Она опустилась на кровать и подложила подушку под голову.
— Она астронавт. Очень занята там, в космосе.
Майло забрался в кровать рядом с ней и прижался, чтобы согреться. Он не спрашивал, просто решил, что его место здесь. Квинн не оттолкнула его.
— Думаешь, там, в космосе, электричество работает?
— Конечно, да.
— Там все нормально, как и раньше?
— Возможно.
— Будет ли здесь когда-нибудь нормально?
— Нет. Я думаю, что нет такой вещи, как норма. Мне кажется, все только выглядит нормальным на первый взгляд. Все делали вид, что все хорошо и прекрасно, но этого не было. Все едва держались. Балансировали на тонком льду, который трескался, но никто не хотел этого признавать. Теперь все выглядит так, как есть на самом деле — отвратительно.
— Твоя мама была в церкви, — тихо проговорил Майло.
Сердце Квинн сдавило.
— Да.
— Она… хотела причинить нам боль. Вместе с тем плохим мужчиной со странными глазами.
— Но она этого не сделала. — Квинн сглотнула. — Я позаботилась о том, чтобы она этого не сделала.
Он просунул свою маленькую руку в варежке внутрь ее руки.
— Я знаю.
Они так и не поговорили о том ужасном вечере. Все остальные задавали им так много вопросов. Ноа всегда смотрел на них обоих с тревожным, озабоченным выражением лица.
Ей это надоело, и Майло тоже.
Но между ними все было по-другому. Они пережили это вместе, выжили вместе.
Она единственная во всем мире могла его понять. Она и Аттикус Бишоп. Но у Бишопа имелась своя семья, по которой он скорбел.
Так что все зависело от нее. Она должна что-то сделать. Чтобы с ним все было хорошо. Квинн с трудом могла понять или сформулировать это чувство, но ей необходимо, чтобы он справился.
Спустя еще несколько минут Майло спросил:
— Как думаешь, твоя мама когда-нибудь вернется к тебе?
Квинн закрыла глаза. Она хотела солгать и придумать еще какую-нибудь глупую историю, но слишком устала, а Майло вел себя искренне и мило, и ее сердце болело невыносимо.
— Я так не думаю. Не думаю, что она когда-нибудь вернется.
— Я тоже.
Они лежали там в тишине долгое время.
— Споешь для меня? — спросил Майло.
Она подумала о своем разряженном телефоне, неработающем компьютере и радио. Вся музыка, которую она любила, пропала в одно мгновение.
— Я не смогу. Я пою как умирающая лягушка, застрявшая в горячем тостере.
Майло издал звук между фырканьем и хихиканьем.
— Круто.
— Не настолько.
— Только пару песен? Пожалуйста?
«Еще раз? Пожалуйста?» — Голос Юнипер болезненным эхом отдавался в ее голове. Квинн зажмурила глаза и вытолкнула его. Она не могла позволить себе думать о Юнипер и Хлое. Не могла позволить своим мыслям вернуться к церкви.
Она даже готова спеть, чтобы отвлечься. Квинн вздохнула, минуту возилась с пирсингом в брови.
— О, хорошо. Как скажешь. Это твои поврежденные барабанные перепонки. Какую песню?
— Тебе нравится рок?
— Классический? Вроде Aerosmith, U2, Pink Floyd, Journey, The Beatles?
— Ага. — Лицо Майло просветлело. — Это те, которые я помню. Те, которые мама любила петь.
Даже Квинн не была бессердечной, как бы она ни старалась притвориться таковой. Гораздо проще вести себя так, будто ничто не может причинить тебе боль, чем признать, что все вокруг причиняет боль.
То, что ранит сильнее всего, приходит к тебе с самых неожиданных сторон, от людей и мест, которым ты всегда доверял.
Например, церквь. Или мать.
Квинн пела ему. Начала с U2 «With or Without You» и «One» и перешла к Tears for Fears «Everybody Wants to Rule the World». Она помнила только половину слов и смешно сбивалась с такта, но это не имело значения.
Когда она дошла до песни The Beatles «Here Comes the Sun», Майло начал петь вместе с ней.
У него был мамин голос. Высокий, ясный и чистый. Такой красивый, что сердце замирало. Часть ее все еще жила здесь, внутри него.
Квинн не знала точно, когда именно начала плакать. Может быть, во время песни «Blackbird» или «The Sound of Silence» Simon and Garfunkel.
— Здравствуй, темнота, мой старый друг…
Слезы стекали по ее щекам. Она ничего не могла с этим поделать.