него что-то неладно с упряжью. Тымкар ждет. Он начинает догадываться, что спутник его ненадежен: не напрасно же Пеляйме прихватил закидушку, гарпун, копье.
Собакам не терпится. Пеляйме старается не встречаться взглядом с приятелем. Тымкар поглядывает на солнце, оно совсем близко к горизонту.
Не поднимая головы, Пеляйме говорит:
— Дорога дальняя. Корма собакам мало.
— Какомэй! — слышится в ответ недоуменный вздох.
«Хитрые! — думает Пеляйме про уэномцев. — Поезжай, а сами теперь будут охотиться…»
— Ты поезжай, пожалуй, тихонько. Поохочусь я. Корма мало, дорога дальняя.
«Какомэй!..» Тымкар озадачен. Он знает, что друг его прихватил с собой две шкурки песцов — в надежде получить за них по новому закону винчестер. И вдруг…
Пеляйме заворачивает упряжку к разводьям.
Тымкар не без труда заставляет своих собак бежать прямо. «Поезжай, пожалуй, тихонько. Поохочусь я…» — повторяет он про себя слова, сказанные другом. Непонятен такой поступок!
Гладкий лед слегка припорошен снегом. Тихо. Слышно, как под лапами собак похрустывает мерзлый наст. Под полозьями — шорохи.
Солнце повисло над горизонтом, распухшее, холодное. Всюду бело. Морозно.
Пеляйме сидит у разводья, в руке — копье. В своей кухлянке из шкуры старого оленя и в косматой шапке он похож на большую бурую кочку.
Нерпа не появляется.
Собаки в отдалении привязаны к перевернутой нарте, дремлют, прислушиваются, уши шевелятся.
Начинаются сумерки. Пеляйме хмур. Сегодня все его поступки непонятны ему самому.
Сумерки сгущаются. Нерпы нет. Вода чернеет.
В голове Пеляйме неразбериха. «Никому нельзя верить. Поверил капитану, поднялся на шхуну, а он наручники и — в трюм, а байдару потопил. Поверил Тымкар чернобородому — погибли мать, отец, брат. Поверил Богоразу — едва не был задушен арканом. Пеляйме верил Кочаку, а он за его шкурки — вельбот! Теперь таньг-губревком…»
Пеляйме поднимается, идет к упряжке, переворачивает нарту на полозья. «Тымкар ждет, однако», — думает он.
— Га-га! — торопит он собак.
Темно. Показалась луна. На севере замерцало сияние.
Добежав до скалистого берега, упряжка повернула к дому. Пеляйме закричал, вскочил, остановил ее, угрожая тяжелым остолом. Собаки шарахнулись в стороны, перепутались в упряжке, сбились в кучу, худые, жалкие. Став около передовика, Пеляйме снова задумался. «Что может дать разговор бедняков из разных поселений? Нет, сколько ни говори — голод уже близко. А поедешь — только собак погубишь, на которых одна и надежда. А собак не будет — и нам конец…»
— Кхр-кхр! — скомандовал он, и упряжка кинулась к дому.
Нартовый след, ведущий к Уэлену, остался позади. И хотя это была именно та дорога к счастью, которую вот уже столько лет безуспешно искал его народ, Пеляйме даже не оглянулся на нее.
«Никому нельзя верить», — думал он.
— Этим можно верить, — вслух рассуждал сам с собой в это время Кочнев, просматривая список делегатов. — Вот они строители новой жизни!
Перед мысленным взором Ивана Лукьяновича вставали Тымкар, Элетегин, Кутыкай, Пеляйме и многие другие. «Плохо, что среди делегатов не будет женщин. Видно, не сумел я найти путей к их сердцу». Кочнев задумался. Вначале он попытался представить себе, как будет проходить съезд, потом перед ним стала возникать жизнь Чукотки через десять лет… Картины будущего сменялись одна другой, и везде Кочнев видел и себя участником и строителем этой новой жизни.
Перед заседанием ревкома, после утомительного и хлопотливого дня, Иван Лукьянович прилег отдохнуть. Но вот уже скоро надо было вставать, а задремать он так и не мог. Дина еще не перебралась сюда из бухты Строгой, и он в одиночестве рассуждал сам с собой: «Какая будет жизнь! Какие возможности! — Ему так не хватало сейчас собеседника. — Дина поймет меня. Ведь было бы преступлением перед партией, перед собственной совестью уехать отсюда теперь, когда столько дел, столько дел! Побережье, тундра… Уехать мне — тому, кто знает район, кого знают люди… Нет, нет! Съездим к старикам — ив следующую же навигацию назад! Повидаюсь с товарищами в столице, заряжусь — и за работу, за работу!.. Откроем на первых порах больницу, фельдшерские и ветеринарные пункты…» Стук в дверь прервал течение его мыслей. Было время идти на заседание ревкома.
Долго поджидал Тымкар друга, не торопил собак, но вот уже взошла луна, а Пеляйме все не было.
— Га! — крикнул он на упряжку, и нарта засвистела по твердому снегу.
На душе у Тымкара легко. Он вспоминает свой разговор на ярмарке с Ван-Лукьяном и Вакатхыргином. «В твоей голове верные думы, — сказал ему старик, — Рассказывай чукчам. Лиши их покоя. Пусть захотят жить, как в сказке. Тогда прогонят американов, убьют Гырголя».
— Да, да, — вслух рассуждает он, — так говорит и Ван-Лукьян. Так нужно, да! Уже выгнали мы Джона, не пускаем чернобородого. Будет у Тыкоса ружье. Все будет, да! Вакатхыргин и Ван-Лукьян — настоящие люди. А Кочака мы прогоним, как когда-то прогнал меня он. Пусть уходит. Лживый человек. Теперь все знают, что он обманщик.
Тымкар представляет себе, что он говорит это на празднике говоренья и люди слушают его.
— Да, я скажу все это. И еще скажу многое, чтоб чукчи стали жить лучше. — Он ощупал мешок, где были увязаны моржовые клыки, на которых так много записано рисунками и значками. — Я расскажу также про Амнону и про разрушенную землянку Емрытагина. Все расскажу я, да!.. Напрасно, однако, Пеляйме не поехал, совсем он, как нерпа!
Снег мягко искрится под луной. Упряжка бежит бодро.
— Наверно, очень хороший человек Ленин, если его помощники такие. Где так долго были они, почему не пришли раньше? Все люди их хотят, только еще боятся Кочака. Ничего, я помогу им. Теперь знаю я, что счастье там, где правда. Таньг Ван-Лукьян — это правда.
И Тымкару почему-то вспомнилось, как двое американцев хотели снова заманить его в Ном.
— Плохие людишки. Знаю! Жадные, как собаки. Ничего. Теперь их не будем пускать к нам.
Впереди что-то зачернело. Тымкар всмотрелся: нарта.
— Га-га! — весело прикрикнул он на собак, и те понеслись вскачь.
— Этти! Куда едешь? — догоняя, спросил он.
— К Ван-Лукьяну, на праздник говоренья. Будем также говорить о Гырголе.
— Э-гей! Едем вместе! — Тымкар чему-то громко засмеялся и попытался обогнать незнакомого делегата.
Но тот тоже крикнул на упряжку, и две нарты понеслись рядом.
…В домике Пеляйме шумно. Энмина допрашивает мужа о причине возвращения.
— Чужие мысли в голове твоей! — кричит она на него. — Что скажут люди? Засмеют. Разве вернулся Тымкар? Лучше б я с ним поехала!
Пеляйме молчит. Он не ожидал, что и Энмина осудит его поступок, думал — она обрадуется, увидев его дома.
— Никому нельзя верить, — уже в который раз оправдывается муж.
— Как можно не верить человеку, который выполнил свое обещание, сделал меня здоровой, который помогает чукчам жить лучше! Ты болтаешь пустое!
Энмина выскочила из домика.
Началась поземка. В небе — сполохи сияния.
— Собирайся скорее. Пурга начнется — как поедешь?
Пеляйме не отвечает. Вначале он притворяется спящим, а вскоре действительно засыпает.
«Лучше б я сама поехала», — думает Энмина. Какая-то еще неизведанная боль щемит ее сердце. Что-то новое проснулось в ней, не дает покоя. Завтра вечером начнется съезд. Если не выехать сейчас — будет уже поздно. На мгновение вспомнился Кочак: днем он уехал к другим шаманам совещаться.
— Пеляйме, — говорит Энмина мужу. Не помутился ли твой разум? — Но Пеляйме не отзывается. Утомленный беспокойным днем и трудными мыслями, он крепко спит.
Энмина начала одеваться.
…Никто не видел, как под утро из селения выбежала упряжка — по направлению к Уэлену. На нарте сидела женщина.
Съезд состоялся. И еще не закрылось первое заседание, а телеграмма с мыса Дежнева об установлении и здесь Советской власти уже мчалась по просторам Сибири в Москву, в Кремль, к Ленину…